Женская сага. Комплект из 6 книг Элеоноры Гильм
Встречи Аксиньи с Григорием продолжались. Становилось все теплее. Деревья оделись в нежную дымку, трава зазеленела густым ковром. Девки с парнями ходили, песни пели, хороводились. Самые смелые по опушкам расходились, чтобы наедине поговорить о чувствах своих, помиловаться. На Троицу они просили у родителей благословения.
– Голодранцам деньги считать не надо, – говорил Василий.
«Счастливые они, бедняки, – вздыхала дочь. – Нет над ними воли лютой отцовской».
Теплый дождь с первой грозой освежил молодую листву. Пьянящий воздух наполнял безоглядным счастьем, казалось, что природа дает повеление людям и зверям: любите, радуйтесь, благодарите Бога за этот чудесный мир.
Аксинья переплела косу, завязала повязку из желтой мягкой кожи. Она улыбалась, мурлыкала песенку и думала о милом.
– Аксинья, – брат схватил ее за руку, когда она вышла за ограду.
– Ты чего, Федя? Тороплюсь я.
– Ты счастливая. Я вижу.
– Да… Весна, что ж печалиться?
– Сестра, ты, цветешь… На лице написано… Отцу не по нраву придется…
– Да, Феденька. Некогда мне, подружки ждут.
Она быстро шла, оставив встревоженного брата позади, юбка путалась в ногах, а мысли суматошно перескакивали с одной на другую. Как брат догадался? Что отцу сказать? И что ж теперь делать с той мешаниной, в которую превратилась ее жизнь? Еще совсем недавно была она простой и ясной, как весеннее небо. А теперь Оксюша чувствовала себя птенцом, только вставшим на крыло. Раскинула крылья и полетела. Лишь не упасть с самой высоты.
* * *– Разговаривала я, Гриша, с женихом своим, – рассказывала Аксинья, срывая ярко-зеленые пахучие молодые листочки мяты. – Он тоже не горит желанием меня в жены брать.
– Как так? Не понимаю я его, – улыбнулся парень.
– Да не подходим мы друг другу, как лань и волк, как голубка с коршуном. Нравятся ему другие девки… А мне люб другой. Хоть лбом об стену бейся.
– А я знаю, как расстроить свадьбу вашу с Микиткой!
Быстро Григорий скинул косоворотку, бросил ее на траву.
– Иди сюда, Аксиньюшка.
Вырвав из рук ее корзинку с мятой, Григорий повалил ее на траву. Быстрые ловкие руки стянули сарафан с девушки, задрали до шеи рубаху. Невзирая на ее возражения, кузнец властным поцелуем закрыл рот, стал гладить юное, не знавшее ласк тело. Дыхание сбивалось, пот выступил на разгоряченных телах.
– А титьки какие маленькие да упругие, как раз в мою ладонь, – горячая кожа Григория касалась прохладной нежной кожи Аксиньи, голова ее кружилась, разум терялся в сладости ласк.
Внезапно что-то остервенело кольнуло голое бедро, Аксинья прихлопнула комара… и пришла в себя.
– Гриша, – отпихнула кузнеца девушка, – не надо так. Грязь это, срам. Я хочу, чтобы по-людски все было. После благословения родителей… после венчания.
– Бисова девка! Да разве ж можно так! – со стоном Григорий откатился в сторону. – Мужикам это мука великая – бабу помять да дело свое не завершить.
Вокруг насмешливо зудели разошедшиеся после дождя комары. «Спасибо вам», – поблагодарила Аксинья божьих тварей, вовремя напомнивших ей о девичьей чести.
Встала с травы, чуть не ставшей свидетельницей ее греха, поправила рубаху и надела сарафан, Аксинья повернулась к кузнецу:
– Все будет у нас только после венчания. Я придумала, что делать будем… нет другого пути… А мята-то вся раскидана! – девушка стала ползать ее собирать. – Хоть помог бы мне, что ли.
Со вздохом кузнец отряхнул рубаху, поправил портки.
– Давай корзинку. Как холоп я твой. Что скажешь, то и делаю, – опустился на траву Григорий, растирая ароматный лист.
– Ты о чем это?
– Ты не забыла, кто главный? Мужик. Я рабом твоим не буду, даже не надейся – Он встал на ноги, выкинув небрежно собранную траву.
– Ты мне мужем будешь. За тобой пойду, куда захочешь, Гриша. – Аксинья опустилась на колени перед парнем и прижалась лбом к его животу.
– Погорячился…
– Виновата я… Прости, миленький.
– Ты осторожней! Будешь так прижиматься – опять без сарафана останешься.
Взявшись за руки, они медленно шли по лесу, беззаботно смеясь.
– О как! Григорий нашу травницу сопровождает! – несколько девок открыли рты.
– В ученики, что ль, подался? Кузнечное мастерство не кормит? – раздались насмешливые голоса.
– По лесу гуляем, травы собираем. Нельзя, что ль?
– Можно, Гриша, можно. – Марфа проводила пару задумчивым взглядом. – Вот вам и городской жених. Мало Аксинье солекамского парня да Семки, еще и Гришка ей понадобился. Пойду-ка я в деревню побыстрее.
Кузнец сразу приглянулся Марфе. Не девка молодая, не старая баба, она не могла отыскать себе мужа по нраву. Желторотые юнцы вдову не интересовали, молодые мужики все при женках были. Вдовцы в годах не выдерживали ее сладострастной натуры. Много полюбовников ночевало тайком в ее избе. Но замуж никто не звал. Марфа особо и не кручинилась, привольная жизнь ее устраивала. До встречи с Григорием.
– Расскажу я про тебя, потаскушку, родителям. Зададут они тебе трепки, – шептала Марфа. Она бежала в деревню. Лишь бы опередить!
На краю леса Аксинья рассталась с Гришей. Все ближе дом и тягостный разговор с отцом.
– Ну рассказывай, дочка, с кем по лесам шляешься? – ноздри отца раздувались, рот кривился. – Перед кем, мокрохвостка, подол задираешь?
– Батя, прости меня, дуру, – бухнулась на колени дочь. Таким она отца не видела никогда. Побледнев от гнева, он смотрел на любимую дочь как на мокрицу, которую следовало бы раздавить.
– Прости, говоришь?! Мать, ты-то знала? – Василий обратил свой взор на хозяйку.
– Не знала я, Васенька. Ведаю только, что не хотела Аксинья за Микитку замуж выходить.
– Ах, не хотела, – еще больше взъярился отец. – Кормишь, наряжаешь, холишь и лелеешь ее. А она… неблагодарная! Жениха богатого нашел, другая бы в ножки кланялась да счастлива до гроба была. А эта… таскается по лесам с колченогим…
– Он не колченогий. Охромел на одну ногу, – пробормотала Аксинья.
– Ты еще смеешь возражать! В клеть ее! Под замок! На хлеб и воду! Нет… На одну воду! Пусть подумает! Перед всей деревней опозорила! Честного имени лишила!
Понурив голову, Аксинья пошла в клеть. Сундуки, утварь, остатки квашеной капусты, связки лука. Теперь ее темница.
Мать закрыла тяжелый амбарный замок, не сказав ни слова утешения. На Ульяну Аксинья так и не решилась посмотреть.
«И родителей опозорила, и парня, который подруге нравился, увела… Что я за девка бесстыжая!» – покаянно думала во время заточения.
В клети день тянулся мучительно долго. Федя принес сестре краюху хлеба и кружку молока. Сочувственно посмотрев, он обнял Аксинью, по голове гладил, что-то тихонько мурлыкал.
– Один ты, Федя, меня жалеешь, понимаешь, – разрыдалась в голос от этой ласки Аксинья.
Прошел день. Второй.
Аксинья прислушивалась к голосам, шуму за стенкой и пыталась понять, чем занимаются домочадцы. Все валилось из рук, и шитье продвигалось медленно. В приданом не хватало белой рубахи для первой брачной ночи – с особым узором красными нитями по горловине и подолу. Аксинья исколола все руки и отодвинула рубашку в сторону.
На третий день пришла мать, принесла еду и села напротив, наблюдая за жадно глотавшей хлеб дочерью.
– Вот что ты натворила, дуреха? Я отца твоего успокоить не могу, он рвет и мечет. Грозится тебя в обитель отдать. Мол, пусть монахини ее на путь истинный наставляют, если мы не смогли.
– Матушка, обитель… Правда, отдаст?
– Да слова все… Знаю я отца, пожалеет. Будет он…
– Что?
– С Ерофеевыми говорить… С Акимом. Да только боюсь я, Ерофеевы тебя не возьмут в семью. Дурная слава, поди, и до города уже докатилась. У нас народ любит похабные истории смаковать.
– Замуж за кузнеца меня выдавать надо, иного пути нет. Я хотела сама все рассказать, повиниться да благословения с Григорием на Троицу просить. А кто-то меня опередил, растрезвонил.
– Марфа, вестимо. Как ужаленная прибежала, стала на всю улицу орать, что вы с Гришкой травы собираете да милуетесь у всех на виду.
– Злыдня!
Мать выразительно посмотрела на Аксинью:
– Злыдня не злыдня, а слова ее правдивы. А ты врала, изворачивалась…
– Матушка, – бросилась на колени девушка, – уговори отца, помоги. Нет мне жизни без Гриши. Ты должна понять!
– Дочь, молода ты еще. Главное – покой, дом да детки. Остальное – от беса, происки нечистой силы.
– Не могу я без него. Буду на коленях молить… Матушка…
– Дочка… Кузнец человек залетный. Слухи про него ходят, басурманином зовут. Кто знает, что у него в голове… Погулял – да бросил. Уверена, что возьмет он тебя в жены? – спросила Анна и, не дослушав ответ дочери, тихо закрыла за собой дверь.
– Уверена, – прошептала девушка.
В заточении часы тянулись бесконечно. Скорчившись на узком коробе, Аксинья не могла побороть озноб. Она то забывалась мутным сном, то открывала глаза, каждый раз заново переживая ужас своего положения.
Темнело. Засыпала деревня. Подал тоскливый голос Черныш, и Аксинья хотела завыть, поддержать цепного пса. Он куда счастливее. Сейчас дышит воздухом, а не в затхлой клети сидит.
Загремел замок. Аксинья села на лавку, натянула худое одеяльце на босые ноги. Отец плотно закрыл дверь, поставил светец с лучиной между собой и дочкой. Он не сел на лавку. Молча, грозно возвышался над непокорной дочерью.
Тишина разделяла их. Слышно было тяжелое дыхание Василия и сдерживаемые всхлипы Аксиньи.
Отец поднял тяжелый взгляд. В нем не было уже гнева. Усталость и сожаление.
– Аксинья… Сейчас ты должна сказать мне правду.
Растрепанные косы пушистым облаком обрамляли голову дочери. Бледные губы дрожали.
– Не смей врать мне.
Она выпрямила спину и сжала руки.
– О чем ты, отец?
– Ты… ты понимаешь, что втоптала меня в грязь? Понимаешь, не дурочка. Полон ли мой позор?
Муха залетела в куть и назойливо жужжала возле светца.
– Долго ты молчать будешь, дочь? Да чтоб тебя, – Василий пытался убить муху. Та улетела и спряталась в темном углу.
– Хватит уже молчать!
Аксинья вздрогнула всем телом.
– Что со мной будет, отец?
Василий подошел к дочери, навис над ней, схватил ее за узкие плечи:
– Скажи мне… Скажи… Валялась ты с ним?
– Нет… Нет… Нет… – отец отпустил ее, сел на лавку. На его лбу еле заметно блестели капли пота.
Аксинья со всхлипом сползла на пол:
– Нееееееет.
– Василий, ты что ж делаешь? – Анна слушала этот разговор и бессильно сжимала руки за дверью, не смея войти в клеть.
– Дочь воспитываю.
Василий потоптался на месте, он услышал все, что хотел. Можно уходить.
Аксинья прокричала в спину отца:
– Жалею, жалею я!.. Что не было ничего. Слышишь, жалею, – загремел замок.
Темнота окружала Аксинью. Не было в ней просвета.
На следующий день в избе Вороновых стоял шум и гам. Василий кричал на сына и жену. Куда-то собирался. Федор проскользнул к сестре, долго молчал, с жалостью на нее глядя.
– Отец к Ерофееву… Злой очень.
– Он надеется сохранить помолвку?
– Нам ничего не сказал. Орет только.
Поздно вечером Василий вернулся домой, еле держась на ногах. Громко скинул сапоги, икнул и запел:
– Летит орелСизокрылый.Слава!А к нему голубкабелая.Слава!Взлетели в небо!Слава!Обнимм…Песня оборвалась.
В избе раздался мощный храп.
Отец совершил чудо. На беду Аксинье. Свадьбе с Микиткой быть.
Утром узницу выпустили из клети. Ждали ерофеевских сватов со дня на день. Василий рассказывал жене, улыбаясь в бороду:
– Аким мужик умный, понял, что наговоры на Аксиньку идут. Я дал свое слово, что не было… Веди дочку в баню. Да смотри, чтоб не убежала. И корми хорошо. Дойдет девка, и так худосочная.
Анна кивнула головой и подтолкнула дочь. Всякий блеск исчез из глаз Аксиньи. Круги под глазами. Тусклая коса. Будто старуха, а не девка на выданье.
В бане Анна не выдержала, прижала к сердцу дочь:
– Ты моя кровинушка. Образуется все. Перемелется – мука будет. Будешь ты у меня самой счастливой.
– Мату-у-ушка. – Ласка разрушила все преграды.
Соленые потоки хлынули, затопили мать и дочь. Будто маленькой, мать расплела Аксинье косу. Промыла волосы березовым щелоком, облила травяным настоем.
– Что ж ты как неживая? Оксюша?
– А мне лучше так. Или реветь, или замороженной ходить.
Розовая, пропитавшаяся паром, Аксинья не смела поднять глаза на отца. Она скользнула в клеть, но остановилась, услышав отцовское:
– Аксинья, сядь. Слушай меня.
Она послушно села на лавку, поджав босые ноги. Анна встала рядом, не смея обнять дочь за плечи.
– Спасибо тебе, дочурка, за те унижения, что пришлось мне, уважаемому человеку, претерпеть! – Василий шумно встал, задребезжала посуда. – Чуть не на коленях молил я его не лишать меня дружбы и не расторгать наши общие дела. Анна, сил моих нет.
Аксинья представила отца, вымаливающего прощение у спесивого Акима. Шумно вздохнула.
– Недаром бают люди: и у доброго отца родится бешена овца.
– Василий…
– Молчи, Анна!
– Бе-е-е-е! – тихое блеяние нарушило тишину. Отец уставился на Федора, пристроившегося у печи. Он ничего не сказал сыну. Дурачок. Не понимает серьезности дела.
Василий опустился на лавку и вперился глазами в дочь.
– Скоро повенчаетесь с Акимовым Никитой. Не будешь ходить по лесам с кузнецом, – гнев мелькнул в его темных глазах. – Он приходил ко мне. Кузнец твой. Пусть радуется, что ноги унес. Мать, накрывай на стол. Ты, Аксинька, под замком останешься.
Обе склонили головы. Что им еще оставалось?
* * *Дрожь пробежала по телу Аксиньи. Как она на такое решилась, сама не понимала. После отцовских слов не сомкнула глаза всю ночь. Страшно было оттого, что будущее решено. И выхода нет. И счастья нет. И не будет.
Брат принес еду. Она жадно набросилась на пышные пироги, хлебала суп. Никакие печали не лишали ее здорового аппетита.
Вечером отец проверил замок – боялся за паршивую овечку.
Ночь была темной, спрятались звезды, месяц закрылся тучами. Пролился яростный дождь. Весь вечер он шумел по деревянной крыше. Его струйки прорвались к пленнице и стекали извилистыми тропками прямо к ее ногам.
Аксинью сморил сон. Тихий, скрежещущий звук ее разбудил. Она долго моргала глазами, пыталась разобрать в темноте, что же случилось.
Гостей в клети не было. Аксинья оставалась одна в своем заточении. Она обошла комнатку, толкнула легонько дверцу. Сама не знала, зачем. Дверь тихонько скрипнула, приоткрылась. Кто-то выпустил птичку из клетки. «Федя, ты мой спаситель».
Аксинья шумно выдохнула: она свободна, больше ничего не держит ее в клетушке.
А долг? А отец? Как она может бросить все? Сбежать, как преступница?
Она села на лавку, задумалась, обхватила голову руками. Где-то пела пичуга, выводя сладкие рулады. Она манила Аксинью, обещала избавление от бремени дочернего долга и свадьбы с постылым. Лети навстречу любимому. Решайся!
Она расплела растрепавшуюся косу, расчесала пальцами волосы, заплела вновь, потеряв в темноту ленточку, на рубаху надела сарафан. Готова.
Под ее ногой скрипнула половица. Отец шумно перевернулся на другой бок, захрапел. Аксинья вышла на улицу и перевела дух. Месяц выглянул и подмигнул ей.
Грязь холодила босые ноги, смачно чавкала. Руки и ноги покрылись мурашками, ветер проникал под тонкий сарафан. Возле Ульянкиной избы Аксинья остановилась в раздумье. Пошла дальше. Простила ли ее Ульяна, неведомо.
В окошке Ермолаевой избы мелькнул огонек. «Анфиса», – пронеслась спасительная мысль. Она часто сидела допоздна с шитьем, наслаждаясь тишиной в обычно шумной, многолюдной избе.
– Анфисааа, – Аксинья тихо скребла в окошко. Никто не отзывался.
Наконец через затянутое бычьим пузырем окно она увидела смутные очертания.
– Кто это ночью шарахается? – Фиса вышла на скрипучее крылечко. – Аксинья?!
– Я. Помоги, Анфиса.
– Отец скоро проснется, орать начнет. Ты же знаешь его, опять залился… Аксинья, иди домой.
– Не могу я. Пожалуйста. Помоги.
– Хорошо, подруга. Что надо тебе?
– Полураздетая, босая я. Дай что-нибудь, – Оксюша потрясла грязной ногой.
– Ты куда собралась? Что случилось-то?
– В клеть меня родители посадили. За Микитку замуж выдать хотят.
Подруга вытащила худые поршни[38], давно отслужившие свой срок. Аксинья просунула в них ноги, через дырки виднелись пальцы.
– Других нет. Бери мой платок, – Анфиса протянула темный плат, связанный из колючей шерсти.
– Спасибо тебе. Спасибо. Я отплачу за добро. – Аксинья порывисто обняла подругу.
– Я пойду. Удачи тебе.
Анфиса не отговаривала, не звала Аксинью безрассудной и бесчестной, не ободряла. И от этого было только легче. Как всегда, спокойная и рассудительная, Фиса будто поделилась с подругой своим умиротворением.
Не зря Аксинья сделал крюк к избе Ермолая. Вновь прошла она мимо Ульянкиного дома, родной избы… Тихо, никто не хватился беглянки. От сердца отлегло.
Освободившись от пелены туч, выползли звезды. Еловая безмолвно спала, отдыхая от дневных трудов. Замолкли брехливые псы. Утихомирилась сладкоголосая пичуга. Слышался тихий плеск Усолки. Колыхались молодые листья березы и рябины, смакуя капли пролившегося дождя.
Поршни сползали с ног, в них быстро набралась вода, скукоживая кожу на пальцах. Платок колол и грел Аксинью, покусывал ее плечи, напоминал об Анфисе.
Вот она миновала большой, добротный дом Ивана и Маланьи. Позади остались избы Якова Петуха, старосты Гермогена, Агашиной матери Авдотьи, Макара… Почему же изба Григория так далеко?
Дорога казалась Аксинье бесконечной. Грязь чавкала под ногами. Цепной пес старосты затявкал, услышав шаги. Она шла и медленно бормотала:
– Святой Божий угодник, великий Николай Чудотворец! Взываю к тебе, заступнику угнетенных, защитнику слабых.
– Гриша! Григорий! – ноги Аксиньи подкашивались. Будто не по родной улице прошла, а десять верст отмахала. Дверь не скрипнула, мягко открылась. В избе царила мгла.
– Гриша! – кольнул страх. Нет его, ушел, уехал, скрылся. Бросил.
– Бу ким[39]?
Аксинья вздрогнула, вгляделась в темноту. Голос родной, слова чужие, странные.
– Кто это? – хриплый сонный голос был не рад гостям.
– Я, Гриша. Ты что, не узнаешь?
– Аксинья?
Григорий прижал ее к себе, дрожащую, испуганную, в колючем платке, втиснул ее маленькое тело в свое сильное, сдавил худенькие лопатки, уткнулся носом в ее темя. Аксинья тихонько хихикнула.
– Ты чего?
– Мы еще не венчаны. А я тебя голого уже видала.
Он выругался, натянул порты и вновь прижал к себе хрупкий цветок, медуницу, которая досталась ему в этом суровом мире не по чести и справедливости, а по праву зубастого захватчика. Нескоро он отпустил ее, оторвал от сердца.
– Оксюша, обвенчает нас поп с Александровки?
– Не знаю я… Но денежку он любит.
– Значит, согласится.
Григорий ополоснул лицо, пригладил короткую бороду. Натянул рубаху, резко, в сердцах, она затрещала по швам, но выдержала.
– Гриша, я так венчаться буду? – Аксинья чуть не ревела, оглядывая свои грязные ноги, заляпанный подол, темный платок.
– Не важно мне, во что одета ты. – Он притянул ее к себе, улыбнулся. – А подожди-ка.
Кузнец ушел в клетушку, вернулся с чудным заморским платком. Красные цветы вились по его полю, шелковистая бахрома окаймляла края.
– Откуда красота такая?
Григорий промолчал – собирал монеты в кожаную сумку.
– Мне подарить хотел? Ты мой самый хороший! – Девушка сбросила колючий плат Анфисы и с наслаждением закуталась в обнову. Спохватилась, подобрала Анфисину вещицу, погладила с нежностью вытянувшиеся нитки.
Абдул задорно фыркал, предвкушал ночную скачку. Кузнец легко посадил Аксинью на его лоснящуюся спину, запрыгнул сам.
– Ну, невестушка. В путь!
Оксюша уткнулась носом в спину Григория, широкую, обещающую счастье и защиту. Ветер шевелил ее волосы, выбившиеся из косы, прохладный воздух охлаждал пылающие жаром щеки.
– Не боишься?
– Я с тобой совсем ничего не боюсь. Ни темноты, ни разбойников, ни… отца.
Александровка еще спала. В часовенке не видно было ни единого огонька.
– Жди меня, – Григорий, пригнувшись, зашел в сени избы, прилепившейся правым боком к часовенке. В небольшой пристройке витал сивушный дух. Поп любил принять на грудь, и жена его, тощая тоскливая баба, видно, выгоняла из избы своего исполненного благодати мужа.
– Аж слезу пробивает, – ухмыльнулся Григорий. – Есть кто?
Скоро он различил бесформенную кучу на лавке, высвистывающую носом какой-то замысловатый напев.
– Отец Сергий! Просыпайся. Дело важное есть! – Кузнец тряс священника, тот отмахивался, бормотал недовольно. – Деньги. Видишь? – Звон монет сразу заставил отца Сергия пробудиться от крепкого похмельного сна.
– Ась? Чего? Какие черти тебя принесли?
– Те черти, что сулят тебе хороший барыш.
– Надо тебе что?
– Обвенчать меня с одной красавицей.
– Венчать. – Поп окончательно стряхнул сон, сладко потянулся и причмокнул. – Красавица, говоришь. Попортил девку и зассал? А-ха!
– Давай без лишних разговоров. Цепляй на себя одеяние – и в церковь.
Восток уже зарозовел нежным румянцем. Крест на тесовой кровле, величавый и строгий, взирал на округу, на грешницу, вознамерившуюся насытить тело и душу свою запретным счастьем.
– Гриша, согласился отец Сергий? – Аксинья сидела на вороном коне и в тревоге вытягивала шею.
– Куда ж он денется? Иди сюда. – Григорий подхватил девушку. На минуту задержал в руках, поймал теплое дыхание губами.
– Вот вы где, охальники!
Кузнец поставил Аксинью на земле и оглянулся на крик.
– Отец! – Девушка сползла бы на землю, если б Григорий не придержал ее.
– Что? Думала, не увидим? – Отец резво соскочил с телеги, будто два десятка лет сбросила его бездонная ярость. Крепко спавшего Василия настигла похмельная жажда – слишком часто он прикладывался к винной чарке. Продрал глаза и увидал, что дверь в куть открыта, что сбежала овечка из загона.
– Василий, – Анна слезла с телеги, подбежала к мужу, – ты не кричи.
– Помолчи, баба. – Василий сжимал в руках кнут и приближался к беглецам. – Ничего для тебя, дочь, воля моя не значит. Паскудница. – Внезапно он вскинул руку, и хлыст взвился в воздухе, зацепив своим жестким концом щеку Аксиньи и плечо кузнеца.
– Спрячься за меня. – Григорий закрыл собой остолбеневшую невесту. – Зачем так? Мы венчаться будем. Ничего ты с нами не сделаешь. – Он сжал кулаки.
– Василий, прав ты. Обычай на твоей стороне. Но закон Божий не запрещает мне их венчать, – вступил в разговор священник, с удовольствием наблюдавший за ссорой.
– Что ж это за закон Божий? Басурманину разрешено с дочерью моей венчаться.
– Успокойтесь. Давайте сядем да миром решим. – Анна гладила по плечу мужа. Рука ее тряслась от пережитого волнения.
* * *– Ну девка! Учудила. Горе ты мое луковое. – Анна незло укоряла дочь и скребла дощатый пол.
Подоткнув юбку, Аксинья пристроилась рядом. Она терла из всех сил, заглаживая свою вину. Да разве можно это сделать!
– Спасибо тебе, мамушка. Если б не твое слово, отец с Григорием…
– Поубивали друг дружку. Того я и боялась. Вспыльчивы оба, грех.
Долго длился тот разговор в избушке отца Сергия. Уже пропели первые петухи. Уже хозяйки затопили печи и захлопотали по хозяйству.
Аксинья возвращалась домой в родительской телеге. Григорий ехал следом на своем Абдуле и нежно улыбался девушке. Анна приобняла дочь и задремала, устав от бессонной ночи. Василий без надобности хлестал Каурку. Выпрямленная напряженная спина напоминала его жене и дочери: не простил.
Вся Еловая провожала их удивленными, зловредными, любопытными взглядами. Но ни золотоволосая Марфа, ни черствая Еннафа, ни сплетница Маланья выпытать сокровенное у скрытных соседей так и не смогли.
* * *– Здравствуй, подруга, – приветствовала Рыжика Аксинья.
– Здравствуй – да не засти, – вызывающим тоном ответила та.
В субботу Вороновы затопили баню, и Ульяна, держа в руках утирку и чистую рубаху, пришла к соседям на еженедельную помывку. Обе девки молча промывали березовым щелоком волосы, натирались мыльным корнем. Ульяна отводила глаза, кривила выразительный рот. Аксинья пыталась поймать ее взгляд.
– Что ты дуешься на меня? Ульян, понимаю, виновата. Нравился тебе кузнец, знаю я. Но ничегошеньки поделать не могла.
– Нравился? Да я сохла по нему. Мужем его своим будущим считала. Каждую ночку… А тут ты…
– Не нарочно я… Смотрел он на меня неотрывно. Потом на берегу… Каждый вечер мы там встречались. Люб он мне, и я для него свет в оконце.
– Там, на бережке, ты и честь свою девичью отдала, а, Аксинья?
Та замешкалась, обескураженная грубым тоном.