Ларе-и-т’аэ

– Дураки были наши предки, – угрюмо заметил король. – И мы не лучше. Единолично богатеть бок о бок с нищими – пусть даже и не за их счет, просто рядом – это не только дурная мораль. Это еще и дурная политика.

– Вестимо, дурная, – откликнулся Мейран. – Кажется, я понял, отчего тебя жуть продирает.

– А чего тут не понять… – вздохнул Сейгден. – Сначала шесть веков почти мира – а теперь мир настоящий, без всяких «почти». Раньше в наших краях степняки бывали только в перерывах между набегами, и то не помногу. А теперь они на нас вдоволь понасмотрелись… и еще насмотрятся. И насмотрятся, и обзавидуются, и все такое прочее… сколько нам осталось до войны – до настоящей войны? Пятьдесят лет? Восемьдесят?

Волк бежал крупным машистым шагом, не сбавляя ходу. О да, он устал за минувшую ночь – но это была хорошая усталость, звонкая, как ответная песня волчицы. От нее не сбивалось дыхание, не сводило мускулы. Она была упругой, как лесной мох, эта усталость, и мощные лапы ступали по ней быстро и бесшумно. Волк мог бы бежать так еще хоть весь день, но нужды в том не было. Оставалось совсем немногое – нырнуть в Серую Тень, незримую людям, ощутив на мгновение мимолетный шершавый холодок, вздыбливающий шерсть. Промчаться по тропе, которую ночь усыпала зеленовато-желтыми лапами каштанов и кленов. Вылететь с разбегу на чуть привялую траву, подпрыгнуть в воздух всеми четырьмя лапами и покатиться кубарем, покатиться через голову по холодной предосенней росе…

Четыре шага, отделяющие его от мраморных дворцовых ступеней, его высочество Эттрейг, принц крови Эттармского королевского дома, проделал уже в человеческом обличье.

Эттрейг привычным движением опустился на ступени. Наверняка от мокрого камня тянуло лютым холодом, но сейчас, пока Грань еще не отпустила Эттрейга, это не имело значения. Не впервой ему сидеть на дворцовых ступенях – и ни разу с ним ничего не сделалось, даже простуды, и той не схватил. Не сделается ничего и теперь.

Нет, его высочеству не было холодно. А вот голова кружилась – не очень сильно, зато неотвязно. После оборота голова всегда немного кружится, и самое лучшее – переждать, пока его отпустит окончательно. Или, вернее, пока он отпустит себя сам. Сойти с Грани – дело недолгое… но он всегда медлит, всегда. Становясь волком ли, человеком ли, но он всегда медлит, отпуская один мир ради другого. Грань мучительна, как первая любовь неуклюжего подростка – и, как безответная любовь, она одаривает стократ. На Грани весь мир прозрачен и ясен, как осенние воды, и понимание не требует усилий. Грань – это место прозрения, ничем не замутненной интуиции, безошибочного наития. Именно на Грани, где сходятся мир Человека и мир Волка, ты с режущей остротой понимаешь их… и не только их. Может быть, и есть оборотни, которым только и надо, что побегать по лесам в звериной шкуре – но Эттрейг даже и этому несомненному удовольствию всегда предпочитал убийственную радость Грани.

Хотя и волком быть – редкостное счастье. Не меньшее, чем быть человеком. А сегодня для белого волка и вовсе выдалась хорошая ночь. Он пел – и слушал ответное пение. Волки Эттарма верны древнему договору. Эттрейг пел, и они пели вместе с ним. Их пение все еще струилось по его жилам, Эттрейг все еще слышал его, хотя и не ушами – и будет слышать, пока не затворятся Волчьи Врата. Те самые, которые он в обличье волка именует Серой Тенью. Интересно, который из них более прав – волк или человек? Или ни один?

В любом доме, в любой стене есть Волчьи Врата, Серая Тень, незримая ни волку, ни человеку – но любой оборотень, и только он, может пройти в нее невозбранно. Скоро Серая Тень в стене, окружающей дворцовый парк, сменится скрипучей калиткой, которую не видит ни один стражник. В ту минуту, когда Эттрейг соступит с Грани, калитка закроется до следующего раза, и тогда он подымется со ставших внезапно холодными ступеней и войдет во дворец.

Да, это была хорошая ночь. После такой ночи и спать не надо – сил хватит не меньше, чем на сутки. Не будь у Эттрейга хоть изредка таких ночей, ему бы, пожалуй, и вовсе не выдержать. У человеческих сил есть свой предел, и Эттрейг давным-давно оставил его позади.

Серая Тень вроде бы уплотнилась… да нет, какое там «вроде бы» – уплотнилась, даже начала чуть слышно поскрипывать на утреннем ветру. Впрочем, Эттрейг мог бы заметить изменение и не прислушиваясь, не глядя даже. Он всем телом своим ощущал, как грань мало-помалу покидает его, как звонкое утомление волчьего бега сменяется обычной человеческой усталостью, противной и застарелой, как мозоли, усталостью такой давней, что исцелить ее бессилен даже оборот – разве что приглушить на время. Как он устал… о Тень и Врата, как же он устал!

Эттрейг медленно поднял руку ко лбу и откинул волосы назад. Хорошо, что в светлых волосах седина почти незаметна. Полголовы в седине, а он едва-едва третий десяток разменял. Ему только через три месяца исполнится двадцать один, а он так устал…

Ладно, что уж там. Довольно ныть и плакаться. Усталость там или не усталость, седина или не седина, а это была хорошая ночь. Не на что тебе жаловаться, Эттрейг. Не на что. Скулить ты был вправе раньше, год назад, когда ты не мог позволить себе таких ночей – да что говорить, ты не мог себе позволить и обычного сна иначе, как вполглаза. Год назад… до того, как появилась Талле…

– Талле… – думал Эттрейг, оперев подбородок о сжатые кулаки и глядя на замерший в ожидании осени дворцовый парк. – Талле… ты сумасшедшая суланка, Талле. Ты совершенно сумасшедшая, и я обязан тебе по гроб жизни. И за свой спокойный сон – изредка хотя бы спокойный – и за эти ночи, наполненные пением, и за Грань… и за все то счастье, что ты подарила бессчастному королю. Я твой должник, Талле… за себя, за короля и за весь Эттарм.

Эттрейг даже и в мыслях всегда называл Трейгарта по имени либо королем – и никогда дядюшкой, хоть и приходился ему племянником. Слишком жестоко напоминать человеку о том, что у него никогда не будет детей – не будет, потому что он сам так решил… и был прав… несомненно, прав… только это больно, слишком больно… нет, наследник престола по боковой линии, принц крови Эттрейг, сын младшего брата короля, а значит, королевский племянник, никогда не называл короля Трейгарта дядей. Даже и в мыслях не называл – как будто Трейгарт мог услышать их, эти мысли.

Хотя… как знать, что может и чего не может оборотень, для которого Волчьи врата пусть и зримы, но закрыты.

Полтораста лет тому назад его почти тезка, Иттрейг Отступник, предал свой дар и свой народ. То, за что обычный человек платится всего лишь укорами совести, если она у него есть… оборотень королевской крови за подобные проделки платит куда дороже. Волк Эттарма сам явился к королю-предателю, явился и… нет, не отобрал Дар полностью – закрыл его. Дар, как и прежде, струился в жилах королей Эттарма – и сворачивался, закупоривая вены кровавой коростой, пенился безумием в мозгу, выгибал тела в приступе падучей, разъедал удачу и пожирал счастье. Младшие сыновья, дети боковой ветви были свободны от проклятия – но ни один наследник престола, ни в бытность свою принцем, ни впоследствии, уже став королем, не мог войти в Волчьи Врата. Ни один из них не был счастлив, ни даже удачлив… не иначе, Волк сам хранил Эттарм, отняв это право у королей вместе с Даром – в противном случае непонятно, почему за полторы сотни лет все вокруг не разлетелось вдребезги. Увечные, припадочные короли, ни один из которых не мог похвалиться долгой жизнью…

О да, с проклятием пытались бороться – а как же. Когда Иттрейга сменил на троне его старший сын и стало ясно, что и он не свободен от проклятия – и тоже по заслугам – новый король призвал к своему двору магов видимо-невидимо. Одни пожимали плечами, другие отмалчивались. И лишь самый младший и самый дерзкий из них соизволил приотомкнуть уста. Он сказал, что проклятие снять не просто. Не просто, а очень просто. Сделать для этого нужно сущую малость – но сделать ее не для того, чтобы снять проклятие, а от чистого сердца, по доброй воле, иначе ничего не получится. А посему он, маг, не смеет даже намекнуть, в чем именно заключается означенное действо, дабы из-за его длинного языка проклятие Волка Эттарма из обратимого не стало вечным. С чем и отбыл, успев вовремя уклониться от тяжеленной вазы, запущенной королем ему в голову.

Вот потому Трейгарт не женился и детей не завел. «Проклятая кровь закончится на мне» – вот что он сказал. Дети не заслужили рождаться с проклятием в крови. А Эттарм не заслужил проклятых королей тем более. Корону Эттарма унаследует сын младшего брата. Оборотень, свободный от проклятия.

Нет, Эттрейг никогда не называл и не назовет Трейгарта дядей. Только королем – или по имени.

Зачем, зачем, зачем?! Если есть на свете человек и король, во всех своих проявлениях непохожий на Иттрейга, так это Трейгарт… зачем, за что, за что? Неужели проклятие настолько слепо… ведь должен, должен найтись какой-то выход! Всякий раз, оказываясь на Грани, Эттрейг искал его – случалось даже, что и находил – но всякий раз знание оставляло его, едва он покидал Грань, расплывалось туманом, пряталось в Серой Тени. Оставалась лишь смутная память о том, что выход есть – память, противостоящая отчаянию. Только она и могла ему противостоять – до тех пор, пока появилась Талле.

Все-таки проклятие не совсем слепо. Трейгарту во всех его начинаниях везло куда больше, чем его предшественникам. А Талле была самым большим его везением. Нежданной, совершенно шальной удачей. Точно, что шальной. Более шального существа, чем Талле, так сразу и не вообразишь.

Эттармский наемник, обосновавшийся в Сулане, пошел далеко – аж в начальники королевского караула выбился. В этой должности и погиб, заслонив своей грудью тогда еще принца Сейгдена от ножа безумного маньяка. Принц клятвенно обещал умирающему наемнику позаботиться о его единственной малолетней дочери. Он и позаботился. Девочка хотела стать такой, как папа – и Сейгден предоставил ей такую возможность. Правда, превзойти своего короля на мечах она так и не смогла, хотя Сейгден тренировал ее лично… так на то он и Сейгден – а быть Вторым Клинком Сулана, уступая лишь самому Сейгдену, тоже очень и очень неплохо. Зато отца своего Талле превзошла во всем – а потом, как велит семейная традиция, отправилась искать место службы. Благословен будь Великий Волк, направивший ее стопы на родину отца, в Эттарм!

Трейгарт всегда бдительно следил за собой и запирался в своих покоях при малейшем предощущении падучей… но иногда на него накатывало настолько внезапно, что он ничего не успевал с собой поделать. Раньше скрутить Трейгарта в припадке удавалось только Эттрейгу. Долгие годы королевский племянник не знал ни крепкого сна ночью, ни отдыха днем – стоит ему замешкаться, промедлить, и как знать, сколько жизней успеет унести безумная королевская воля за одно непоправимое мгновение? Закрыть рот ладонью, скрутить в удушающий захват… эти движения были привычны Эттрейгу, как ходьба или дыхание. Но на том памятном ему заседании королевского совета Талле оказалась ближе к королю, чем Эттрейг… а возможно, и быстрее.

Припадок начался почти мгновенно. Эттрейг только и сумел, что рвануться к королю, сметая на своем пути абсолютно все – а Талле уже успела швырнуть короля на стол и навалиться сверху всей своей тяжестью. Да, и еще рявкнуть: «Пошли вон, остолопы!» Придворным, и без того привычным удирать при первых же признаках припадка, второго приглашения не требовалось. Только Эттрейг задержался в дверях, прикрывая отход – и потому увидел, с какой властной нежностью губы Талле накрыли искривленный приступом рот короля. Эттрейг закрыл за собой дверь, вздохнул с облегчением и заснул прямо на полу у входа в Зал совета. Принц не спал вот уже трое суток, пытаясь предугадать начало припадка – и все же едва не опоздал.

За последний год приступы падучей случались с Трейгартом не так уж часто – но даже когда и случались… Талле, я твой должник в этой и в той жизни. За ту любовь, которую ты так щедро даришь эттармскому королю… горькую любовь, ибо ради нее ты отказалась от материнства… за твои сильные руки, раз за разом оттаскивающие Трейгарта от края, за которым нет ничего, одно лишь безумие. За то, что ты умеешь любить и сражаться, не требуя взамен ни счастья, ни победы. А еще я должен суланскому лису Сейгдену – за то, что он помог тебе стать такой. Эттармские волки всегда платят свои долги. Та часть моей жизни, что не принадлежит моему истерзанному проклятием королю, принадлежит вам.

Калитка скрипнула в последний раз и закрылась. От ступеней потянуло тяжелым каменным холодом. Эттрейг еще раз откинул волосы со лба и встал. Незачем заставлять себя ждать. Не пройдет и минуты-другой, как его позовут. Эттрейг знает это наверняка – потому что знает, зачем его позовут и что ему скажут. Да и может ли он не знать, если он пел сегодня вместе с волками?

Трейгарт и в самом деле ждал племянника. Он еще не вышел из опочивальни, но был одет почти уже полностью, только серый шелковый майлет, расшитый крохотными хрусталиками, все еще валялся на постели. А вот Талле пока не сменила отороченное белым лисьим мехом ночное платье на парадный наряд. В мягком, не стесняющем движений одеянии гораздо удобнее растирать плечи своего возлюбленного. Эттрейг в который уже раз подумал, насколько эти двое друг другу под стать. Он не мог бы себе представить рядом с Трейгартом никакой другой женщины, кроме Талле – высокой, ладной Талле с ее невероятными руками. Кисти ее на первый взгляд казались некрупными – но как опытный музыкант небольшой с виду рукой может взять на клавикордах две октавы, так и пальцы Талле охватывали гораздо больше, чем можно было предположить, бралась ли она за рукоять тяжеленного двуручного меча или же просто, как сейчас, разминала плечи Трейгарта. Принцу нечасто доводилось заставать короля и тем более Талле одетыми по-домашнему, запросто, и сейчас он глаз не мог отвести от представшей перед ним картины. Привычная горечь (эх, вот бы волк был! ) подкатила к горлу, когда Эттрейг мельком глянул на короля: тело жилистое, сухое, легкое – и это при довольно широком, в общем-то, костяке… идеальное тело для волка… да будь оно проклято, это проклятие!

– Я ждал тебя. – По своей всегдашней привычке Трейгарт, едва только успев ответить на приветствие племянника, сразу перешел к делу. – Из-за беглых огней.

– Кто зажигал? – поинтересовался Эттрейг, хотя прекрасно знал ответ. Но сказать такое нельзя – ведь это все равно что сказать: «Я пел сегодня и слышал пение, я видел огни, я знаю, чьи они и какова их весть». Перед безногим плясками не хвалятся.

– Ну-ну… – Трейгарт иронически заломил бровь. – И о чем ты пел сегодня, если для тебя эта новость и впрямь внове?

Эттрейг мучительно залился краской. Вот это попался так попался!

– Шалопай, – добавил Трейгарт.

Эттрейг опустил голову. Мысленно он молил Тень и Врата согнать краску с его лица, но щеки по-прежнему пылали жарко, как угли.

Внезапно ему послышался сдавленный смешок… нет, не послышался! Изумленно вздернув голову, он увидел, что Талле едва сдерживает смех, а Трейгарт, тот и вовсе откровенно потешается.

– Этти, – мягко улыбнулся Трейгарт, – не старайся быть деликатнее похоронных дел мастера. Со мной – не надо.

– Да, – еле вымолвил Эттрейг.

– Тем более сейчас расшаркиваться, юлить и церемонии разводить не время, – чуть приметно вздохнул Трейгарт. – Слишком многое надо успеть сделать до отъезда.

Эттрейг кивнул. Да, если король не оставит ему распоряжений на время своего отсутствия, ему придется справляться самому… к слову сказать, он бы и справился – но раз уж Трейгарт считает, что каждый его шаг должен быть расписан, ему виднее. Кто здесь король, в конце-то концов? А то, что Эттрейг лет с четырнадцати фактически правит страной во время особенно долгих недомоганий короля, ничего не значит: Трейгарт, даже и разбитый недугом, всегда рядом и всегда может поправить или даже отменить неудачное распоряжение… и если он ни разу ничего из решений принца не отменил…

– Конечно, лучше бы вызов на Большой Совет пришел зимой, – заметил Трейгарт, вырывая принца из его раздумий.

– Почему? – искренне удивился Эттрейг.

– Потому что ты успел бы стать совершеннолетним, – отрезал Трейгарт. – И на Совет бы поехал как король, а не как королевский племянник.

– Как… король? – задохнулся Эттрейг.

Трейгарт, прищурясь, одарил его долгим взглядом.

– По-твоему, я нарек тебя наследником престола для собственного развлечения? – поинтересовался король.

– Нет… но… – Эттрейг потерял дар речи окончательно. Нет, он знал, что когда-нибудь унаследует корону… но ведь наследство получают от того, кто умер – и как такое сказать прикажете?"Я, дядюшка, ожидал этой чести только после вашей смерти" – так, что ли?

– Или ты дожидаешься, пока я окончательно скрещу лапы? – Трейгарт прищурился еще сильнее. – Не рановато ли?

– Прекрати, – фыркнула Талле. – У тебя с утра пораньше шуточки такого пошиба, что никакой наследник престола не поймет, даже Этти.

Трейгарт ухмыльнулся.

– Ладно, любимая, – покаянно произнес он – вот только в его карих глазах не было ни следа раскаяния. – Хотя я всегда считал, что король должен уметь понимать любые шутки. Даже самые сомнительные.