Фуга

– Только для вас его и держу.

– О, это вы правильно…

Анна приканчивала маленькими глотками вторую чашку и выглядела подозрительно довольной. Томас зачем-то вспомнил их первую встречу после похорон отца – когда она в толпе простых рабочих мрачно глядела на прорванную трубу, подоткнув платье и надев мужские сапоги. Труба выстреливала то фонтаном кипятка, то грязью, хотя по идее грязи там не должно было быть. Рабочие, узнав Томаса, зашептались, Анна сдула со лба мешающую челку и спросила устало:

– Мастер, а мастер, ну вот что это за история?..

– Это труба, – ответил, – рукотворная.

– А что, есть разница?

Он уже собирался объяснять, что с рукотворной трубой сложнее договориться, и что город, наверное, не спросили, когда столько-то лет назад ее прокладывали, и что в любом случае лучше бы его позвали сразу, потому что теперь город волнуется и вот и дождь идет особенно противный, – но Анна фыркнула, и он вдруг ясно понял, что эти тонкости ее не интересовали. Ей нужно, чтобы вода из трубы перестала хлестать и чтобы больше таких штук не повторялось, а как там Томас этого добьется, что за природа у их с Асном связи – вообще не важно. Только очень практичный человек может стать мэром воображаемого города, и Анна Риданайхэ подходила на эту роль замечательно. И поставки продуктов, и городской бюджет, и праздники, и сбор налогов, и еще что-нибудь для Томаса неведомое – всем этим заправляла Анна, и успешно. Она всегда казалась моложе своих лет – крепкая, невысокая, ладная женщина с карими глазами и сединой в каштановых волосах.

Спорить с ней было бесполезно, только смириться, и потому Томас не спеша вытащил из буфета коробку с пастилой:

– Угощайтесь.

– Я угощусь, но я не подобрею. О, апельсиновая! Это вы правильно поняли.

Томас пожал плечами, тоже отпил чаю. За окном переговаривались птицы – не орали, как весной, а так, тихонечко. Ноги на полу мерзли даже в тапках. Анна жмурилась, наслаждалась пастилой. Томас ждал.

– Вы извините, что я так вот утром вламываюсь, – начала Анна в середине третьей чашки, – другое время чёрта с два найдешь с этим банкетом, а так хоть чаю с вами выпили.

– С каким банкетом?

Лучше бы он не задавал этого вопроса. Анна смотрела на него секунду, две, три, потом все-таки хмыкнула:

– То есть вы не помните. А вы вообще-то тоже в нем участвуете… так, на минуточку.

– Да? А когда же?

– Когда-когда, сегодня! Вы, что ли, почту свою не читаете? А мы вам приглашение прислали еще недели три назад, красивое такое. С вензелечками.

Томас честно пытался вспомнить вензелечки – может быть, где-то в кабинете на столе они и ждали своего часа, он не знал. Пожал плечами снова, ему даже досадно толком не было:

– У меня почта не теряется только осенняя.

– Которая та самая? Ну еще бы она у вас терялась. Вы чего, наш банкет – такое зрелище, тут и оркестр, и бутербродики, и то и се…

– А в честь чего он?

– А просто так. Денег в конце побольше чтоб отдали.

– То есть он благотворительный у вас?

– У вас… У нас! Как налоги попробуешь повысить – так не дай бог, а как аукцион да чтобы мастер тоже поучаствовал – так все такие сразу деятельные, невозможно…

Томас вздохнул. Вот так вот в шесть утра ехидные женщины на твоей же кухне побуждают тебя творить безумства.

Анна поставила чашку на стол и впервые взглянула без усмешки. Томас тоже смотрел внимательно-внимательно: вот сейчас она выскажет то самое, для чего делала крюк через полгорода.

– Как там воля последняя отца-то вашего? Насчет Приюта вот которая? Не жмет нигде?

– А почему она должна мне где-то жать?

– А потому, что одной только рыбы мы им отправили уже черт знает сколько. – Анна теперь смотрела так сердито, будто бы Томас битый час ей возражал. – И всякой там картошки и гороха… А на другой стороне что? Завещание отца? А сколько времени нам их вот так вот обеспечивать – этого он не написал, нет? А чего так?

Томас молчал, ждал новых аргументов, и тогда Анна резко посерьезнела и сказала отрывисто:

– Если ты их не позовешь, меня Инесса с костями сожрет. И тебя туда же.

Ох, Инесса! В Асне считалось, что в Приюте живут колдуны и ведьмы, и раз в несколько месяцев матери города неизменно собирались тревожной стаей и шли к Томасу с требованием Приют закрыть. Была еще другая стая, злобная, – желчные вдовушки, встопорщенное кружево, и уж их-то не проведешь, они-то знали! Какие в наш век колдуны и ведьмы, когда в Приюте явно свил гнездо разврат. Вдовушки были старыми, не очень старыми…

– Нет, – отвечал Томас и им, и матерям, – я сожалею, но Приют закрыть нельзя. Последняя воля отца. Увы, никак.

– Вы хотите сказать, что ваш отец мог искренне любить вот эту гадость?

– Увы, увы, всем сердцем и душой.

Томас и сам был бы очень-очень рад, если б отец пожелал что-нибудь получше. Но нет, предсмертная записка, всё честь по чести, к тому же подпись мастера нельзя подделать.

III

– Какой банкет, они там обалдели? – переспросил Рысь в пустоту не то чтобы возмущенно, а озадаченно. – Ему без этого мало веселья?

– Кому ему?

– Да мастеру нашему обожаемому, кому еще…

Рысь хмуро смотрел на письмо у себя руках, надеясь, что не так что-то понял. Пять человек. Где он возьмет пять человек, чтобы и милые, и адекватные, и способные находиться подолгу вне Приюта, и понимающие, когда говорить, когда молчать? «Создать у горожан и г-жи мэра верное представление о физическом и моральном облике». Может, не надо верного-то? «Людей, наиболее полно выражающих концепцию…» Рысь представил там среднестатистических приютских девушек, которые говорят «милый» вообще всем, или девочек – как они жмутся у стены и не слышат даже прямых вопросов, или мальчиков, которые на всех смотрят сверху вниз, или парней – эти хохочут и толкаются…

«P. S. Это вопросы вашего снабжения.

P. P. S. Это не моя инициатива».

– Ох ты ж господи, – умилился Рысь сквозь зубы, – как же отлично-то! Чья же она тогда?

В комнате, кроме Рыси, была новенькая, которая подралась (она валялась теперь на постели в гнезде из пледов), и трое парней, которые, собственно, сподвигли ее подраться и теперь чувствовали некоторую неловкость (по крайней мере, Рысь надеялся, что чувствовали).

Утро выдалось отвратное: зарядил дождь, в столовой не хватило хлеба, и после встречи с Яблоком Рысь постоянно мерз. «В нудное утро – нудные дела», – решил он и честно сгорбился за письменным столом над тетрадкой со всякими расчетами. Нужно было прикинуть, сколько картошки понадобится Приюту в эту зиму, а потом все эти несчастные прикидки отдать мастеру, чтоб он их сдал еще кому-то и в итоге в Приюте были б ужины. Картошка, мясо…

В мансарде пахло деревом и сыростью. Рысь привычно пережидал озноб и тошноту и все пытался понять, что имел в виду, когда мучился над тетрадью в прошлый раз. Какая «капуста провал июль»? «Редиска статус»? «Мелкие плюс один минус 0,5»? Иногда появлялся почерк Роуз, и тогда становилось яснее. А вот тут она рисовала на полях – какая-то сумка с бахромой, лифчик, бутылка и его, Рыси, неожиданно суровое лицо.

В дверь постучали, причем, судя по звуку, – каблуком.

– Войдите, – разрешил Рысь, не отрывая взгляда от тетради. Должен же в этом быть какой-то смысл?

В дверь медленно, задом, вошла девушка в коротком черном платье и да, на каблуках. Она держала за руки чье-то тело, но Рысь пока не смог распознать чье. Девушка пятилась, пока не появилась ее товарка, тоже в черном, и губы у нее были накрашены черной помадой. Она держала тело за ноги.