Большая книга ужасов – 81

– Внучка моя. Курсант Варшавская. А это Роман Андреевич, преподаватель, как я.

Хана тебе, курсант Варшавская: встретились два препода! Я вытянулась по стойке «смирно» и пролаяла как в строю:

– Здра! Жла! Рман! Дреич!

За стеной в соседнем купе дружно заржали мальчишки. А этот улыбался как Дедушка Мороз, которому стихи с табуретки читают.

– Оторва, – довольно пояснил дед. – Где была?

– В карты играла. – Как будто он не знает. Но ему важно, чтобы я ему отчиталась при этом Андреиче.

– Выиграла?

– Так точно! – Соврала, чтобы отстали.

– Тогда отбой. А мы пойдем принесем чаю.

Они ушли, чтобы дать мне переодеться, но я, конечно, не стала: обстановка не та. Завернулась в спальник в чем была и притворилась, что сплю. За стенкой громко болтали мальчишки, колеса мерно стучали, и мне отчего-то становилось спокойнее.

Может быть, я ошибалась? А дед? Он ведь чувствовал то же самое, даже еще сильнее – аж заболел! Но это как раз легко объяснить: если ты все время дергаешь младшего по званию со своим чаем и ковыряешься в его голове как в собственном чемодане, то в конце концов он тоже начнет улавливать твои мысли и ощущения. Как и ты его. В общем, один из нас ошибся, второй подхватил – почему бы и нет?

Отъехала дверь, вошли старики, звеня подстаканниками. Я старательно подделывала ровное дыхание спящего, но дед не слушал. Он болтал с попутчиком и, кажется, был рад, что встретил такого славного парня.

– …А в кабинете у нее росла огромных размеров пальма с лохматым стволом. Знаешь, как будто у кого-то волос надергали и прилепили. И всякий раз, поливая эту пальму, русичка хитро улыбалась и поглаживала себя по парику. Мы, пацаны, ржали!..

– А ведь так и надо жить! – подхватил Андреич.

Его звонкий театральный голос как будто уходил под воду: не хотела же я спать, не хотела!

– …Спокойно и с юмором.

– Угу. – Даже сквозь полусон я слышала, как замедляется дыхание деда, и это было плохо. Я толком не соображала почему, но внутренний голос орал «Бежим!» – а я не могла двинуться с места. Внутренним взором я даже видела, как замирают в одной точке дедовы зрачки. Транс, он впадает в транс! Его, старого волка, гипнозит какой-то левый хмырь!

– …Нам часто приходится терять – так что же теперь, не жить из-за этого?

Поезд между тем замедлялся. Колеса стучали ровно и спокойно, как сердце, от этого казалось, что весь поезд дышит в унисон.

– Мы часто теряем, – повторил Андреич. – Но надо идти вперед, иначе застрянешь, залипнешь на своих потерях – и сам не заметишь, как превратишься в овощ.

Четкий и уверенный голос преподавателя заставлял соглашаться с каждым словом. Странно, что дед не поддакивал, он сам любит читать мне такие проповеди. Дед молчал. Сквозь дрему я слышала, как затруднено его дыхание: так бывает, когда кто-то нарочно дышит с тобой в унисон.

– У нас в интернате случай был. Парня травили всем классом, проходу не давали. Был отличник, а как это началось, так по всем предметам отстал: не высыпался (ему в постель перец сыпали), за месяц превратился в мумию. Я ему говорю: что ж ты так? Иди вперед, не забывай об учебе, мало ли дураков на пути встретишь. Нет, говорит, не могу, голова не тем занята. Ну, я закрыл его у себя в кабинете, сказал: «Пока уроки на завтра не сделаешь – не выпущу». Сделал. Ушел довольный, назавтра сам вернулся с книжками. «У вас в кабинете, – говорит, – меня хотя бы не трогают». Месяца два так у меня уроки делал, запертый в кабинете. Я говорил: «Иди вперед» – и он шел. Оценки получше стали, даже сам повеселел, хотя травить его не прекратили, конечно. Однажды, пока он занимался, сунули под дверь дымовую шашку – черт их знает, где стащили. А он заперт. И я куда-то отъехал с единственным ключом. Так он, хлюпик, вынес дверь и спасся! Месяц потом в изоляторе лежал, я ему уроки приносил и с ним делал, чтобы его хотя бы в эти часы не трогали. В изоляторе-то все те же ребята лежат, все так же доставали его. Я говорил: «Иди вперед» – и он шел. Так и дожили до выпуска.

Андреич говорил тихо, но четко, я слышала его голос уже сквозь сон. Гипнозит деда старый хрыч. Точно же гипнозит! И дед молчит – значит, получается! Я крикнула «Не поддавайся!» – и сама не услышала: ни вслух, ни даже в голове.

…Нет, ерунда. Это я уже повернулась на гипнозе и телепатии, вот и вижу то, чего нет. Этот все повторяет «Иди вперед», «Иди вперед» – но зачем ему деда куда-то усылать? Бред. Мне все кажется. Никто никого не гипнозит. А то, что Андреич твердит одно и то же, как заезженная пластинка, так это все старики такие. Просто я нервная стала, вот и мерещится всякое. Кому мы нужны – нас гипнозить? Уж точно не случайному попутчику.

Поезд остановился. Где-то далеко-далеко скрипнула откидная лесенка вагона. В купе завозились, кто-то из стариков встал.

– Иди вперед, – повторил Андреич.

Я услышала шаги, бросилась остановить деда – но не смогла ни крикнуть, ни даже пошевелиться. Сонный паралич. Бывает. Когда думаешь, что не спишь, и ощущаешь себя в своей комнате, в своей постели, только из-под кровати лезут очень реалистичные монстры, а ты даже не можешь ни пошевелиться, ни вскрикнуть. Это сонный паралич, это бывает, я знаю. Завтра я проснусь, и оба старика будут на месте, а мы с дедом еще посмеемся над моим глупым ночным кошмаром.

Все еще 26 октября

Я вскочила от ужаса. Как животные, чувствуя приближающееся землетрясение, вскакивают и бегут, не спрашивая себя почему. Ударилась головой о третью полку, включила свет.

Поезд стоял. Стариков не было на месте, на столе валялся забытый дедов телефон. От Андреича остался только чемодан да тоненький шлейф дешевого мыла. Вышел?

Я спрыгнула с полки и выскочила в коридор.

Свет не горел. Или его специально гасят на ночь? Вроде недавно в поезде ездила, а такого не помню. Хоть какой-то тусклый ночничок вроде должны оставлять, нет?

У мальчишек было тихо. Я стояла под дверью, не решаясь войти, слушала. Есть люди, которые даже спят так, чтобы весь вагон был в курсе, а тут была тишина. Сквозь тоненькую дверь до меня не доносилось ни звука. Хоть бы кто всхрапнул, повернулся, звезданулся с полки – нет. Тихо как в могиле. Что ж, мальчишки спят, а деда здесь точно нет.

Из темного коридора было прекрасно видно, что происходит за окном. Степь, уже припорошенная снежком, лес. И ни фонарика, ни платформы. Я прижалась лицом к стеклу – может платформа все-таки есть? Зашла в купе, посмотрела с другой стороны. Поезд стоял в чистом поле.

Мне это не понравилось, но паниковать было рано. Загляну к проводнице, узнаю, что к чему. На цыпочках я прошла дальше по коридору – тихо-то как! Дверь Катькиного купе была приоткрыта, и, конечно, я заглянула.

Темно. На двух нижних полках белыми призраками скомканное белье. Людей нет, но и чемоданов нет. Я не постеснялась, вошла, заглянула под нижние полки, посмотрела на третьих – точно нет чемоданов. Значит, Катька с матерью вышли? А собирались до Москвы…

В купе проводника тикали часы, я их еще из коридора услышала. Они шли тихо-тихо, как положено механическим наручным часам, а мне этот звук показался оглушительным в тишине. «Мамины. Весь Союз объездили, где только не бывали. Ходят. И меня переживут» – вот же лезет в голову всякое среди ночи!

Я постучала – тихо. Проводники тоже люди, они тоже спят. У них вахта длится сутки, ну если туда и обратно. А тут Ирочка приперлась, ей, видите ли, любопытно, чего это мы стоим посреди чиста поля. Неудобно – жуть, но я все-таки нажала дверную ручку. Не заперто. Ручка отпружинила с оглушительным щелчком. Никто вроде не проснулся, не вскочил, не рявкнул. Тогда я вошла – темно. На нижней полке блестят форменные пуговицы. Ровно блестят, как на витрине в музее – там, где висит на манекене пустой костюм… Проводница не шевелилась. Я засекла, как учащается у меня пульс, и подошла. Спит человек, что тебе еще?

Лицо проводницы было гладким и спокойным, как положено… И все-таки я тряхнула ее за плечо. Не знаю, что меня под руку толкнуло, но оно все сделало правильно.

То ли я не рассчитала силу, то ли проводница неудобно лежала, но она съехала с полки и мешком свалилась мне под ноги.

Я, конечно, бросилась извиняться и поднимать ее – и не сразу заметила, что она не проснулась. Я успела поднять ее, посадить на полку. Голова соскользнула по стене, мигнули в темноте форменные пуговицы, и проводница завалилась на бок. Опа!

Наверное, я здорово испугалась тогда – не помню. Сразу достала телефон, осветила ее лицо. Нормальный цвет, розовый. Глаза чуть приоткрыты и в щелочки видать только белки. Пощупала пульс – есть, кажется даже нормальный.

Жива. Мне показалось другое. Другое-то другое, а это что может быть? Снотворное? Но не на дежурстве же! Во всяком случае, выпила она его не сама. Надо кого-то позвать!

Я побежала в соседний вагон, уже не слишком заботясь о тишине. За спиной отъехала дверь купе: курсанты проснулись, больше некому. Не стала ждать. Крикнула в воздух: «Проводнице плохо!» – большие мальчики, поймут – и выскочила в соседний вагон.

Хлопнула межвагонной дверью, услышала из купе, что не права и чей-то концертный храп из другого купе. Бежать до следующей проводницы – всего-то один вагон, меньше минуты, а мне показалось долго. Свет не горел. Здесь тоже. Электричество они, что ли, экономят? За спиной уже топал кто-то из курсантов.

– Ирка, подожди! – Фиалка.

Купе проводника было приоткрыто. Я сунулась и увидела те же блестящие в темноте форменные пуговицы. Нет уж, этой я спать не дам!

– Там в соседнем вагоне проводнице плохо! – Я хорошенько тряхнула ее за плечо, и ничего не произошло.

Я тряхнула сильнее. Посветила телефоном ей в лицо, похлопала по щекам. Нет, так не бывает. Когда два раза подряд натыкаешься на одну и ту же картину, кажется, что сама спишь.

Вдох, раз-два, выдох.