Оценить:
 Рейтинг: 0

«Крутится-вертится шар голубой»

Год написания книги
2021
<< 1 2 3 4 5 6 7 8 9 ... 16 >>
На страницу:
5 из 16
Настройки чтения
Размер шрифта
Высота строк
Поля

Сейчас Геннадий добросовестно отрабатывал все удовольствия сладкой жизни – мыл пол в комнате, размазывая грязную воду тяжелой тряпкой из мешковины. А Йоська терпеливо ждал товарища, мучительно размышляя, решился ли бы он сам на такой поступок, зная о его последствиях.

Под высоким крыльцом их дома находился отличный наблюдательный пункт. Места там было много, и маленький Йося расположился в укрытии со всеми удобствами. Из-под крыльца открывался отличный обзор – был виден весь двор и тропинка, ведущая от главной дороги к дому. Этот наблюдательный пункт пользовался большим спросом у дворовых ребят, но сегодня, к счастью, он был свободен.

В тот момент, когда Йося, наконец, принял решение не повторять Генкиной ошибки, внимание его привлекла странная пара, медленно двигающаяся в сторону их дома. Высокий сутулый мужчина в длинном, не по сезону теплом пальто на ватине, нес в руке многое повидавший фанерный чемодан. Пальто было явно велико и висело на плечах, как на вешалке. Небритые впалые щеки усиливали сходство этого человека со скелетом, неловко переставлявшим костлявые ноги в растоптанных ботинках неопределенного грязноватого цвета. Свободной рукой мужчина заботливо поддерживал под локоть изможденную худую женщину. Несмотря на майскую погоду, голова ее была обмотана шерстяным платком, сползавшем на лоб. Как и спутник, она была одета в теплое пальто, на ногах отопки – обрезанные изношенные валенки. Время от времени женщина неуверенно останавливалась и тяжело, с присвистом дышала. Не дойдя до дома, пара остановилась в нескольких метрах от крыльца, под которым сидел Йоська. Женщина надсадно закашлялась; мужчина поставил на землю чемодан, достал из кармана на удивление чистый носовой платок и начал вытирать проступившие на лице спутницы капли пота.

Йося затаил дыхание – что это за люди и что им надо в их дворе? Мужчина тем временем поправил сползший платок на голове женщины, затем смахнул с ее плеча невидимую пылинку.

И тут мальчик услышал над головой по крыльцу шаги, после чего раздались какие-то странные звуки – то ли ребенок заплакал, то ли кошка хрипло замяукала. Женщина тем временем подняла голову и посмотрела на крыльцо; по ее серому лицу скользнула вымученная улыбка. Тут по ступенькам протопали чьи-то ноги, и Йося увидел бабушку, бросившуюся к незнакомцам со сдавленным криком:

– Доченька, родная, счастье мое!

При виде этой картины у Йоси возникло чувство тревоги и ревности – почему бабушка так истово обнимает эту женщину, почему называет доченькой? По лицу Любы катились слезы, она время от времени всхлипывала и бормотала что-то невнятное, крепко прижимая к себе незнакомку. Мужчина отрешенно стоял рядом, не переставая держать спутницу под локоть. Наконец бабушка повернулась и к нему. Продолжая одной рукой обнимать женщину, другой она притянула к себе ее спутника и замерла так на несколько мгновений. Затем пригнула к себе его голову и поцеловала в небритую щеку. Мужчина мгновенно расслабился, обмяк и неловко обхватил руками обеих женщин. Так они втроем и стояли посреди двора.

Йосе стало неловко за бабушку, которая вот так у всех на виду обнимается с этими странными людьми. Мальчик вылез из своего убежища и ступил на деревянные тротуары. Надломленная доска под ним тихо скрипнула, но в тишине двора этого звука оказалось достаточно. Женщина испуганно вздрогнула, подняла голову и их взгляды встретились. Йося долго потом не мог забыть этот взгляд: в нем было отчаяние и надежда, боль и неуверенность. Бабушка вслед за женщиной тоже повернула голову и дрожащим голосом проговорила:

– Йосенька, солнышко, у нас сегодня есть радость – твои родители приехали!

Но Йося не ощущал никакой радости. Этого не может быть! Неужели это и есть его мама? А где же та красавица с длинными белыми волосами, в воздушном платье, с алым цветком в руках?

Женщина освободилась из объятий бабушки и нетвердым шагом пошла к Йосе.

– Сыночка, Йосенька мой, иди ко мне! – она протянул руки, намереваясь его обнять. Йося испуганно сделал шаг назад и спрятал руки за спину. Женщина в растерянности оглянулась на бабушку. Та быстро подошла к ним и обняла обоих, подталкивая Йосю к женщине.

– Не волнуйся, все будет хорошо, он просто не помнит тебя! Таки он же был тогда совсем дитем, – скороговоркой успокаивала она дочь.

Мальчик покорно стоял, притиснутый бабушкиной рукой к незнакомому пальто, и вдыхал его невкусный затхлый запах.

Неожиданно на Йосино плечо легла тяжелая рука. Мальчик втянул голову в плечи и обернулся – мужчина стоял рядом и смотрел в упор. Затем он присел перед Йосей на корточки и уверенно обхватил ладонью его руку. Рука была шершавая и твердая.

– Здравствуй, сын! Как ты вырос! Мы с мамой очень скучали по тебе, – сдавленным голосом произнес он.

Испуг и тревога, поначалу охватившие Йосю, уступали место любопытству. Пока родители снимали с себя тяжелую верхнюю одежду, оглядывали комнату, вновь знакомясь с забытой обстановкой, бабушка нашептывала внуку, что мама с папой уехали, когда ему было полтора года, что он их быстро вспомнит, что сейчас все позади, все наладится, и они опять заживут вместе. И Йося подумал, что, наверное, тогда, три года назад, мама и была той белокурой красавицей, которую все это время он представлял себе; просто за эти три года произошли какие-то нехорошие события, из-за которых мама стала другой. И внутренний голос подсказывал Йосе, что мама уже не станет прежней, волшебной, неземной. Впервые у мальчика закралось подозрение, что жизнь несколько иная, чем та, которую он рисовал в своих мечтах. Сказки отступали в прошлое.

Йося внимательно наблюдал, не в силах привыкнуть к мысли, что это его родители. Женщина полулежала на дерматиновом диване, изготовленном дедушкой на заре его семейной жизни, и медленными глотками пила горячий чай. Мужчина сидел рядом и осторожно перехватывал чашку, когда женщина убирала ее ото рта. В комнате витал чужой запах давно нестиранной одежды, дальних дорог и долгих страданий. На бледном изнуренном лице женщины наметились ранние морщины, бескровные губы растрескались и иссохли, спутанные черные волосы разметались по худым плечам с выпирающими ключицами, в глазах – нездоровый блеск. Она не сводила глаз с Йоси, наблюдая за каждым его движением, и робко улыбалась мальчику, когда тот не успевал отвести глаза и они случайно встречались взглядами. Мужчина же не переставал хлопотать вокруг женщины, тревожно прислушиваясь к ее тяжелому дыханию.

Эти два человека разом изменили привычный Йосин мир. Комната, которая всегда казалась ему огромной, вдруг стала тесной, ее целиком заполнили собой эта маленькая женщина и высокий худой мужчина. Дерматиновый диван, на котором обычно лежали Йосины игрушки, оказался занят, а игрушки сиротливо валялись в углу. Бабушкино внимание, которое прежде всецело принадлежало одному Йосе, сейчас переключилось на свалившихся как снег на голову родителей. И пока Йося не мог определить свое место в этом новом мире.

Бабушка ушла хлопотать на кухню. Как назло, они вчера доели остатки ухи и макароны, а сегодня она еще не успела ничего приготовить. Люба сбегала на ледник, распотрошила все запасы и сейчас суетилась у плиты. Голова гудела, мысли прыгали, ноги дрожали, все валилось из рук. Хотя она и ждала этой встречи много дней, все равно оказалась к ней не готова. Все случилось так неожиданно: еще утром Любовь Григорьевна отстояла ежедневную очередь в магазине, вернулась с полными сетками домой, где ее ждал внук. А потом вся жизнь разом развернулась; то, что было важно еще час назад, сейчас не имело никакого значения. Сонечка с Герасимом вернулись! И сразу появилось множество забот. Надо приготовить обед – повкуснее и посытнее, чтобы их накормить. А какие они немытые! Бабушка уже успела договориться с Ангелиной из второй комнаты, чтобы та уступила ей свою очередь на ванную. На семь комнат в квартире была одна ванная, в которой стоял огромный черный титан, топившийся дровами. У каждой семьи был свой день, когда ванная была в ее распоряжении. В этот день хозяйка приносила из сарая дрова и с полудня начинала топить титан. Когда вода нагревалась, вся семья по очереди мылась в ванной, после чего оставшейся горячей водой хозяйка стирала накопившееся за неделю белье. Затем белье развешивали во дворе на натянутых под деревьями веревках.

Несмотря на то, что до полудня было еще далеко, бабушка притащила охапку дров и растопила титан – негоже Сонечке с Герасимом после дальней дороги до вечера сидеть немытыми. И одежду надо срочно стирать – пропахла насквозь бараком. А еще из сундука надо достать легкое платье и брюки, заботливо сложенные и убранные заплаканной Любой три года назад; май на дворе, а они – в зимнем.

Соседки с любопытством, как бы невзначай, заходили на кухню, гремели посудой и вопросительно пялились в Любин затылок. Новость о возвращении Сони и Герасима моментально разлетелась по всему дому. Но Любовь Григорьевна упорно молчала, не зная, что говорить и как отнесутся соседи к этому известию. Сама она находилась в смятенных чувствах, когда первая радость смешивалась с беспокойством о завтрашнем дне, омраченном неопределенностью дальнейшей судьбы дочери и зятя.

Оставив довариваться на плите суп, бабушка подхватила алюминиевую кастрюльку с разогретым молоком и мелкими шажками, чтобы не расплескать драгоценное содержимое, засеменила в комнату. Молоко она выпросила у соседки, имевшей в пригороде родственницу с коровой, пообещав пускать соседку летом «на лед» в любое время. Поставив кастрюлю на стол, Люба быстро нарезала хлеб непривычно толстыми ломтями и выложила его на белую тарелку, которую выставляла лишь в Субботу; молоко разлила по двум чашкам, немного замешкалась, достала третью чашку – для Йоси, и тоже наполнила ее молоком.

– Сонечка, Герасим, вы посмотрите, шо я для вас имею, – нарочито оживленно говорила она. – Идите за стол, такое молоко вы нигде еще не кушали! А ты шо смотришь, – обратилась она к Йосе. – Сколько раз я могу говорить!

Герасим обхватил жену за плечи и помог ей переместиться к столу. Пододвинув стул, он бережно усадил ее и сел сам. Йося примостился на дальнем конце стола.

– Нет, так не годится, – нахмурился отец. – Мы – одна семья и должны держаться вместе!

Неожиданно сильными для исхудавшего человека руками он легко поднял стул вместе с сыном и переставил его ближе к себе. Затем, что-то прикинув, он вновь поднял Йосю со стулом в воздух и опустил между собой и мамой.

– Так будет правильно, сынок, – сказал отец и придвинул к нему чашку.

Йося взял с тарелки ломоть хлеба и начал жадно откусывать, торопливо запивая молоком. При этом он не забывал наблюдать за родителями. Мама с явным удовольствием сделала первый глоток, наслаждаясь давно забытым вкусом. Ее шея была такой тонкой, а кожа почти прозрачной, и Йосе чудилось, что он видит, как молоко течет внутри по ее горлу. Папа отхлебнул из чашки и отставил ее в сторону. Йося быстро все выпил – молоко в доме водилось не часто, а если и было, бабушка наливала только по полчашки и никогда целую. Мама медленно делала глоток за глотком, останавливаясь, чтобы отдышаться, и изредка прикрывала глаза.

– Ты почему не пьешь? – чуть шевеля губами, обратилась она к Герасиму.

– Не могу, живот не принимает, отвык, – соврал тот. И тут же разлил по чашкам свое молоко, поровну – жене и сыну. – Пейте, вам нужнее, – улыбнулся он. – Парню еще расти, а тебе, Сонь, поправляться надо.

И вдруг Йосе стало стыдно. Он же знал, что мама болеет и даже собирался плыть за ней на своем корабле, чтобы привезти домой и заботиться о ней. И вот она здесь, а он выпил свое молоко и даже не подумал поделиться. И тогда Йося взял из тарелки самый большой кусок хлеба и положил его на стол перед мамой. Лицо Сони озарила благодарная улыбка. Она обняла сына и прижала к себе. Руки у нее были слабые и безжизненные, но Йосе вдруг сделалось уютно и хорошо. Он наконец понял, что сидит рядом с мамой, что это его мама, которая любит его просто потому, что он Йося, он ее сын.

Вечером с работы вернулся дед. Соседки во дворе не решались заговорить с Соломоном Моисеевичем, но по их многозначительным лицам он догадался, что женщины знают нечто, чего ему еще предстоит узнать. Сердце деда екнуло, но он не подал и виду, что его волнуют косые взгляды соседок, шаг не ускорил и степенно взошел на крыльцо. Предчувствия не обманули – еще в коридоре он почувствовал несвойственные их квартире тяжелые запахи, заметил быстро захлопывающиеся двери соседних комнат и повисшее в воздухе напряжение. Тщательно вытерев ноги о половик у входа, Соломон Моисеевич вдохнул глубже и вошел в комнату.

Герасим, раскрасневшийся после ванны, в чистой не глаженной рубахе, тяжело поднялся с дивана и первый подошел к деду. Мужчины молча обменялись крепкими рукопожатиями, словно расстались лишь вчера. Затем дед приобнял зятя и тепло похлопал его по спине:

– Ну, здравствуй, дорогой, как добрались?

Герасим неопределённо пожал плечами и слега отступил в сторону. Соломон увидел лежащую на диване дочь и с трудом сдержал нахлынувшие на глаза слезы – так она изменилась. Вместо цветущей, некогда розовощекой, полной жизни и энергии девушки на него смотрела иссохшая измученная женщина, слабо напоминающая его красавицу дочь. Через силу заставив себя улыбнуться, он подошел к Соне и, пресекая ее слабую попытку сесть, опустился у дивана на колени, склонился к дочери и уткнулся лицом ей в щеку.

Было уже поздно. Все соседи спали, но из-под двери, ведущей в комнату Фарберов, выбивалась тусклая полоска света. Соня в полузабытье лежала на диване, маленький Йося сладко спал на своем сундучке. Соломон, Любовь и Герасим, склонившись друг к другу, сидели за столом, над которым низко нависал желтый атласный абажур с длинными коричневыми кистями. Вполголоса, чтобы не мешать спящим, они держали семейный совет.

Соня больна, это ясно. Кашель у нее начался на втором году ссылки в Казахстане. Герасим с женой жили в небольшом поселке Петропавловский в огромном бараке для ссыльных. Условия жизни были тяжелые – летом неимоверная жара, а потом зима на полгода с морозами под пятьдесят градусов. Барак отапливался двумя буржуйками, и зимой было настолько холодно, что по ночам люди мерзли несмотря на то, что спали в одежде. Кашляли все; кашляли так, что, как и лай собак, по ночам кашель был слышен на подходах к бараку. Соня начала кашлять в первую же зиму. Сначала слегка, поверхностно, словно поперхнулась, к весне – глубже. Герасим надеялся, что летом, когда придет тепло, жена окрепнет, поправится. И действительно, с наступлением жары Соня отошла, порозовела, кашель почти угас, лишь изредка напоминая о себе легкой тяжестью в груди, которая по утрам поднималась к горлу, вызывая слабую перхоту. Но зимой кашель вернулся с удвоенной силой, мучительный, судорожный. Кашель изматывал Соню по ночам; днем он ослабевал, но голову кружило от затрудненного дыхания. К концу зимы женщина кашляла уже не переставая.

Герасим повел ее к местному поселковому врачу. Равнодушный фельдшер с синюшными губами и одутловатым лицом, изборожденным мелкими багровыми капиллярами, послушал Сонину спину и грудь, нетвердо сжимая стетоскоп дрожащей рукой. После, о чем-то задумавшись, он впал в оцепенение и сидел так, пока Герасим не вернул его к жизни, сильно встряхнув за плечо. Тогда фельдшер достал из стола замусоленный грязно-серый бланк и попытался что-то написать, но ручка не слушалась, чернила капали на бумагу, оставляя темно-фиолетовые кляксы. Отказавшись от этой затеи, фельдшер тяжело вздохнул и сказал:

– Хрипит в легких, – и, опустив голову на грудь, умолк.

– Что надо делать? – теребил его Герасим.

– Что-что! Лечиться надо.

– Как лечиться? Выпишите нам что-нибудь! – не унимался Герасим.

– Нету здесь никаких лекарств, – заверил его фельдшер. – Здесь вам не курорт. Питание ей надо хорошее, отдыхает пусть, травы какие-нибудь попьет. Да, еще тепло ей необходимо и свежий воздух.

Произнеся такую длинную речь, мужчина выдохся, обмяк и окончательно ушел в себя. Герасим взял Соню под руку и повел обратно в барак.

Ни питанием, ни теплом обеспечить жену он не мог.

На следующий день, придя на работу в слесарную мастерскую, расстроенный Герасим в сердцах поделился своей проблемой с Поликарпом. Тот тоже был ссыльным, работал за верстаком в паре с Герасимом и жил в том же бараке. Увидев состояние напарника и немного поразмыслив, Поликарп поделился с ним негласными сведениями. В их бараке есть врач, Кацман Давид Адамович, старый еврей, сосланный в Казахстан из-за своей профессиональной деятельности. Поликарп точно не знает, в чем дело – то ли лечил кого не так, то ли, наоборот, не лечил. Давид Адамович детали никому не рассказывал, поскольку дал себе зарок – с медициной больше не связываться – от нее в его жизни все эти неприятности и случились. Поликарп узнал об этом случайно. Как-то поздно вечером, когда он дежурил по бараку, прибежал запыхавшийся конвойный и стал требовать, чтобы к нему срочно вывели Кацмана. Поликарп вызвал старика, а самого разобрало любопытство так, что даже спать не лег, а стал поджидать Давида Адамовича. Кацман вернулся часа через два возбужденный, со едва уловимым запахом спиртного. Поликарп воспользовался необычной разговорчивостью старика и вытянул из него некоторые подробности.

У начальника конвоя в поселке рожала жена. Фельдшер был сильно нетрезв, а акушерка, как назло, ушла на роды в соседнюю деревню. Поскольку начальник конвоя был знаком с личными делами ссыльных, быстро было принято решение послать за Кацманом. Все прошло удачно, малышка явилась на свет здоровая и крикливая. Счастливый отец на радостях поднес врачу стопочку. Только вот зарок пришлось нарушить. Какой такой зарок, удивился Поликарп. И пришлось Давиду Адамовичу скупо, без подробностей, рассказать про то, как в бытность заведующим отделением его арестовали по оговору коллеги, метившего на его место и обвинившего Кацмана в том, что тот умышленно лечит советских людей без учета линии партии и правительства. Пришли угрюмые ребята в кожанках, десять минут листали истории болезни, которые вел Давид Адамович, с трудом, по слогам читая непонятные фразы, а на одиннадцатой минуте объявили, что Кацман лечит неправильно и увели врача с собой. Тогда-то он и потерял веру в жизнь и дал себе слово держаться от медицины подальше. Будучи в ссылке, Давид Абрамович ни разу не обмолвился о своей профессии и потребовал от Поликарпа дать слово, что он также будет об этом молчать.

– Так что я тебе ничего не говорил, – тут же заявил Поликарп. – Сам найди к доктору подход, он же Кацман, – и многозначительно посмотрел на Герасима.

Вечером, после работы, Герасим подсел к буржуйке, возле которой грелся Давид Адамович, и как бы невзначай рассказал ему про Соню, про ее кашель, про поход к местному фельдшеру. Кацман слушал вполуха, старательно расправляя висящие у печки портянки. Закончив говорить, Герасим умолк и в упор уставился на старика. Тот продолжал рассматривать свои портянки. Герасим сидел рядом, но не уходил. Наконец Кацман не выдержал затянувшейся паузы и негромко сказал:
<< 1 2 3 4 5 6 7 8 9 ... 16 >>
На страницу:
5 из 16