Женская сага. Комплект из 6 книг Элеоноры Гильм
– Да, Гришенька, работы тут непочатый край, – вздохнула Аксинья. Порывшись в сундуках, перенесенных в избу накануне, она вытащила синий сарафан с жар-птицами по подолу и льняной убрус – отныне должна была она накрывать голову, как все замужние женщины.
Второй день прошел для молодоженов веселее – теперь уже были силы смеяться над шутками и воздавать должное угощению.
Напугав детей и девок, во двор Вороновых заскочил медведь и грозно зарычал:
– Кто тут невеста? Показывайте! Приголубь меня, Аксиньюшка. – Ряженый вытащил девушку из-за стола – а муж и сопротивляться не мог. Царь лесной – что хочет, то и делает.
Медведь крутил Аксинью, из лап не выпускал, приплясывал вокруг, насмешничал.
– Семен, хватит уже, – попросила она. – Довольно.
– Давай целуй меня. – Мертвые глаза зверя приблизились к лицу Аксиньи. Она еле сдерживала отвращение, чувствовала запах дурно выделанной шкуры. Григорий уже привстал, понял, что обычай превращается в нечто иное.
Чмокнув в черный нос зверя, Аксинья убежала под бок к мужу. Пьяные гости кричали: «Медведь в углу!», молодая жена отвечала: «Григория люблю» и целовала мужа, с удовольствием чувствуя жар губ и мягкость смолисто-черных усов.
2. Хлопоты
Улеглась свадебная шумиха, и повседневные хлопоты до отказа заполнили жизнь Аксиньи. Отмыла избу, украсила окна полотняными вышитыми занавесками, накрыла покрывалами все лавки в избе, повесила узорчатую скатерть – и перевела дух. В родительской избе она не чуралась никакой работы: и у печки стояла, и за скотом ходила, и стирала, и углы скребла. Но быть хозяйкой, все делать самой и вовремя – оказалось тяжкой ношей!
В первый же день она за отмывкой полов она и не заметила, что уже полдень. Обеду мужу не приготовила. Григорий ворчать не стал, попил молока с вчерашним хлебом и вернулся в кузницу.
– Безрукая, – жаловалась Ульянке Аксинья, – печка разгораться не хочет, пироги подгорают… Ни свежих яиц, ни огорода!
– Да не бери близко к сердцу! Освоишься, это все с непривычки! А что яиц нет – не твоя беда, мог муж твой и прикупить, подумать о жене молодой! Съездите в город да купите иль у кого в деревне!
– Спасибо за добрый совет, – обняла подругу Аксинья.
– Да я вот с чем к тебе – мы с Зайчиком решили свадебку сделать. Вас с кузнецом ждем аккурат после Петрова поста[43]. Венчаться будем в Александровке. Погуляем у родителей Георгия денек – и хватит!
– У Георгия?!
– Да, представь, подруженька, при крещении Зайчика моего Георгием нарекли. Знают все по прозвищу. Я хохотала битый час. Вот погадали мы с тобой! У тебя Григорий, у меня Георгий – всю правду колечко сказало!
– Вот это да! Вот так серебряное колечко! Колдовское!
– Выпроси его у матери. Может, тряхнем стариной на эти Святки?
– Нам уже это будет без надобности…
– Да ну! Захотим да погадаем, что нам теперь только котелки скрести! А расскажи, что у вас с мужем ночью? А?
– Опять ты за свое!
Аксинья решилась:
– Да ничего хорошего… Как в первую ночь мука, так и сейчас… Не в радость! А он все льнет и льнет ко мне. Скрываю я изо всех сил свое отвращение, а поделать ничего не могу. Как целуемся-милуемся, так я довольнешенька, а… К делу переходим – так хоть волком вой!
– Отвращение? В медовый-то месяц…
– Ты так говоришь, будто и сама греха вкусила. Знаешь, что в постели творится?
– Знаю, под кустами мы побаловались. И я тебе скажу, люблю я это дело. Вспоминаю ночки – аж негой все наполняется, – выдохнула Ульяна. – Хорошо, пузо вырасти не успеет до свадьбы.
– Уже ждешь дитятю?
– По видимости… Вот такие мы с Зайцем быстрые!
Аксинья обняла подругу, ребенок – в радость. Без детей изба пуста.
Оксюша ничуть не преувеличивала: каждая ночь с любимым желанным мужем была совсем не сладка для нее. Был бы Григорий поласковее, больше нежил свою молодую неопытную жену, глядишь, и сладилось бы у них. Днем милый, ласковый Григорий, который заботился о жене, исполнял ее прихоти, прощал хозяйственные огрехи, в постели был жесток, необуздан и даже груб. Он стискивал в своих объятиях молодую жену, как зверь, терзал ее тело. Наутро Аксинья находила синяки на нежной коже, ныли сосцы от укусов, саднил низ живота.
– Гришенька, больно мне. Ласки хочу…
– Женка, не балуй, люблю я тебя, как до свадьбы. Какую ласку тебе надо? Каждую ночь от тебя оторваться не могу, – возмущался кузнец.
Так Аксинья поняла, что жалобы бесполезны, они лишь отвратят от нее мужа. Надо терпеть.
Молодая жена пошла за советом к наставнице – Глафире. Старушка не появилась на ее свадьбе, отговорившись разыгравшейся хворью. Не любила она шумные празднества, пьяную толпу, досужее любопытство.
Аксинья, смущаясь, рассказала о своей беде Глафире.
– Я думала, у всех так, мужья не в радость. А Ульяна о другом говорит.
– Ты Ульяну свою больше слушай. Хоть… И правда я от мужа своего по молодости отлипнуть не могла… А он хорош был, набрасывался на меня, – старушку потянуло на воспоминания, которые Аксинья слушала с неподдельным интересом. – За ладошку только меня возьмет, а я вся полыхаю. А как кто из казаков на меня засмотрится, Верещалка как разъярится! Домой придем, орет на меня как оглашенный, чуть за плеть не берется. Я-то хихикаю, зная, чем все закончится – на постель меня завалит да миловать будет. Эх, времечко золотое!
Старушка замолкла. Опустив морщинистое лицо, она разглядывала свои покореженные временем руки.
– Эх-эх. Потом он с тем же пылом молодых соседок охаживал… кобелиная натура у мужика была. Вытаскивала его с чужих кроватей. Пока в Еловую не приехали, сладу с ним не было. Потом усмирел, в деревне-то – не в городе, все на виду. – Глафира замолчала. – Слушай, девонька. Знаю, как тебе помочь. Ягоды рябины, льняное семя, крапиву, боровую матку, листья черники и китайскую траву[44] смешай да кипятком залей. Ночь настоится, и пей с утра да вечером. Китайскую траву в городе найдешь. Киргиз лавку держит, у него спросишь.
– Спасибо тебе! Баба Глаша, попробую. Боюсь я, что немила ему стану.
– Да успокойся ты, это первое дело. Изводить себя станешь, толку не будет. Подожди-ка, девонька. – Глафира открыла небольшой сундук и вытащила книгу, завернутую в выцветшую тряпицу. – Твоя она теперь, Оксюша.
– Нет! Зачем!
– Бери, ты же всегда любила ту книжицу. Много там снадобий, и я не все их прочитала, разобрала. Ты девка смышленая, востроглазая. Денег «Вертоград» стоит, отец-то мой недешево его покупал. В наших глухих краях много за него не дадут, но как жизнь твоя сложится… Кто знает… Мне уж помирать скоро.
Аксинья поняла, что Глафира давно решила, и с благодарным поклоном приняла книжицу.
– Ты только помирать-то не спеши. Не всему меня научила, – обняла старушку Аксинья. – А где твой Плут? – внезапно заметила она. – Гуляет по деревне?
– Потерялся Плутишка мой… Уже староват с кошками бегать. А может, смерть его кошачья подстерегла. Он, как и я, немолод.
Сколько себя помнила Аксинья, у бабы Глаши жил черный здоровый котяра, гроза всех соседских котов. Сколько лет ему было, Глафира и сама не помнила. Обычно коты да собаки в деревне столько не жили, потому считалось в Еловой, что черный кот знахаркин – бес или еще какая нечисть. Баловала Глафира Плута, кормила яйцами и мясом, когда в силе знахарской была. А потом порой кот мелкую пичугу ловил и хозяйке приносил на похлебку – заботился о старухе.
В деревне кота, конечно, недолюбливали – черный Плут знахарки вызывал такой же страх, как и его владелица. Поминали еловчане ёшкина кота и Баюна. Трогать котяру не осмеливались – отправит пораньше в преисподнюю.
Аксинья искренне расстроилась из-за пропажи.
– Я поищу котяру. Куда ж деться мог?
– Поищи, дочка. Для моих старых костей он лучшее лекарство.
Отправившись через пару дней за цветущим иван-чаем и ромашкой, Аксинья увидела знакомый комок черного меха.
– Плут?
Любимый кот Глафиры уж пару недель назад был задушен – на это недвусмысленно указывала веревка, оставшаяся на его шейке.
– Что ж за душегуб? Кому ты дорогу перешел, котейка? – жалостно зашептала Аксинья. Присыпала Плута землей, прикрыла сверху травой. Старушке правду лучше не говорить, расстроится, близко к сердцу примет.
* * *Весело, привольно отгуляли на свадьбе Ульяны с Зайцем. Родители парня были счастливы, что их добрый сын, обиженный немилосердной природой, нашел невесту по душе. Да еще какую! Пышку-хохотушку! Улыбчивая, румяная невеста цвела под влюбленными взглядами жениха.
Григорий был не в настроении, не хотел он веселиться и шутить. Еще не наступил вечер, как потащил он жену домой.
– Подружка, ты что ж так рано? – опечалилась Ульяна.
– Муж домой хочет. Пора нам!
– Так гулять и гулять еще. Детки по лавкам не орут! – недоумевала подруга и попыталась убедить Григория. – Григорий, ты жене поплясать дай… Рано домой, самый смак…
– Ты с женихом иди любезничай, а жену мою в покое оставь, – отрезал кузнец, гневно сверкнув глазами.
– Ой-ой-ой, злой Аксиньин муж, – скривилась невеста и последовала совету, прижавшись к Зайцу. А тот поднял ее на руки, пошатнулся – выпил не одну чарку медовухи, чуть не уронил жену. Ульяна ничуть не обиделась, расхохоталась, смачно поцеловала Гришу.
Аксинья успела еще увидеть, как вдрызг пьяный Лукьян, к недовольству своей молодой городской жены, вытащил зятя плясать, как Рыжик заливисто смеялась, от души забавляясь кутерьмой. Свадьба ее была без насмешек соседей, без недовольных взглядов отца, без зависти подруг. Повезло Ульянке. Но Аксинья, хоть и сравнивала невольно, не держала обиды. Как случилось, так случилось.
Григорий усадил жену в телегу, а она все оборачивалась, тянулась к веселью.
Кузнец Ульяну недолюбливал и просил пореже звать в гости.
– Пустая она, безголовая. Ничего хорошего от такой женки не жди!
Григорий не запрещал жене встречаться с подругой, но каждый раз кривился, слыша, как Аксинья в очередной раз болтает с Ульяной, по мужу ставшей Федотовой.
Григорий оказался человеком нелюдимым. Серьезный, деловитый, работящий, он большую часть времени проводил с Игнатом в кузнице, а вечера коротал с женой. Больше никто ему не был нужен, а молодая жена тосковала. Привыкнув к многолюдной семье, шумным вечерам, ей пустой казалась их изба, скучными тихие вечера. Порой вырывалась она к родителям, засиживалась допоздна, наслаждаясь уютом, легкими разговорами и материнской заботой.
Анна почуяла, что дочка ее не так счастлива, как хочет показать. Есть у нее с мужем какие-то разногласия. Но ничего не спрашивала, дочка рано или поздно сама все расскажет. Василий зятя не любил, иначе как «басурманин» не называл. Приязни родственной не получалось.
* * *В субботний день Аксинья отправилась с мужем в Соль Камскую. Вороной, запряженный в новую телегу, брыкался и недовольно вел ушами. Аксинья горделиво восседала рядом с мужем. Серьезная замужняя женщина, хозяйка, а не пигалица.
– Ты что, Абдул? Избаловался у меня вконец, – ворчал Григорий. – Бухарцам сдам, пожарят на вертеле.
– Гриш, не сердись. Конечно, такой красавец, ему хомут на шее в тягость… Под седлом только красоваться!
– Ну ничего! Подзаработаю еще, да купим второго жеребца для упряжи, чтоб повеселее им было!
– А откуда имя такое? Абдул… Никогда не слышала.
– Это у мусульман, у татар частое имя. Конь кровей не наших, южных. Потому так назвал.
– Абдул… Ветром обдул, – зазвенел колокольчиком смех Аксиньи. – А он имя свое знает, сразу ухом ведет, как собака!
– Он со мной много чего пережил. Верный конь!
На рынке семья накупила цыплят, взрослых курочек, утят, чугунки, чашки, соль, перец… Аксинья весело торговалась с щуплым беззубым мужиком, продававшим кур, выбирала самых справных утят, крутила в руках каждый чугунок. Григорий улыбался, в торг не вмешивался, отдавал только копейки радостным лавочникам.
– Что жена моя любимая хочет? Чем тебя порадовать?
– Ткани на новую душегрею бы справить.
– Мало у тебя их, – ухмыльнулся в усы муж. – Хорошо, справим.
– А еще в лавку травника-киргиза мне надо.
– Ты ж сама травница? Зачем тебе кыргыз сдался?
– Мне нужна трава неместная, китайская.
– Зачем? Кого лечить будешь? Не меня ли? – Гриша был как никогда настроен на шутливую волну. – Чтобы любил побольше.
– Мне нужна она для женских надобностей, – пресекла дальнейшие расспросы Аксинья.
Киргиз, хитрый маленький старичок, видя, что молодухе страсть как нужна китайская травка, заломил невиданную цену.
– 10 копеек за горстку травы, ты не сдурел? – возмущался Григорий. – На эти деньги чуть не десяток цыплят можно купить.
– Цыплята и покупать, – с достоинством ответил киргиз. – Трава этот непростой, всяко лечит.
– Гриша, нужна она мне, – взмолилась Аксинья.
– Алтын давать, ради твой красивый жена!
– Спасибо, дедушка, – улыбалась Оксюша, сжимая заветный мешочек в руках.
Выйдя из лавки, столкнулись они нос к носу с Микиткой.
– Как родители поживают? – бывший жених склонил голову в шутовском приветствии.
– Не жалуются. Как здоровье твоих родителей? Как сам?
– Хорошо, дела в гору идут. Отец подрядился зерно продавать за Камень-горы, скоро поедем в Верхотурье.
После строительства Бабиновской дороги на реке Туре сразу стали возводить укрепления, вырос небольшой городишко на реке Тура – «ворота в Сибирь».
– Что ж, процветания вам, – задумчиво протянул Григорий.
– А ты, Никита, как поживаешь? – спросила Аксинья, ее накрыл запоздалый стыд. Дурно поступила она с бывшим женихом.
– А что я? Все слезы лью по невесте коварной. А ты, смотрю, цветешь? Григорий, ублажаешь жену молодую?
– Да, как тебе и не снилось, – сухо ответил кузнец и потащил Аксинью подальше от злоязыкого толстяка.
– Пакостный он, Микитка, отвела судьба от него, – запыхавшись от быстрой ходьбы, облегченно вздохнула Аксинья.
– А тебе не люб он был? – вдруг развернулся к ней муж.
– Нет, по воле отца он был выбран в женихи!
– А то мож, люб был, потом меня встретила… Потом еще кто мил станет…
– Что ты говоришь! Только ты мне нужен, до самой смертушки, Гриша, – встревоженно смотрела на милого Аксинья. Порой перепады настроения мужа ее очень тревожили. Угрюмый, нелюдимый, он в мгновение ока мог превратиться в балагура и шутника. И от веселья враз мог перейти к задумчивости и тревоге.
Всю обратную дорогу он хранил молчание. Жена не осмеливалась его нарушить, с удовольствием перебирала ткани и нюхала заморскую траву. Она пахла пылью, землей и чем-то неуловимым, пряно-терпким.
Григорий же все прикидывал, когда сподручнее будет переехать за Урал. Пока он был в Перми, не мог он спать спокойно. За Камень-горами по указу царя Федора всем прощение было обеспечено.
* * *Аксинья вздрагивала. С самого утра она боялась подойти к мужу, он колол дрова с таким грохотом, будто мстил невинному дереву за что-то неведомое. Аксинья звала к столу, улыбалась, окликала. Муж хранил молчание.
Женщина вышла на крыльцо. Солнце целовало лучами смуглые плечи и спину Григория, ветер ерошил темные волосы, Аксинья сдерживала вздох: красив Григорий. Мощные руки кузнеца бугрятся мускулами, крепкие и длинные ноги пружинят, топор взлетает – и раз! – опускается на чурку, только щепки во все стороны. Летний день дышал редким зноем, и между грудей Аксиньи потек пот. Но она не уходила. Аксинья не могла оторвать взгляд от мужа, его ловких движений, его широкой спины, от лезвия топора, отражающего лучи дневного светила. Кончики пальцев защипало от потребности коснуться потной спины, убрать со лба мокрые волосы, ощутить языком соль на мощной шее.
Низ живота тянул сладкой болью, и Аксинья невольно коснулась его рукой, ощутив и через тонкую ткань рубахи жар. Заболела? Надо отвлечься, заняться делом, растопить печь, постряпать хлеб. Безделье множит дурные мысли, и она заставила себя отвлечься от своих желаний.
К вечеру Григорий закончил хозяйственные хлопоты, и молодая семья отправилась к Вороновым на банную помывку. Это стало уже обычаем, и каждый раз Аксинья недоумевала: почему муж ее не хочет с отцом и братом ее в баньку ходить. Один идет в парильню, последним, когда жар уже весь вышел, и сладости банной нет и в помине.
Василий подковыривал зятя:
– И что это, как девка, жеманишься! Пошли-ка, попарю.
На прошлой седмице он своего добился и с хитрой усмешкой смотрел теперь на Гришу. Кузнец взгляда не отводил, ухмылялся в усы, и Аксинья с недоумением и тревогой наблюдала за этим поединком черных глаз муж и отца. Уж не первый раз думалось ей, что они похожи: и тяжелым взглядом темных глаз, и непокорными кудрями (у Григория еще смолисто-черными, а у Василия уже припорошенными снегом), и статью, и жизненной смекалкой…
Все ее расспросы натолкнулись на непроницаемость мужа, вновь впавшего в тяжелые раздумья. Позже, размякнув после бани и чарки медовухи, Григорий огорошил жену:
– Ты не жалеешь, что так у нас сложилось?
– Нет, я счастлива быть твоей женой. Ради тебя я ослушалась отца, ославилась на всю деревню как гулящая девка. Что еще надо?
– А ночью ты будто и не рада.
«Заметил, чуткий какой… А говорят, мужику и дела нет», – пронеслось в голове.
– И ночью, и днем рада, – Аксинья сама запустила руки мужу под рубаху, стала гладить его мускулистую грудь, наслаждаясь прерывистым дыханием.
Когда Григорий попытался по обыкновению завалить ее на кровать, жена вырвалась и продолжила свое неспешное странствие по его телу. Сняв рубаху, она накручивала на палец упругие темные завитки на груди мужа и смеялась, видя его оторопь. Прижимаясь лицом к его шее, чувствуя мускусный запах кожи, Аксинья чувствовала, что нечто неведомое поднимается из самой глубины ее естества, почувствовала, как ее тело, грудь, бедра отзываются на ласки Гриши. Когда он задрал тонкую рубашку и оседлал жену, она приняла его без прежнего отвращения.
– Кваску бы, – прошептал Григорий спустя некоторое время.
– Ты не спишь? – удивилась Аксинья. Она набросила рубаху, зажгла лучину и налила в ковшик душистого кваса – ее тайной гордости. Пенный напиток, что хлебный, что свекольный, получался у нее на славу.
Пока Григорий жадно пил, голый, без портков и рубахи, она смотрела на него с любовью. Вот и поняла, что значит быть хорошей женой настоящего мужчины.
– Что так смотришь?
– Ничего, – смущалась она. Но к поджарому его телу невольно тянулись руки и губы Аксиньи. Той ночью не раз еще наполняла она ковш квасом и стонала от избытка чувств под своим мужем.
– Тайные уды мужа своего не трогала? А не скакала ли ты, оседлав мужа своего?[45]
Отец Михаил задавал срамные вопросы, а Аксинью они ввергали в смятение. А батюшка Михаил любострастие называл грехом.
Всего за год набралось бы от силы дней пятьдесят, когда можно было без оглядки венчанным супругам сплетаться в объятиях. Жене полагалось тихо и неподвижно лежать под мужем своим, не выказывая страсти. А если Аксиньины бедра наливались жаром от мужниного касания? А губы сами собой тянулись к курчавым волосам на его груди, а руки гладили темную, влажно поблескивающую кожу… Грешница она?
Выходя из церкви после исповеди, испытывала она теперь угрызения совести. Если б призналась во всем, что происходило с мужем, весь оставшийся год пришлось бы им поститься и класть в церкви земные поклоны.
Не один человек ночные утехи творит. Коты с кошками орут темной летней порой, собаки без стыда при свете дневном склещиваются. Каждая тварь земная и птаха ищет пару, и любится, и страстью горит. Нет, отцу Михаилу правды она не скажет.
* * *Воскресенье для большинства еловчан было днем отдыха и походов в церковь. Аксинья нежилась в постели дольше обычного. Потянувшись, она услышала звон, доносившийся из кузни. Григорий не изменил своей привычке и этот воскресный день решил посвятить работе.
К полдню, так и не дождавшись мужа, Аксинья собрала в тряпицу обед – вареные яйца, соль, свежий ржаной хлеб – и направилась в кузницу.
Григорий, высоко занося молот, ударял по куску металла. Искры так и летели из-под молотка, мускулы крепких рук напрягались при каждом ударе, а рубаха насквозь промокла. Игнат раздувал горн и стирал пот, капавший со лба. Любуясь на праведный труд двух крепких мужчин, Аксинья не сразу позвала их обедать.
– Ты прямо Гевест… Только куда краше, – не выдержала она.
– Что за олух?
– Бог греческий.
Гриша прижал Аксинью к своему разгоряченному телу:
– Вишь, Игнатка. Жена моя как в богах греческих соображает. Аж страшно такой учености!
– Да ну тебя! Гриша! – счастливые глаза и смеющиеся губы Аксиньи были так близко-близко, что кузнец чуть не забыл, что в кузне они не одни.
Разложив узелок на шатающемся столе, сбитом из щелястых досок, мужики принялись за еду, грязными руками разламывая хлеб, уминая яйца за обе щеки. Аксинья улыбалась, от трапезы не отвлекала, только придвинулась поближе к мужу и пальцем проводила по влажной спине, украдкой, чуть заметно.
– Знаешь, что, Игнат, все на сегодня! Шабаш, пора и отдохнуть.
– Фух, Григорий, удружил. Меня на речке ждут. – Счастливый парень в миг собрался и убежал.
– Может, тож на речку махнем? Найдем укромный уголок… А, Оксинька?
– Нет, я знаю местечко получше.
Аксинья заботливо собрала в корзину все, чем можно было насытиться: кожаную бутыль с квасом, хлеб, зеленые перья лука, кусок вчерашнего пирога с зеленью.
Легкая, быстрая, привычная к лесу жена шагала впереди, за ней, чуть припадая на больную ногу, ступал Григорий.
– Издеваешься над старым мужем, женушка. Еле иду, еще корзина тяжеленная.
– Это разве издевательство! Еще погоди! У озера совсем заморю тебя!
– Даже так? Уже боюсь. Бр-р-р. Убегу сейчас вместе с едой, не поймаешь.
Еле заметная тропа порой терялась под валежником, зарослями шиповника. Занятые шутливым разговором, Аксинья и Григорий не замечали ускользающих мгновений. На разные голоса пели птицы, благоухали травы, солнце игриво скользило по листве и лицам путников. Любопытный бурундук застыл на стволе дерева, рассматривая людей. Гриша его шугнул, и юркий зверь растворился в сплетении трав.
– Вот мы и пришли.
Неожиданно взгляду путников открылось синее озерцо, обрамленное вековыми соснами. Безымянное, оно было расположено в стороне от охотничьих троп. Озеро несколько лет назад нашли Оксюша с Федей. С той поры Аксинья больше в этом чудном месте не бывала.
– Красиво, правда? – тихо проговорила она.
– Да, рай земной! Ты как хочешь, а я в воду!
Скинув рубаху и порты, обнаженный кузнец нырнул в озеро. Воровато оглянувшись, Аксинья тоже сбросила сорочку и прыгнула в воду.
– Совсем без одежды, – подплыл к ней муж. – Бесстыдница! Отец Михаил наложил бы на тебя епитимью!
– Он не узнает, – плеснула она брызгами.
– А если расскажу? – Григорий обхватил жену и прижал к себе мокрое гладкое тело.
– Не посмеешь, – Аксинья закрыла его губы своими.
– Гурия моя, – шептал он ей, ловя капли, стекающие по гладкой коже.
Уже потом, отдышавшись, жена не сдержала любопытства:
– Гурья – это кто? Гурий… Имя что ль такое?
– Как бы сказать тебе… Девы, что в раю магометанском усладу несут праведникам – их гуриями кличут.
– В раю? Девы?
Аксинья задумалась.
– Богомерзкое магометанство, прав отец Михаил.
– Мож, и мерзкое, но такой рай мужику сладок.
– Тьфу, охальник. – Аксинья махнула на мужа, ее грудь зазывно тряхнулась, и Григорий вновь не отказался от того, что обещало тело гурии.
Солнце уже клонилось к закату, когда они спохватились – давно пора было возвращаться обратно.
– И я, ахмак[46], счет времени потерял! – корил себя муж.
Аксинья привыкла уже, что добавлял он в речь свою татарские словечки, она, любопытная, спрашивала, что значат они, повторяла, дивясь диковинному звучанию… Но не в этот раз.
Быстро натянув одежку, Аксинья с Григорием пустились в обратный путь.
– И трав хотела набрать! – вздыхала жена.
– Уж не до трав твоих. Пошли скорее.
Лес, приветливый при свете солнца, вечером казался жутким, полным неведомых теней. Схватив ладонь жены, Григорий быстро шел по лесной тропе и ощущал, как сердце сжимается от дурных предчувствий.
Лес враждебно обступал их, Аксиньина рука стала подрагивать. Когда справа затрещали ветки, кузнец уже был готов. Внезапно остановился, прислушался – треск больше не повторялся.
– Аксинья, умеешь на деревья залазить?
– В детстве…
– Вспоминай! Лезь на ту большую березу.
– А ты? Что случилось-то? – И так большие глаза жены увеличились, делая ее похожей на олененка.
– Лезь давай!
Подобрав юбку, Аксинья просто взлетела на дерево, поразилась своей резвости.
Затаившись у ствола, кузнец ждал нападения – теперь он уже был уверен, что кто-то наблюдает за ними из темноты. Минуты текли бесконечно.