Женская сага. Комплект из 6 книг Элеоноры Гильм
Что-то крупное, мощное налетело на Григория, сопя и чертыхаясь. Здоровый молодой мужик с пудовыми кулаками со всей дури махал ими. Пару раз вполне ощутимо задел Гришу. Молча, яростно они мутузили друг друга, упав на траву. Скоро напавший стал выдыхаться.
И вот тут-то Григорий обрушил всю свою силу на разбойника. Да, не зря освоил он в городских кабаках и темных переулках умение бить неожиданно и сильно, не зная промаха, вкладывая всю свою ярость в один удар. Если бы не это умение, Григория давно и на белом свете бы не было.
Удар в живот. Резкий, смачный. Чавкающий звук. Стон. Под руку попалась коряга, крепкая, смолистая. Удар по затылку, чтобы нескоро пришел в себя.
Резкая боль пронзила левую руку. Нож, направленный умелой рукой татя, вонзился выше локтя. Ещё чуть-чуть – и попал бы прямо в сердце Григория. Вытащив из раны нож, кузнец почувствовал, что быстро теряет кровь и силы.
– Выходи, что ж ты в кустах прячешься.
– Недолго тебе, мужик, говорить осталось. Стащим мы твою курочку да перышки ей пообщипаем, – ответил невидимый доселе противник и вышел к кузнецу.
– Смотрите зубы свои не обломайте. Смелые за кустами прятаться.
Тать был помельче своего товарища. На днях в кузницу заходили неместные мужики, родом с деревни Лютовой к северу от Соли Камской. Поведали, что с воцарением Бориса отпустили из уральских тюрем многих злодеев – татей, убивцев, разбойников – на свободу. Мол, пусть славят царя. Теперь головорезов на окрестных дорогах развелось немало.
Аксинья прикусила губу. Представила, какую участь ей готовят лихие людишки. «Ведь предупреждали меня все. А я не верила. Гришенька, одолей ты его, гада мерзкого!»
Она сидела на толстом суку, который в любой момент мог треснуть. Руки и ноги кололо толстыми иглами. Одной ногой опиралась о тонкую ветку, вторая вжималась в ствол. Никогда в жизни не было ей так страшно.
– Шел бы ты куда подальше, мужик. У нас, окромя крестов нательных, и брать-то нечего, – продолжал муж, и Аксинья не могла не восхититься его самообладанием. В голосе не слышалось ни боли, ни страха. – Монет у нас с собой нет, а жена живой вам не дастся.
– Ишь ты какой! Еще как дастся, да еще стонать от радости будет.
Мужчины кружили один против другого. В руках у разбойника был длинный тесак. Григорий схватил нож, вытащенный из раны.
– Хочешь расскажу, что мы с ней сделаем.
– Попробуй, – ухмыльнулся Григорий и быстрым ловким движением метнул нож прямо в шею татю. Аксинья не заметила движения его руки, увидела только, как беззвучно упал разбойник.
Стояла тишина. Оба разбойника лежали тихо.
– Слазь, Аксинья, – позвал Григорий. – Нет больше никого. Видно, вдвоем орудовали.
Она тяжело спустилась, упала в подставленные руки мужа, липкие от крови. Он застонал – рана давала о себе знать.
Кузнец вытащил нож из шеи разбойника и несколько раз вонзил его в злое сердце. Трава вокруг уже была залита черно поблескивавшей кровью. Аксинья в испуге отшатнулась.
– Зачем, Гриша? И так он мертвый.
– Для верности. Кто их, разбойников, знает – вдруг оборотнями обернутся. А ты, голубчик?
Григорий приложил ладонь к шее лежащего под березой татя.
– Жив, зараза. – Мужик захрипел. Кузнец одним движением перерезал горло. Аксинья со страхом следила за его действиями. Мало что знает она о своем милом.
– А может, не надо было их… А? Оставили бы тут. Наши, деревенские, облаву устроили…
– Копекке копек олюмы[47]. Они бы не пожалели меня, глотку перегрызли. А уж что бы с тобой сделали, изголодавшись по бабе… Нам повезло. К утру от них мало что останется, зверье попирует. А ножи надо спрятать.
– Дай кровь-то остановить. – Аксинья оторвала от нижней рубахи лоскуты и стала перевязывать руку. Темная кровь текла густой струей, и сердце Аксиньи заходилось от тревоги – кому, как не знахарке, понимать, что означает столь глубокая рана.
– Не алая кровь, не алая. Слава Святому Григорию, – шептала она. – Все хорошо будет, обойдется…
– Спрячь ножи, – тихо сказал Григорий. Силы начинали оставлять его.
Сковырнув слой мха, она положила во влажную землю два ножа. Руки даже не тряслись, когда она касалась рукояток ножей, запачканных кровью – и разбойничьей, и мужниной.
– Пошли поскорее, вдруг еще кто в их ватаге есть, – поторопил муж.
Аксинья каждый раз вздрагивала, слыша любой шорох, уханье ночной птицы вдалеке, треск валежника. Она чувствовала, что Григорию последняя верста далась тяжело – сказывалась потеря крови. Шептала вслух благодарственную молитву.
– Наконец дома! – Аксинья первым делом промыла рану, туго забинтовала. Григорий побледнел, дыхание его стало неровным, прерывистым, рана была глубока. До утра она колдовала над целебными отварами, прислушиваясь к дыханию спящего мужа и молясь Богородице.
Утро началось с хозяйственных хлопот. Глаза закрывались, руки медленно двигались, каждое движение напоминало об усталости.
– Хворый муж проснулся, а жены нет! – бодро приветствовал ее Гриша.
– Да недалече я… Слава богу! Жара нет, – потрогала она лоб.
– Со мной все хорошо, – невольно поморщился кузнец, пошевелив больной рукой.
– Зубы не заговаривай! Рана будто овраг… Вот спасение твое, – показала Аксинья мужу мох.
Григорий подозрительно на него посмотрел, понюхал:
– Мох как мох. Сухой. Пахнет сыростью и болотом. Что в нем хорошего?
– Ложись и помалкивай!
Промыв мох и отмочив его в чистой воде, Аксинья приложила к глубокой ране и зашептала слова заговора.
– Будешь скоро здоров как бык!
– Да я уже здоров, иди-ка сюда, знахарочка, покувыркаемся.
– Больше ничего ты не придумал! Лежи спокойно, – сказала Аксинья. Ей нравилось, что она может прикрикнуть, что муж в ее власти, как младенец. – Гриша, а ты где ж научился так ножиком орудовать?
– В Крыму, был там у нас один умелец. Метал ножи даже с закрытыми глазами и всегда в цель попадал. Попросил я его поучить меня, маленько и навострился.
– Все, добрый молодец, засыпай, – поцеловала она мужа.
Долго сидела у его изголовья, прислушиваясь к мерному дыханию. Целую неделю Аксинья возилась с Гришей, насильно удерживала его в избе – он так и рвался в кузницу.
– Пока рана не затянется, нельзя тебе руку напрягать. Обойдется деревня седмицу и без кузнеца!
Мох ли помог или неистовая забота знахарки, но рана быстро затянулась. И скоро о ней напоминали только красноватые извилистые полоски на руке, зацелованные женой.
Теперь Аксинья отчетливо понимала, что мужу она дорога. Он жизнь за нее отдаст, если будет нужно. «Какая я счастливая!» – вздыхала она после очередного суетливого дня на плече Гриши. И гнала прочь воспоминания о той жестокости, с которой муж лишил жизни разбойников. О том наслаждении, которое было написано на его красивом лице.
* * *Почти каждую ночь Аксинья ощущала горячие шершавые руки на своем теле, отзывалась, загоралась. Но больше терзало ее другое желание – сон. Однажды она разревелась, заматывая окровавленные руки:
– Гриша, ты меня прости. Нерадивая я хозяйка. Скотина не кормлена, скотник не вычищен. Не успеваю я…
Григорий проводил в кузне все дни и вечера напролет, оставив жене все хлопоты по дому. Невольно заставил он молодую жену работать до головокружения и ломоты в костях.
– Да как же… – Кузнец растерянно закусил ус и пожевал его во рту. Жену всегда забавляла эта его привычка, но сейчас ей было не до смеха. – Так… Давай помощника тебе найдем. Фимку!
Рыжий пакостный мальчишка, жилистый и ловкий, большую часть времени слонялся без дела. Его отец, Макар, троих сыновей приучал к лености и праздности.
Следующим утром вымытая лопоухая рожица Фимки торчала в окне. Он опасливо ожидал появления «хозяйки». Что наговорил ему Григорий, Аксинье так и осталось неведомо, но работал чертенок не на стыд, а на совесть. Весь день парнишка стучал молотком, пилил дрова, чистил, мел и скреб… Еще до полудня Аксинья не выдержала, позвала его к столу и с жалостью наблюдала, как жадно он хлебает уху, слизывает капли, бережно обсасывает рыбьи кости.
Аксинья села напротив, позволила минутку отдыха усталой спине. Она радовалась волчьему аппетиту паренька. Фимка выпросил добавку и яростно работал деревянной ложкой, только стук стоял.
– Это что ж у тебя? – вздрогнула «хозяйка». В рыжих нечесаных лохмах что-то яростно копошилось. – Да никак вши!
Фимка вскочил из-за стола, запнулся, потерял равновесие и чуть не упал.
– Ты куда убегать собрался?
– Так что… Прогонишь теперя?
– Ишь размечтался. Стричь будем, живность уничтожать.
Скоро ножницы скрипели в руках Аксиньи, а рыжие кудри падали на пятачок земли за скотником. Парень сидел смирно, сопел пугливо и молчал. Вся его смелость куда-то исчезла.
– Вот и все. Чистенький.
На памяти Аксиньи вшей в семье не было. Лишь раз Ульянка принесла на своих косах пакостную мелочь, и долгими осенними вечерами подружки вычёсывали гребешками яйца и мелких вшей. У них даже игра появилась: кто больше поймает и раздавит, тот и победил.
– Непривычно как! – ощупывал Ефим легкую головешку. Лысый, лопоухий, он стал куда забавнее: яичко с рыжими бровями и ресницами.
– До свадьбы отрастут, – улыбнулась Аксинья.
Скоро Фима стал ее наперсником во всех хозяйственных делах, собеседником и другом. Быстрый, выносливый, жадный до работы, он был не похож на своего беспутного отца и безобразничал больше от скуки, чем от зловредности. Григорий радостно хмыкал, наблюдая, как чисто стало во дворе и хлеву, как блестит черная шкура Абдула, как радостна и весела Аксинья.
* * *Дождливым августовским вечером Анфиса пришла к подруге вся в слезах. Шумное горе всегда спокойной, рассудительной Фисы поразило Аксинью.
– Что случилось-то? Скажи толком?
Месяц назад Анфиса с девками ходила по лесу, собирала чернику. Лукошко все не наполнялось, ягода еще не налилась спелостью, и Анфиса уходила все дальше от подруг. Увлекшись сбором ягоды, уродившейся крупной в отдаленном черничнике, она спохватилась лишь к обеду: никто на ауканье не отвечает. Схватила Анфиса лукошко, только собралась бежать в деревню, а чья-то горячая ладонь сарафан ей задрала.
– Будешь орать, шею сверну, – пообещал мужской голос, и девка поверила.
Недолго раздирал ее мучитель, быстро насытил свое естество. Анфиса успела только понять, что мужик, страшный, заросший, ей не знаком. Глотая слезы, Анфиса вернулась домой и никому до сей поры о горе своем не сказала.
– Забеременела ты от насильника? – допытывалась Аксинья.
– Нет, Аксинья, Бог миловал.
– А что ж тогда?
– Сватать меня завтра приедут. В городе зимой еще приглянулась я солевару. И он мне люб. И свадьба скоро… А что ж делать, честь я свою потеряла! – рыдала девка.
– Эти ж разбойнички чуть надо мной не сначильничали.
– Да?! – сквозь слезы изумилась подруга. – А как же спаслась ты?
– Муж обоих…
– Убил что ль?
– Да, – больше ничего Аксинья вымолвить не смогла. Вспомнила тот страшный вечер, и зашлось сердце, затрепыхалось.
– Поделом им. Я рада их смертушке. Поганцы!
– Что сразу мне не рассказала?
– Так стыд душу застил. Что ж делать теперь?
А чем поможешь? Девства не воротишь.
– Правду жениху не рассказать. Позор. Да… – Аксинья не видела выхода.
– Бросит он меня сразу. Любит, знаю. Но не свяжет себя с нечистой невестой.
Поплакали молодухи, долго судили-рядили, а путного ничего не придумали. Какая дорожка у порченой девки? Либо в обитель монашескую грехи отмаливать, либо вековухой у родителей или братьев, если смилостивятся над непутевой.
* * *Жизнь текла своим чередом. Становились холоднее ночи, предвещая скорое наступление осени. Звезды казались на темном небосклоне огромными, перемигивающимися светлячками. Аксинья с Григорием порой сидели на крыльце и любовались небом. Прощались с жарким, принесшим им счастье летом.
– Смотри, Гриша, Гусиная дорога![48] Действительно, будто птичья стая улетает на юг.
– А крымцы именуют Соломенной дорогой. Три вора у соседа солому украли, стали ее увозить. А она сыпаться давай на землю. Взмолились они: Аллах, скрой грех наш. Внял он их молитвам и поднял солому на небо. Булат рассказывал мне, сопляку.
– Булат… А кто он?
Аксинья почувствовала: не хочет муж отвечать. Пересилил себя:
– Булат – учитель. Всем, что умею, я обязан ему.
– Он был твоим хозяином?
– Нет, кузнецом. Когда-то он был таким же пленником, как и я.
– Тоже московит? А…
– Все, спать пора, Аксинья, – пресек дальнейшие вопросы муж.
Только что веселый, ласковый, он сразу замыкался, лишь речь заходила о прошлом. Аксинья вспоминала, как они с Федей нашли на полянке ежика. Он свернулся клубком и так и не показал свою мордочку любопытным детям. Также дыбил иголки Григорий.
Аксинья прижалась к мирно спящему мужу и почувствовала, как на ноги запрыгнуло маленькое существо и радостно замурлыкало. Недавно она забрала у Маланьи двух смолисто-черных котят, баба собиралась их утопить в корыте: «Лишние уже. Куда девать ораву?» Одного котенка она оставила себе, другого – отдала Глафире. Котята подрастали шкодливыми и неугомонными. Уголек так и норовил спать с хозяйкой, кусал пятки недовольного мужа.
* * *После сбора урожая играли свадьбу Анфисы и ее городского, богатого жениха Лаврентия. Родители невесты, Ермолай с Галиной, нарадоваться на жениха не могли: бесприданную, не больно видную Анфису удалось им пристроить так удачно.
Родители Лаврентия имели две варницы, и единственный сын должен был унаследовать все. Маленькая, пряничная Анфиса забавно смотрелась рядом с худым носатым женихом. Лаврентий высмотрел ее в храме во время рождественской службы, пару раз встретил на базаре, поймал, обхватил длинными руками на весенних игрищах и поставил родителям условие: или она будет женой, или сын холостым останется.
Аксинья радовалась за подругу, но ясно читала на лице ее беспокойство. Решили подруги, что положит Фиса маленький ножичек под постель и, порезавшись в укромном месте, испачкает простыню.
Первый день свадьбу играли в доме жениха, в Соли Камской. Деревенские гости с восторгом оглядывали просторный дом в два этажа, большие амбары с солью. Ермолай налегал на крепкое вино, привезенное с южных, пропитанных солнцем земель, а Галина все не верила своему счастью. Даже бабка Матрена присмирела, не поминала про грешниц и божье проклятие.
Веселясь, кружась в задорном танце с мужем под звуки балалаек и свирелей, Аксинья порой перехватывала тревожный взгляд подруги. Бледная, осунувшаяся, Анфиса каждый миг помнила о своем бесчестии. А гости потешались над невестой: мол, смущается, бедняжка.
Ранним утром, еще до того как запели петухи, трясущаяся Анфиса среди устроенных на ночь гостей нашла Аксинью.
– Не получилось у меня, – рыдала она. – Понял все Лаврентий. Позор мне.
Аксинья вытащила ее из дома в сени, по-городскому просторные, стала успокаивать, гладить по простоволосой голове.
– Аксинья, – выскочил в сени взъерошенный Лаврентий, – выйди.
Она, оставшись у двери, слышала, как сбивчивым шепотом Анфиса рассказала мужу правду, как получила оплеуху от разгневанного Лаврентия.
Утром гостям показали доказательство девства молодой супруги, свадьба переместилась в Еловую, к родителям невесты.
Через пару месяцев радостная Анфиса приехала из города в родную деревню. Первым делом побежала к подруге. Муж простил ее прегрешение, и хотя порой прикладывался к ней тяжелой пятерней и обзывал, но любил без памяти.
Аксинья и Григорий, приехав в Соль Камскую, непременно заходили в гости к Анфисе и Лаврентию. Тот косился недовольно на женину подругу, знавшую слишком много. Но хозяином был радушным и гостей привечал чин по чину.
* * *Аксинья привыкла к своей роли замужней бабы, к хлопотам по хозяйству, пробуждению с первыми петухами, заботой о муже. Перестали быть для нее наказанием и ночи: то ли дело в чудодейственном снадобье с китайской травой, то ли в ней пробуждалась женщина. Теперь и сила его объятий, и укусы, и животная страсть уж не пугали жену, только радовали как доказательство его любви. Муж ее баловал: дарил то бархат, то зеркало, то скрыню – чудную шкатулку с замочками. Она его любила со всем жаром юного сердца.
Тоска по родительскому дому стала уходить в прошлое. Аксинья часто навещала мать, шушукалась с ней в светлице, спрашивая мудрого совета. Уходя, не смотрела уже она с тоской на родителей, брата, печку, где столько в детстве провела ночей, с охотой шла домой к мужу и своему еще немудреному хозяйству.
Ульяна охала и жаловалась подруге:
– Драчливый дитенок у меня в животе сидит. Мальчишка, я так думаю!
Аксинья подставляла ладонь, ощущала толчки и завидовала подруге.
Ульяна с Зайцем жили душа в душу, оба оказались смешливы и неугомонны, подходили друг другу как два сапога пара. Даже раздувшаяся, как шарик, Ульяна для мужа была «цветочком» и «любой».
Анна смотрела, смотрела на Аксинью, в канун Рождества не выдержала и спросила дочь:
– Дочь, ты все с котенком своим возишься… А пора бы уже и о детках думать.
– Так думаем… – смущенно хихикнула, – стараемся!
– И трав ты не пьешь дурных?
– Матушка, ты что? Нет, конечно! Гляжу на Ульяну и мечтаю…
– Наша порода-то плодовитая… Бывает, с одного раза брюхо растет. И я, и мать моя… Может, тонка ты еще… Рано, вот Бог пока и не дает.
В январе, на Крещение Ульяна почуяла, что рожает. Глафиру звать отказалась:
– Чтоб ноги ее в моей избе не было!
Потому Анна, Маланья и Аксинья помогали Ульяне разрешиться от бремени. К изумлению опытных баб, дите явно торопилось на свет Божий. К вечеру молодуха родила сына.
– Крепкий, горластый, – шлепнула Анна по заднице младенца.
Аксинья перерезала пуповину. Ульяна стонала:
– Мамочки… Боль какая!
– Бабоньки, у нее в животе кто остался! – вскрикнула Маланья. – Что за диво!
– Двойня у нее! Надо Глафиру звать. Вон Ульянка уже в беспамятстве. Беги, Аксинья!
Глафира не сразу согласилась помочь:
– Что сразу не позвали? Там видно было сразу, что двойня. Ульянка, разобиженная, кланяться не хотела. А зря!
– Баба Глаша, давай скорее. Худо ей!
Глафира сделала все, что могла. Второй ребенок не хотел тело матери покидать, измучив ее до предела. Ульяна то приходила в себя, успев прошептать: «Прогони знахарку», то вновь теряла сознание. Она уже не кричала, а стонала надрывным голосом.
– Ножками дитя идет, и слабое. Первый все соки материнские высосал, второму не остались. Надо вытягивать ребенка, а то мать помрет.
С ужасом наблюдали бабы за знахаркой, которая по локоть в крови возилась над роженицей. Второй ребенок и правда оказался маленькой, заморенной девчушкой. Она даже не подавала голоса, пока Глафира не перевернула ее верх ногами и не хлопнула хорошенько. Девчушка замяукала, жалостно и тихо.
– Не жилица, – безжалостно постановила она, вытерла руки и поковыляла к своей избе.
Анна долго оставалась с Ульяной, промокала лицо роженицы, поила ее отваром, приготовленным Аксиньей. Заяц ходил ни жив ни мертв, переживая за жену и детей.
– Тетя Нюра, как они? Обойдется? – заглядывал он в глаза бабе.
– Хорошо, соколик, обойдется, пожалеет Бог, – обнадеживала Анна и молилась на образа.
Аксинья так устала, будто сама рожала. На рассвете она вернулась домой, упала на лавку и проспала до позднего вечера. Муж тихо трапезничал, и Аксинья была ему благодарна, что не будит он ее, жалеет.
Сонная, сползла она с лавки в одной рубашке и оказалась у мужа на коленях. Усы щекотали ее шею, а руки Гриши уже оказались на груди.
– Кого там подруга твоя родила?
– Двойня у нее, мальчик с девочкой, – тихо ответила Аксинья.
Через пару дней Ульяна пришла себя. Сын задорно кричал и требовал молока, а дочка день ото дня слабела. Александровский священник при крещении нарек мальчика Антоном, девочку – Аглаей:
– Имя моих деда и бабки, – выбрал Георгий Заяц.
Горевать по таявшей Аглаше матери было некогда. Тошка не давал Ульяне ни минуты покоя. Проснувшись в любое время, он истошно орал, пока не оказывался на ее руках. Аксинья и Анна помогали молодой матери со стряпней и стиркой, баюкали Тошку, как родного.
– Какой черноглазый да темненький! И родился с волосами! – восхищалась Анна. – Красавец! – Она тосковала по внукам. Ни один из ее шестерых детей не дал ей счастья понянчить «малую кровинушку», и сын Ульяны заменил ей внуков.
Антошка тихо посапывал в своей зыбке, а мать пела дочке последнюю колыбельную. Прожила раба Божия Аглая две недели и тихо угасла на руках матери, ловящей ее последнее дыхание.
Аксинья помогла Ульяне обмыть маленькое тельце. Слезы капали на синие ручки и ножки, на полотно, спеленавшее Аглаю в последний раз.
– Баю, доченька моя,Спи спокойно, кроха…Они уже закончили омовение, но Аксинья медлила. Она хотела сказать подруге какие-то важные слова, утешить ее в неизбывном горе. Но голос ей не повиновался. Ульяна баюкала дочку, и все были лишними в горестном их единении.
– Гриша, так страшно. – Аксинья скинула обувь.
– Горе… Бедная баба. Но на их счастье с Зайцем – сын крепкий растет.
Муж даже в лице поменялся, опечалился из-за смерти Агаши. «Не любит Ульяну, а как сочувствует ей, большое сердце у моего мужа», – с теплотой подумала Аксинья. Этой ночью она крепко прижималась к Григорию, но перед глазами все всплывало синеватое лицо ангела.
3. Плен
Апрельское утро выдалось тихим и безоблачным. Кое-где еще не сошел снег, от земли тянуло холодом. Пригревавшее солнце в очередной раз дарило людям надежду: угрюмая, холодная зима прошла.
Служба в храме затянулась. Отец Михаил, любуясь своим звучным голосом, слаженным пением хора, отдавал все силы утрене. Аксинья с Григорием с удовольствием подчинились людскому потоку, вынесшему их за резные ворота храма после службы.
Гуляя с мужем по торговым рядам, Аксинья испытывала особое чувство довольства весной, праздником, собой, Григорием и размеренно текущей жизнью. Бурлила в ней та чарующая беззаботность, что охватывает воробьев солнечным мартовским утром, что гонит сок по стволам отогревающихся деревьев.
Ничто не омрачало ее взор – ни сор у каждой лавчонки, еще не убранный по весне, ни лай собак, ни юродивые, тянущие свои грязные руки к молодой, нарядно одетой паре. Она кидала по полушке в каждую протянутую руку, грязную, изъязвленную, и слышала обычное «Благослови вас, Господь».
Хозяин ювелирной лавки, круглый румяный купец, увидев издалека Аксинью с Григорием, стал настойчиво зазывать их:
– Зайдите, люди добрые! Нигде вы такого товара не найдете. С самого Великого Устюга ко мне едут! Злато-серебро, лалы, яхонты, смарагды! Все есть!
Поддавшись искушению, они зашли и обомлели. Лавка напоминала сундуки царя из сказки! Аксинье приглянулось ожерелье, прихотливо извивающиеся листья и цветы с вкраплениями бирюзовых ягодок. Не торгуясь, кузнец заплатил за него немалую цену – гривну – и заботливо застегнул на Аксиньиной шее.
Неподалеку от лавки скопилась толпа. Подойдя ближе, Гриша с Аксиньей увидели, что мужики и бабы окружили парнишку лет десяти с намертво зажатым в руке калачом. Булочник истошно орал:
– Вор, держи вора!
Окруженный толпой воришка от наказания убежать и не пытался. Одет он был скудно, в рванье, на чумазом лице испугом блестели глаза.
– Ишь, повадился! Не первый раз таскает! – вопил булочник, брызжа слюной.
– Наказать надо вора! Чтоб знал впредь! Заработай да ешь, – раздались крики в толпе.
– Светлое Воскресенье сегодня! Прости Христа ради, – молила молодая женка.
– Всех прощать – разворуют! Ему с пользой будет!
Булочник уже стягивал дырявые порты с парнишки. Чьи-то руки ему помогли, сунули прут, и тот стал с видимым удовольствием охаживать парнишку. Тот на ногах не устоял, упал в весеннюю жижу. Разохотившаяся толпа пихала, пинала сопливого вора.
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
Примечания
1
Посошное (обложение) – поземельный налог в России в XIII–XVII веках.
2
Куть – задний женский угол в избе, место перед печкой.
3
Сечень – январь.
4
Гевест – Гефест (имя бога искажено).
5