Время Ч

Входит Ирина с упаковкой таблеток и подаёт Дорнфельду, тот выдаёт что положено, Зорин запивает таблетки и укладывается поудобней на диван.

ЗОРИН. Спасибо, Ируш. Подушечку ещё подложи мне под голову. Ага, хорошо. И чайку завари с ромашкой, если не трудно.

ТРЕУХОВА. Конечно, Коленька, сейчас Тоне скажу.

Треухова уходит. Дорнфельд открывает окно. Входит Тоня с чаем.

ТОНЯ. Допрыгался, казак?

ЗОРИН. Допрыгался.

Тоня отдаёт кружку Зорину и нагибается за палкой.

ТОНЯ. Коня-то потерял.

ЗОРИН. Поставь вон сбоку, спасибо.

ТОНЯ. Где тонометр? Я себе тоже давление померяю. Вон, погода меняется, поди подскочит опять, вчера сто пятьдесят было.

ДОРНФЕЛЬД. Давайте помогу, мне удобнее.

Дорнфельд и Тоня отходят к столу.

5

Входит Треухова.

ТРЕУХОВА. Коль, ты как? Полегчало? Тонь, мы сегодня обедать будем?

ТОНЯ. Куда вас девать – будем.

ЗОРИН. А мне не хочется, сосну полчасика.

ДОРНФЕЛЬД (Тоне). Сто сорок на сто. Высоковато.

ТОНЯ. Нормально. Это мой крейсерский режим.

Тоня уходит. Дорнфельд разворачивает стул от стола.

ДОРНФЕЛЬД. Ирина, садись, мимику проверю.

Ирина садится на стул и откидывает голову. Дорнфельд достаёт миниатюрный фонарик, рассматривает что-то около ушей и над глазами.

ТРЕУХОВА. Ну как? По-моему ничего не видно.

ДОРНФЕЛЬД. Сейчас посмотрим. Улыбнись… так… Шире улыбнись… так… Наморщи лоб… хорошо… Рожу скорчи какую-нибудь… Да, весьма неплохо. Моя новая методика даёт хороший результат.

ТРЕУХОВА. Не скромничай. Результат отличный. Может губы подкачать ещё?

ЗОРИН. Только не это!

ДОРНФЕЛЬД. Согласен. Ты же не хочешь карьеру себе испортить?

ТРЕУХОВА. Нет, конечно. Но все подкачивают. Чуть-чуть невинной припухлости не помешало бы.

ЗОРИН. Какая невинная припухлость, Ира?! Ведь не «шешнадцать» тебе!

ДОРНФЕЛЬД. Вы бабы, странные существа. Хотите быть единственными и неповторимыми, но делаете всё, чтобы быть как все. Зачем? Вы не понимаете, что когда смотритесь в зеркало, вы делаете своё лицо таким, каким хотите видеть. А другие видят то, что есть на самом деле: губы отстают от мимики, брови и лоб неподвижны, как у покойника. Но самое страшное это глаза. Взрослые, знающие жизнь глаза на гладких, как младенческая попка, лицах. Это страшно.

ТРЕУХОВА. Ай-яй-яй… Как же Вы операции делаете, доктор Дорнфельд? Зачем новые методики изобретаете?

ДОРНФЕЛЬД. Затем и изобретаем, что вас, баб, жалко… Вы же старости как лепры боитесь. А ведь в каждом возрасте своя прелесть есть. Взять хотя бы Софи Лорен – какое достойное старение. А Катрин Денёв? Они подают себя как дорогое вино.

ЗОРИН. Или наша Элина Быстрицкая – какая красавица!

ТРЕУХОВА. Так то настоящая красота. Она как талант, встречается редко. А мы так – милашки-дворняжки. На жалость давим.

Дорнфельд с вожделением наклоняется над лицом Треуховой. Незаметно входит Борис Репло.

ДОРНФЕЛЬД. Да ладно… Харэ прибедняться.

ТРЕУХОВА. Как думаешь, ещё лет десять протяну?

ДОРНФЕЛЬД. Больше протянешь… если пластикой не будешь злоупотреблять.

ТРЕУХОВА. Не буду. Ты меня напугал.

6

РЕПЛО. Браво, браво! Вам, доктор, удалось то, чего я не смог. Она никого не слушает, кроме Вас. Даже меня, своего любимого режиссёра. Я её красотой уже сыт по горло, а ей всё мало. Сейчас же уроды в тренде: что ни пьеса, то анамнез для психиатра. Да и зрители почти сплошь психопаты. Приходится крутиться.

ДОРНФЕЛЬД. Вам-то зачем, Вы же не психиатр.

Треухова делает знаки Дорнфельду, чтобы молчал. Входит Тоня в переднике и с кухонным полотенцем в руках. В открытом окне со стороны улицы появляется Дэн и потихоньку снимает на смартфон происходящее.