«Крутится-вертится шар голубой»

– Это большой человек, – украдкой шепнул он Герасиму, проходя мимо.

«Большой человек», тем временем, остановился у ящика, куда складывали обрезки досок, ещё пригодных для изготовления мелких изделий, и принялся в нем копаться. Перебирая материал, он хмурил лоб, и лицо выражало высшую степень недовольства. Наконец, взгляд его просветлел, и он вытащил на свет гладко оструганную широкую доску мореного дуба. Повертев ее в руках и придирчиво осмотрев со всех сторон, посетитель сунул доску Соломону.

– Вот, держи, сделаешь мне полочку, как у Порфирия Степаныча, – безапелляционно заявил он. – Видел у него твою работу в прихожей, когда давеча гостевал с супругой. И смотри, чтобы резьба была не только поверху, как у него, но и с двух сторон по боковинам.

Соломон безропотно кивал головой на каждое слово. Тем временем «большой человек» вытащил из кармана носовой платок, брезгливо отер им ладони и широким шагом направился к выходу. Соломон едва поспевал за ним, не выпуская из рук дубовую доску. У дверей посетитель чуть задержался и бросил через плечо:

– Смотри, не тяни, завтра к вечеру пусть твой человек доставит.

– Не сомневайтесь, Егор Петрович, изготовим в лучшем виде, – в полупоклоне склонился мастер.

Плотно затворив за посетителем дверь, Соломон расслабился и в сердцах сплюнул на пол. Герасим по-прежнему не отводил от него взгляд, но молчал.

– Что смотришь? – в сердцах бросил Фарбер. – Это второй заместитель начальника управления коммунального хозяйства.

– Ну и что, – неожиданно зло произнес Герасим. – Кто бы он ни был, он не имеет право разговаривать с вами столь непочтительно. Почему он вел себя, словно все здесь принадлежит ему? К тому же, если он сделал заказ, надо было выписать квитанцию, взять предоплату за материалы. Мы же всегда так делаем.

– Ты что! – замахал руками Соломон, – Какая квитанция, какая предоплата! Да если он захочет, мне такие проблемы сделают – себе дороже с начальниками связываться…., – и осекся под тяжелым взглядом своего помощника.

Герасим отложил молоток, сурово сдвинул брови и враждебно посмотрел на дверь, за которой только что скрылся незваный гость. Таким его Фарбер еще не видел.

– Соломон Моисеевич, – тихо, едва сдерживая закипающий гнев, заговорил он, – Вы – трудовой человек, который своими руками делает нужные вещи. Посмотрите, – Герасим обвел рукой помещение, – все, что здесь находится, создано вами, вашим трудом, куплено на ваши деньги. Вы приносите пользу людям, производите полезный общественный продукт. Вы – здесь хозяин и имеете полное право всем распоряжаться. Почему вы позволяете этому…., – Герасим замешкался, подбирая слова, а затем просто махнул рукой на дверь, – командовать в вашей мастерской? Какова его роль в обществе? Что полезного создал он в своей жизни? Строчил распоряжения и отчеты, бумажки из папки в папку перекладывал, с портфелем по городу разгуливал?

Соломон испуганно озирался по сторонам, словно «большой человек» никуда не ушел, а притаился за верстаком и подслушивал. Как он смеет сказать что-то поперек или ослушаться начальственное лицо? Кто он перед ним? Да, у него есть и гордость, и самоуважение, но что он, бедный еврей, может сделать? В любой момент этот Егор Петрович нашлет к нему проверяющих, которые изведут придирками, стребуют десятки бумажек, найдут, к чему придраться. Работать станет некогда, исправляя выявленные недочеты, все заказы встанут. Лучше пять минут потерпеть и сколотить эту чертову полку, чем потом терпеть убытки.

– Так ведь издавна повелось, что без начальников ничего не делается, – начал было Соломон, пытаясь мирно закруглить неожиданный разговор. – Как же без них…

– Как? Да очень просто! – с негодование прервал его Герасим. – Вы что, хуже бы работали, если бы не было этих управляющих контор с их начальниками и сворой заместителей? Вы без них не знаете, как диваны и кушетки мастерить, где материал закупать, кому продукцию свою продавать? Государство расплодило целую армию чиновников, директоров, управляющих, которые сидят на шее трудового народа. Рабочий класс сам должен решать, какие организации ему нужны, кому и за что платить свои кровные деньги.

Так-то он прав, мелькнула у Фарбера мысль. Сколько он тратит на налоги, отстёгивает иных платежей – и тем, и этим. Вроде и заработки хорошие имеются, а в итоге на руках не так уж много остается. Порой даже досада одолевала. Но ему и в голову не могло прийти этими мыслями с кем-либо поделиться. А его помощник так вот запросто все это высказал. Упрямый он человек: отсидел свой срок, а с властью так и не примирился.

– Знаешь, парень, – осторожно заговорил Соломон, когда Герасим умолк, словно внезапно выдохнувшись. – Был бы ты поосмотрительнее, такие разговоры до добра не доведут – ты это лучше меня знаешь. Не волнуйся, дальше этих стен эти слова не уйдут, – словно спохватившись, тут же добавил он. – Тебе же лучше при себе свои мысли держать – времена сейчас такие. И чует мое сердце, грядут еще хлеще.

Герасим промолчал. До самого вечера они работали, словно этого разговора и не было. Но Соломон в душе понимал, что никакими словами он не переубедит этого человека.

В некоторой степени Соломон Моисеевич чувствовал свою ответственность за своего помощника. Он вял его на работу, платил немного, как любому вновь нанятому работнику, а тот вкалывал за двоих и не роптал. Сейчас бы ему и зарплату можно поднять – так через неделю мастерскую закрывать. Сумеет ли Герасим куда пристроиться? Не каждый ссыльного возьмет. Надо бы как-то помочь человеку, думал Соломон.

– Куда после подашься? – спросил он как-то у Герасима, когда тот натягивал обивку на будущее кресло, удерживая ее по краям, чтобы мастеру было удобно крепить кожаный лоскут к дереву. – Я сам на завод иду. Могу замолвить за тебя на словечко. У тебя получится, ты мужик рукастый.

– Таких, как я, на государственное производство не очень-то берут. Мне одна 

дорога в артель или к кустарям, как вы. Но не думайте, – тут же поправился Герасим. – Я рад, что попал к вам – многому научился, да и вы ко мне с добром.

От такого необычного для работника многословия Соломону стало приятно, и он еще сильнее укрепился в желании помочь Герасиму.

– А знаешь что, заходи-ка ты как-нибудь к нам. Люба чего сготовит, посидим, потолкуем. Что-то да придумаем. Ведь действительно, не чужие люди – два месяца с утра до вечера вместе трудимся.

– Вы это серьезно? – поднял голову Герасим.

– А почему нет?

– Так ведь и приду!

– Приходи! А что впустую болтать – сегодня у нас среда? Давай на пятницу после работы и сговоримся. У нас будет Субботний ужин. Ты ведь Субботу соблюдаешь?

Соблюдает ли он Субботу? В его семье традиции чтили и строго соблюдали. Да и как иначе – в Крынках едва ли не половину жителей составляли евреи. В пятницу утром женщины готовили обильную еду, до белизны скоблили гладко оструганные некрашеные полы и чисто подметали двор. После обеда все дела прекращались, а под вечер, с первой звездой, зажигали свечи; когда же в их селение протянули провода, то включали и электрические лампочки. Свет горел до вечера субботы. Люди надевали самое лучшее и нарядное, гуляли, ходили друг к другу в гости. После все пошло по-другому, прежний уклад не вписывался в новую жизнь, не соответствовал революционным убеждениям. В лагере о Субботе не могло быть и речи; там он был заключенным, без прав, без национальности, без традиций.

И сейчас, получив приглашение от Фарбера, сердце сладко защемило. Он придет в дом, сядет за стол, накрытый белой скатертью, на котором стоит домашняя еда; за столом – семья, пусть и не его. И все будет, как раньше, когда он жил в родительском доме. Как давно это было!

А еще за столом будет сидеть Соня. При мысли о ней сердце защемило еще сильнее. Увидев девушку в первый раз, Герасим был поражен ее красотой. Как природа могла сотворить такое совершенное создание! Он смотрел и не мог оторвать глаз. Окружающая действительность меркла и бледнела рядом с ней; она затмевала своей красотой все серое пространство вокруг, воцаряясь над повседневностью как путеводная звезда.

Не желая себе признаться, Герасим непроизвольно начал искать с девушкой встречи: под любым предлогом выходил во двор, садился на скамейку у ее дома, якобы наблюдая за играющими в мяч ребятишками. Поначалу он любовался ее лицом, станом, походкой, но, познакомившись ближе, стал замечать ее внутреннюю привлекательность. Соня была совершенно естественной, открытой; от нее исходила теплота и искренность. Каждая встреча с девушкой наполняла его жизнь смыслом, исцеляла и отогревала, и весь оставшийся день умиротворенная улыбка блуждала по его лицу. Соня возвращала его к жизни, от которой он отвык. С ней было просто и хорошо, с ней он мог разговаривать обо всем, почти обо всем.

Герасим не питал никаких иллюзий, понимая, насколько Соня юная и чистая, особенно рядом с ним, который в свои тридцать пять лет прошел огонь и воду, вынес испытания, которые многие не пережили. Она была ему нужна, как глоток свежего воздуха, в этом северном городе на краю земли, в который его загнал круговорот событий.

В эту пятницу Любовь Григорьевна суетилась сильнее обычного. Соломон предупредил, что у них к ужину будет гость. Надо уважить человека, объяснил муж. Он мне крепко помог. Скоро разбежимся в разные стороны: я-то ясно куда – на завод. А он пока не у дел. Но есть кое-какие варианты, надо обсудить. Да и Субботний ужин с ним разделить будет правильно – одиноко ему здесь.

Люба нажарила трески, начистила картошки, чтобы поставить на керосинку перед самым приходом гостя и горячей подать на стол. Детям строго наказала, чтобы к ужину были вовремя и за столом вели себя как полагается.

Герасим пришел чуть раньше назначенного времени и выжидал у крыльца, чтобы не застать хозяев врасплох. Хая с Тубой, старшеклассницы, кое-что уже смекающие во взрослой жизни, нарочно несколько раз выбегали из дома, будто по делу, потом заходили обратно, при этом краем глаза косили на Герасима. Девчонки старались разглядеть, что за человек придет к ним сегодня в гости. Мать, заметив любопытство дочерей, шикнула и велела перетереть тарелки. Тролля же все время крутился на кухне возле матери, справедливо полагая, что ужин сегодня будет богаче обычного, и приглядывал себе кусок пожирнее.

Соня долго причесывала и закалывала непокорные волосы, стоя перед зеркалом у шифоньера. Оглядев себя, девушка задумалась, разглядывая висящее в шкафу нарядное крепдешиновое платье, сшитое на поступление в институт. После возвращения она убрала платье в шифоньер как вещь, напоминавшую о злополучной поездке, и с тех пор ни разу не его надела. Сейчас Соня спокойно разглядывала небесно-голубой крепдешин, и ей казалось, что с того дня прошла целая вечность. Она решительно и широко распахнула дверцу шифоньера, чтобы, как ширмой, загородиться ею от посторонних взглядов, и переоделась.

Любовь Григорьевна окинула критическим взглядом накрытый стол, чтобы убедиться, что все в полном порядке. На столе по кругу стояли повседневные, они же и праздничные, тарелки с тонкой каемкой из редких синих цветков по краю. У одной тарелки чуть отколот край, и Люба определила ее себе. Еще одна тарелка пошла трещиной, ее она поставила подальше от гостя, чтобы все выглядело по высшему разряду. Другой посуды у них не имелось. Зато алюминиевых ложек и вилок было достаточно. Те, которые погнулись, она убрала в ящик буфета, и на столе лежали только самые лучшие.

Любовь Григорьевна выглянула в окно и увидела Герасима.

– Гость-то твой уже у крыльца топчется, – сказала она мужу. – Иди, зови его.

– Еще без пяти шесть, – усмехнулся Соломон. – Ишь, какой точный, до минуты выжидает.

Но все-таки послушал жену и направился к двери.

Герасим был чисто, до синевы, выбрит, одет в свежевыглаженную белую рубаху с расстёгнутой верхней пуговицей, в черные, видавшие виды, но явно выходные, брюки, на ногах – черные поношенные ботинки, блестящие от толстого слоя ваксы. Гостя посадили за стол по правую руку от хозяина. По другую сторону от Герасима, ближе к двери, сидела Люба, а за ней – Хая с Тубой. Слева от отца сидел сын Тролля, и замыкала круг Соня.

Дети хихикали и шептались, возбужденные присутствием нового человека за столом, но под строгим взглядом отца быстро угомонились. Соломон Моисеевич прикрыл глаза, склонил голову, сложил ладони одна к другой и переплел пальцы. Все последовали его примеру. Молитву глава семейства проговорил вполголоса, благодаря Господа за плоды земли, которые их насыщают. Жена иногда вторила ему; дети же время от времени кивали головами, молча соглашаясь со всем, что говорил отец. Герасим глаза не закрыл, впитывая в себя все происходящее. Он слушал знакомую с детства молитву, и слова ее благодатной музыкой звучали в ушах. Глядя на склоненные черноволосые головы, молитвенно сложенные руки, Герасим вспоминал свою семью, и его накрыла горячая волна благодарности к этим людям.

После молитвы все приступили к трапезе. Герасим отвык от домашней еды, и ему пришлось приложить немало усилий, чтобы не проглотить все содержимое тарелки в один присест. Он заставил себя неторопливо брать на вилку кусок за куском и чинно отправлять их в рот. Любовь Григорьевна с явным удовольствием наблюдала за гостем.

Соня сидела почти напротив Герасима, чуть наискосок, и ему было удобно смотреть на девушку. Иногда их взгляды встречались. Герасим глаз не отводил, благодушно улыбался; ему было приятно сидеть в кругу этих людей и ощущать себя причастным к их семье.

Хая с Тубой быстро смели все с тарелок, похватали из вазочки баранки и, не дожидаясь чая, убежали во двор, где в это время собирались девчонки. Тролля поскучал и тоже вышел во двор. Любовь Григорьевна принялась собирать тарелки со стола. Соня сложила вилки на чугунную сковороду из-под рыбы и вслед за матерью ушла на кухню.

– Так вот, Герасим, – заговорил Соломон, словно продолжая давно начатый разговор. – Хорошо бы, конечно, тебя к Кузьмичу пристроить, он тоже по мебели работает. Но к нему и так двое моих ребят ушли, и вакансий там больше не имеется. Но я поговорил с людьми. Есть два варианта. На завод возьмут, но разнорабочим. Еще можно в строительную артель. Там работа тяжелая, но заработки хорошие. По мне, разнорабочим тебе не по чину, это для салаг необученных. Ты же мужик серьёзный, мастеровой, да и крепкий вполне. Однако сам решай.

– Спасибо, Соломон Моисеевич, за заботу. Я бы с удовольствием в артель пошел, если возьмут. Деньги мне сейчас нужны, я ведь с нуля поднимаюсь.

– Возьмут – мне бригадир обещал. Скажешь, от Фарбера. Он лишних вопросов задавать не станет.