Дрожащая скала

Конан с живейшим беспокойством ожидал ответа от неизвестного; тот, казалось, был в нерешительности насчет того, что следует сказать.

– Спрашивая о французах, удалившихся в чужую страну, – отвечал он наконец, – надобно быть готовым услышать плачевные вести. Действительно, я слыхал об одном человеке, который носил имя де Кердрен. Этот молодой человек добывал себе пропитание уроками фехтования, которые он давал лондонским джентльменам. Он терпел большую нужду…

– Не может быть, чтобы это был он! – вскричал Конан. – Он – глава и наследник знатной фамилии – доведен до такого унижения? Но отчего же и нет? – продолжал он с горечью после минутного размышления. – Он поехал без ничего и не хотел… Пожалуйста, скажи мне все, что ты знаешь о моем несчастном господине. Что с ним сталось? Жив ли он еще?

– Я знаю, что, истощенный трудами и лишениями, он заболел и взят был в госпиталь Челси. Это чудо, если он смог устоять против столь страшных испытаний.

– Так стало быть, он, видимо, умер; а я все еще надеялся. Но теперь уже нечего сомневаться: я больше не увижу его! Добрый господин мой, дитя мое, я не увижу тебя больше! Господи, помилуй его! Святой Конан, святой Дурлон, святой Михаил, помолитесь за него!

И бедный старик сел на берег, почти задушенный рыданиями.

Эта неподдельная, глубокая скорбь живо тронула путешественника. Лицо его одушевилось, глаза заблестели, он протянул руку к Конану, и губы его зашевелились, словно он хотел что-то сказать. Но, верно, какая-то мысль умерила этот первый порыв, потому что он уныло опустил руку, прошептав:

– К чему? Лучше пусть так, как есть! Что будет, то будет…

Помолчав, он сказал вслух:

– Не унывай, друг мой; если бы господин твой жил еще и терпел голод, холод, одиночество, тогда, действительно, надобно было бы плакать и жалеть о нем… Но смерть есть конец всем бедствиям. Она не должна оставлять по себе сожалений, когда поражает несчастливца, до дна испившего чашу всех горестей человеческих.

Конан сумел, наконец, умерить свою скорбь.

– Ты, может быть, и прав, – отвечал он. – Для Кердрена лучше лечь в могилу, нежели жить в положении, недостойном его имени и происхождения. Это была фамилия знатная и гордая, никогда не колебавшаяся между бесчестием и славной смертью. Как ни печальны твои известия, я благодарю тебя за них. Голос твой напоминает мне… Впрочем, это глупость! А если бедный Конан может быть чем-либо для тебя быть полезен, то с охотой…

– Благодарю, я ни в чем не имею нужды, – прервал незнакомец, поднимая с земли скромный свой узелок.

Потом он надвинул шляпу на глаза и застегнул свою грубую куртку, как бы собираясь уйти, но все еще не уходил.

– Так ты не из эмигрантов, которые, пользуясь амнистией первого консула, возвращаются под родной кров? – спросил Конан с участием.

– Кто тебе сказал, что я эмигрант? – горячо сказал неизвестный. – И тотчас добавил, как бы чувствуя необходимость дать более точные объяснения: – Я здешний моряк… Много лет назад за юношеские грешки я принужден был покинуть родину. С тех пор жил то там, то сям в бедственном положении. Наконец мне захотелось снова увидеть Бретань. Во Флессингене я нашел испанского капитана, который согласился высадить меня мимоходом на этот берег с условием, чтобы я исполнял матросскую работу, пока буду на борту. Ты видел, как он исполнил свое обещание.

– Очень хорошо, но лучше бы ему привезти тебя в Сен-Мало или в Брест. Там ты легко мог бы наняться на какой-нибудь купеческий или государственный корабль.

– Ах! Очень станут церемониться с простым матросом, – отвечал путешественник нетерпеливо. – Остров Лок находился на пути капитана Диего, вот меня и высадили на острове Лок.

– Но куда же ты думаешь идти?

Незнакомец назвал, словно наугад, маленький соседний порт.

– До него еще не близко, а ты, заметно, неважный ходок. Притом же ты бледен и, кажется, нездоров, руки у тебя дрожат, – старик взял руку бедного путешественника, – зубы у тебя стучат, как будто ты озяб.

– Правда, – отвечал незнакомец с усилием, – я страдал перемежающейся лихорадкой, которую получил в туманной Англии. По прибытии в Голландию она почти прекратилась, но от трудностей и изнурения в этот последний переход она обнаружилась с новой силой. Волнение, испытанное мной при вступлении на родную французскую землю, может быть, еще усилило ее. Я чувствую себя дурно: у меня головокружение и дрожь. Надобно поспешить в Сент-Илек, там я мог бы найти пособие.

– Сент-Илек! – повторил Конан с оттенком негодования. – Сент-Илек! Это скопище санкюлотов и гнусных якобинцев! Ну, – добавил он добросердечно, – ты, кажется, честный малый, хотя и странный немного. Притом ты верующий: негодяй не стал бы на коленях благодарить Бога, как я видел, делал ты сейчас, думая, что один… Наконец ты принес мне вести о моем господине и, как ни дурны они, но я все-таки обязан тебе благодарностью. Так послушай, я страж одного дома, который еще называют замком острова Лок. Пойдем туда. Ивонна, старуха, живущая вместе со мной, будет ухаживать за тобою: у нее есть превосходное снадобье от лихорадки, не считая того, что она знает молитву к святому Мену, помогающему от этой болезни. Сделаем тебе где-нибудь в замке постель, и ты сможешь отдохнуть денька два или три, а пожалуй, и больше, до тех пор, пока не поправишься и не будешь в состоянии идти. За это мы с Ивонной ничего с тебя не возьмем, только еще раз расскажи нам про нашего любезного господина: ведь и Ивонна так же любит его, бедная старуха! Ну, пойдем, я провожу тебя. Авось, удастся нам облегчить и душу твою и тело, которые, кажется, одинаково больны.

Путешественник как будто оглушен был этим предложением. Самые разнообразные чувства отражались на его лице. Вдруг он разразился смехом: сухим, пронзительным, почти диким. Конан в сердцах выпустил его руку.

– Я не думал, – сказал он, – что мое предложение до такой степени может развеселить тебя.

Незнакомец продолжал хохотать, не замечая негодования доброго старика.

Почему же нет? – сказал он, наконец, как бы про себя. – Отчего бы мне не представиться в доме де Кердренов бродягой и нищим? Только этого еще и недоставало! – Потом, обратясь к старому управителю, он продолжал: – Извини меня. Я, может быть, кажусь тебе безумным, но если бы ты знал, каких внезапных превращений, каких странных контрастов исполнена моя жизнь! Не думай, однако, что я отказываюсь от твоего предложения. Мне не следует пренебрегать ничьим сожалением. Я следую за тобой в замок острова Лок, я принимаю твое гостеприимство.

Конан с удивлением смотрел на него: в тоне незнакомца сквозила какая-то ирония, смешанная с оскорбленной гордостью, что плохо согласовывалось с его положением и бедственным видом.

– Непонятно, – сказал старик, – чем больше слова твои и действия должны бы, кажется, отталкивать меня от тебя, тем большее я чувствую к тебе расположение. Можно подумать, что ты околдовал меня. Но пойдем! Тебе, кажется, стало хуже… Надобно поспешать, пока лихорадка не усилилась… пойдем, пойдем.

Он поднял палку и пошел по маленькой тропинке, которая, извиваясь по долине, вела к той части острова, где был замок. Но, сделав несколько шагов, он приметил, что неизвестный едва-едва тащится за ним.

– Дай мне этот узел, он стесняет тебя, – сказал Конан, завладев драным платком, содержавшим в себе весь багаж путешественника. – Хотя рука моя не имеет уже прежней крепости, однако еще может быть тебе полезной. Желал бы я, чтобы мы были уже в замке, а то проклятая болезнь идет быстрее нас.

– Благодарю, Конан, – со вздохом произнес неизвестный, у которого голова с трудом уже держалась на плечах, – ты всегда был честен и добр.

– Конан! – повторил управитель с изумлением. – Откуда ты знаешь мое имя? Кто тебе сказал?

– Не сам ли ты произнес его сейчас?

– Точно… Я забыл… Святой Керадек! Я теряю ум и память.

Они сначала шли молча. Конан был задумчив, путешественник, казалось, поглощен был своими страданиями, возраставшими с каждой минутой. Ноги его заплетались как у пьяного, он совершенно не мог идти далее без помощи. Но, несмотря на это, когда они обогнули вершину горы, с которой начинался каскад, старый бретонец почувствовал, что рука его спутника сделалась тверже, а ноги окрепли.

– Дрожащая Скала! – прошептал путешественник задыхающимся голосом. – Это Дрожащая Скала!

Перед ними действительно находился славный памятник острова Лок.

Скала пережила революции человеческие так же, как переживала революции природы; но загородки вокруг нее уже не было. Все свидетельствовало о варварском вандализме, об остервенелом желании разрушить все вокруг этого почтенного памятника древней религии. Железная решетка и стоявший на ней крест исчезли, обломки разрушенных стен заполняли углубление, в котором находился друидический памятник. Не было уже больше кустов и диких цветов, не было зеленых мхов и капризных фестонов плюща. Сам камень носил следы железных инструментов, которыми пытались разбить его или вырвать из основания; но он устоял против этих нападений. Рубцы, его бороздившие, свидетельствовали только о бессилии его врагов.

– Ты знаешь нашу Дрожащую Скалу? – спросил Конан с новым выражением удивления и недоверчивости. – Как же это, если ты никогда здесь не бывал?

Незнакомцу понадобилось большое усилие воли, чтобы отвечать внятно:

– Я тебе сказал, что я родился на этом берегу. Разве здешние моряки не имеют привычки издали смотреть на Дрожащую Скалу, когда проходят в виду острова Лок?

– Точно, – заметил старик, ударив палкой о землю, – и если бы бедный мой ум не перевернулся вверх дном, я бы вспомнил об этом. Да, – продолжил он задумчиво, – смотри, если хочешь, вот скала, о которой столько толкуют, и с участью которой связана, говорят, участь знатной фамилии… С тех пор, как настали для здешнего места, да и для всей Франции эти злые времена, она остается неподвижной, а Ивонна уверяет, что это знак гнева небесного. Еще спустя некоторое время после отъезда господина моего в эмиграцию собралось сюда более двухсот бездельников, чтобы покончить, говорили они, «с колдовством Дрожащей Скалы». Но как ни опутывали они ее канатами, сколько не подпрягали лошадей – кажется, лошадей до двадцати тут было, кроме того, что сами тянули изо всех сил, – не могли даже пошатнуть камня. Они трудились тут целый день; животные и люди выбились из сил, и все ничего не сделали. Тогда разбойники, взбешенные неудачей, принялись разбивать решетку и стену. Они хотели было разбить и саму Скалу, но только и сумели, что наделать вон тех рубцов, переломав при этом свои орудия. Так что, принужденные в тот день оставить свой план, опустошители удалились, обещая вернуться на другой день с порохом, чтобы взорвать Скалу. Но, верно, само небо заботилось о сохранении памятника. Злобная женщина, распоряжавшаяся этими буйствами, на другой день не сдержала свое обещание покончить работу, так что окончательное разрушение Дрожащей Скалы отложено было до дальнейшего времени. Старуха Лабар, наделавши в этой стороне столько зла, сколько смогла, удалилась в дальний город, где и умерла тому лет пять или шесть; и уж не знаю, заслуживал ли кто другой ада больше нее… Но это одному Богу известно, что там с нами будет! С тех пор никто не думал предпринимать что-либо против памятника, тем более, что все те, кто некогда так над ним надругались, трагическим образом погибли. Вот он и стоит в таком состоянии, в котором вы его видите теперь. А я, признаюсь, – продолжал старик с глубоким вздохом, – видя этот камень, хранитель фамилии старых моих господ, нетронутым, питал надежду на лучшие времена для имени Кердренов. Ивонна тоже разделяла мою веру в будущее и всякий вечер, на коленях перед образами, мы молились о возвращении нашего доброго господина. Но вот ты извещаешь, что не суждено нам на старости лет видеть такую радость… Камень, стало быть, нас обманул!

Между тем как Конан говорил, незнакомец, казалось, погружен был в мрачные размышления.

– Тут учинено преступление, – шептал он невнятным голосом, – тут произнесено проклятие, и Бог услышал проклятия оскорбленной матери. Да, надобно было мщение за эту невинную жертву, за это прекрасное дитя, столь благородное, столь чистое! О ней надобно жалеть… Остальное все справедливо, все заслуженно!

И слеза, тотчас высохшая, блеснула у него на щеке.

Конан не понял слов, но смущение это не ускользнуло от него.

– У тебя доброе сердце, друг мой. Это хорошо, что ты принимаешь участие в благородной фамилии, которой не знаешь… но пойдем! Если силы тебе изменят, я не сумею перенести тебя в замок.

– Да, да, веди меня, – сказал путник, снова повиснув на руке своего проводника.

Шагов пятьдесят они сделали довольно быстро, а затем прилив сил у больного вдруг иссяк, походка его сделалась тяжела и неправильна. В один миг он страшно изменился. Но его сильно возбужденные умственные способности боролись с проявлениями начинающейся горячки. Когда они вошли на плантации, он заметил поля, покрытые великолепной жатвой, в тех местах, где с незапамятных времен были только пустыри, да кое-где рос тростник.