Замок Монбрён

– Сын мой,– сказал он кротко,– никто не знает своего смертного часа, и потому нужно беспрерывно ждать его… В мире ли ты с небом и своей совестью?

– В мире, отец мой, я не был человеком злым и кровожадным и, подобно путешественнику, прошел мимо того несчастного поколения, которое живет смутами, раздорами и насилием… оттого-то оно не признавало меня и отвергло с презрением! Мне не нужно было родиться в эту несчастную эпоху, и потому я счастлив, расставаясь с землей!..

Всхлипывания молодого пажа до того усилились, что снова обратили на себя внимание Жераля.

– Где тот друг, который меня оплакивает? – спросил он, поводя рукой в пустом пространстве.– Да будет он благословен за участие, оказываемое бедному бродяге, не имеющему ни родных, ни близких друзей, которые могли бы сожалеть о его смерти!

Паж схватил холодеющую руку и прижал к ней горячие губы. Трубадур еще раз попытался узнать того, кто оказывал ему такую любовь и привязанность, но не мог повернуться, а паж, наклонившись, тщательно закрывал свое лицо.

– Отец мой,– сказал Жераль после некоторого молчания,– минуты моей жизни сочтены – я это чувствую, и мне остается исполнить перед смертью еще несколько обязанностей… Но прежде прошу вас сказать мне, что делает великодушный Бертран Дюгесклен?

– Он здоров и невредим, сын мой, благодаря твоему великодушию, он-то и поручил мне заботиться о тебе, как о его собственном дитяти. Бертран близко отсюда, и, несмотря на важные дела и обязанности, поминутно справляется о тебе, своем избавителе.

– Да наградит его за это Небо! – с гордостью прошептал трубадур.– Отец мой, не можете ли вы попросить его навестить меня и тем усладить последние минуты моей жизни? Мне нужно просить его о покровительстве людям, дорогим моему сердцу.

– Желания твои для меня священны, сын мой,– отвечал монах нерешительно,– но я боюсь оставить тебя одного…

– Да разве подле меня не останется друг, голос которого так сладостен, сердце так нежно и сострадательно?

– Хорошо, сын мой,– с кротостью сказал монах,– я исполню твою просьбу.

Он встал, сказал что-то на ухо незнакомцу, который едва был в состоянии понять его, и вышел, оставив молодых людей наедине друг с другом в этом убежище смерти.

Жераль и паж молчали. Трубадур впал в расслабление, и признаки близкой кончины уже появились на его лице. Мрачный и скорбный, он, по-видимому, прислушивался к отдаленному шуму осады, как к последним звукам злобного света, который он готовился покинуть.

В эту торжественную минуту паж, повинуясь внушению, преодолевшему его волю, далеко откинул свой ток, и вокруг чела его рассыпались длинные черные кудри. Потом он встал на колени перед трубадуром и вскричал раздирающим сердце голосом:

– Жераль, Жераль! Простите ли вы мне зло, которое я сделала вам?

Несмотря на свою слабость, раненый испустил пронзительный крик и заметался на своем ложе. В этом прелестном, невинном лице, склонившемся над ним, он узнал черты Валерии де Латур…

– Вы ли это? – вскричал он, вдруг выйдя из бесчувственности.– Не Бог ли прислал вас в этот священный час, чтобы душа моя улетела на небо, исполненная счастья и радости?

– Да, это я, Жераль, это несчастная Валерия де Латур пришла просить у вас прощения за то, что не оценила вас, что наполнило ваше нежное и великодушное сердце горечью, и воспользовалась вашей преданностью для того, чтобы послать вас на верную смерть.

– И вы просите у меня прощения! – вскричал трубадур, приподнимаясь с трудом и глядя на молодую девушку с невыразимым восторгом.– Мне прощать вас, когда именно вам я обязан сладостнейшими минутами моей жизни! Мне прощать вас, когда блаженство любоваться вами хоть издали, молча, могло бы приковать меня к жизни, с которой расстаюсь теперь!.. Выслушайте меня, Валерия,– продолжал он, впившись пламенным взглядом в черные глаза молодой девушки.– Ты была молодой орлицей, вскормленной посреди крови, убийств и грабежей, на вершине скал, я был простой лесной пташкой, рожденной под зеленым листком жимолости. Ты любила страны заоблачные, близкие к небу, войну и сражения, я же, сокрытый в беспредельных лесах, жил только для песен и любви. Мог ли я надеяться, что в своем величественном полете ты унизишься до того, чтобы одарить меня взглядом?

– Жераль, мой благородный Жераль! – вскричала Валерия в исступлении.– Разве тебе никогда не приходило на мысль, что дочь орла может иногда направить полет свой к земле, приблизиться к мирному соловью? Да, ты говоришь правду: я воспитана среди насилий и ужасов. Вчера еще я видела в мужчине силу, благородство, мужество. Я не воображала себе, чтобы можно было любить в нем что-нибудь другое. И кто же, как не ты, Жераль, открыл мне кроткие и нежные качества души в этом диком и кровожадном мире, нас окружающем? Ты, Жераль, ты один дал мне узнать поэзию и преданность. С тех пор как в душу мою проник этот новый свет, все вокруг меня изменилось… Вчера, когда я подходила к тебе с холодным сердцем, с оскорбительной речью, требуя, чтобы ты пожертвовал мне своей жизнью,– требуя жертвы безусловной, не приносящей ни славы, ни чести, ты решился немедленно, без условий, без возражений. Я почитала тебя мертвым, удивлялась тебе, оплакивала тебя… Сегодня утром я узнала, что ты избежал неминуемой гибели, но только для того, чтобы подвергнуться еще большей, еще ужаснейшей, которая и постигла тебя! Жераль! Теперь я не только удивляюсь тебе, но… не сомневайся, верь… я люблю тебя.

Если б вдруг раскрылось небо перед очами трубадура, оно не погрузило бы души его в такое море блаженства, как слова Валерии. Заря счастья осветила прекрасное, бледное лицо его.

– Повтори еще раз, что ты любишь меня! – вскричал он голосом, который опять приобрел всю свою прежнюю силу.– Но… ты ошибаешься сама или обманываешь меня, чтобы усладить последние мои минуты!

– Люблю! Люблю! – вскричала она с горячностью.– Я не могу обманывать тебя, потому что ты будешь жить, чтобы видеть подтверждение моих слов.

Жераль не мог произнести ни одного слова – так поразило его это неожиданное признание. Наконец кристальная слеза блеснула на его длинных ресницах.

– Благодарю, великодушная Валерия,– прошептал он.– Благодарю за сладостные слова, которые доставляют душе моей предвкушение небесных радостей. Но как же мне верить твоей лжи, когда я знаю, что ты отдала сердце человеку храброму, благородному, смелому больше, чем я, человеку, олицетворяющему идеал силы, мужества и благородства, о котором ты мечтала всю свою жизнь?

– И я так думала, Жераль, может быть, если бы не имела случая сделать сравнение, я и не подумала бы требовать от Анри качеств, которые считала выше человеческого совершенства. Но я убедилась наконец, что все эти шумные достоинства и добродетели нашего несчастного времени – тщеславие и низкое самолюбие. Есть ли между этими высокоблагородными и славными рыцарями хоть один, кто, подобно тебе, решился бы пожертвовать собой, если бы не смог похвастать своим подвигом? Да, Жераль, храбрый Анри Доброе Копье до сих пор был для меня чистейшим и совершеннейшим представителем нашего варварского времени. Он был великодушен, когда спасал меня из рук своих бандитов, он полюбил меня, узнав, что я несчастна и гонима родственниками. Чтобы на минуту сблизиться со мной, он презрел стрелы и гнев владетелей Монбрёна. За все это я любила его, он поступал, как и другой, может быть, поступил бы на его месте,– но и этого было достаточно для меня, чтобы любить его… Теперь, Жераль, я не вижу в нем ничего, кроме обычных добродетелей. Чтобы утешиться от моей «измены», у него есть походы, шум битвы, разбои, удовлетворенная гордость. Я уверена, что он вознагражден уже уважением и похвалами за все услуги, оказанные нашему знаменитому герою. Верю, он любил меня, но любил меньше своей славы, и теперь он, несмотря на мое запрещение, готовится идти приступом на замок моих опекунов, чтобы похвастать своей удалью перед иностранцами… Между тем, великодушный мой Жераль, для тебя я все: твоя слава, твое величие, твоя душа и жизнь… и я люблю тебя!

Трубадур слушал ее с пылающими глазами, раскрытым ртом и чувствовал неизъяснимое блаженство. Вдруг черты его изменились, он прошептал прерывистым голосом:

– Замолчи, Валерия, замолчи… не прибавляй ничего больше к этим небесным словам, иначе я захочу жить,– жить, чтобы быть счастливым с тобой, а я чувствую, что скоро умру.

– Нет, нет, ты не умрешь, мой друг, супруг мой! – вскричала молодая девушка, схватив его руки и целуя их в исступлении.– Я не хочу, чтобы ты умирал… Послушай, священник соединит нас, и я буду твоей подругой на всю жизнь. Препятствия, которых ты опасаешься, не существуют. Ты думал, что судьба назначила мне жить в богатстве, в могуществе,– ты ошибался, как ошибалась я, как ошибались все. Великолепное наследство, на которое я предъявляла права, принадлежит не мне, а моему благородному двоюродному брату Гийому де Латуру, которого считали мертвым и который, я в этом уверена, жив еще. Я владею только небольшим неотделенным феодальным доходом по наследству от матери. Конечно, этого мало, но этого достаточно для нас обоих. Мы скроемся в каком-нибудь уединенном месте, где наша бедность и неизвестность не возбудят ни пересудов, ни толков, и будем жить спокойно, счастливые друг другом. Или, если ты любишь путешествия; жизнь, ежеминутно тревожимую новыми, разнообразными впечатлениями, я последую за тобой повсюду, мой милый менестрель, и разделю с тобой твои радости и печали. Мы посвятим всю жизнь тому, чтобы в замках и городах Аквитании найти молодого барона де Латура, так давно уже пропавшего без вести, который, подобно нам, без сомнения, имел большую долю в несчастиях нашего смутного времени. Если найдем его, возвратим ему наследство, славное имя и богатые поместья, которые принадлежали нашим предкам… Улыбнись же, мой благородный Жераль, улыбнись этому будущему счастью и любви, которые открываются перед нами!

Надежды, изливавшиеся из сердца Валерии, завладели наконец трубадуром. Лицо его оживилось, глаза заблестели необыкновенным светом.

– Да, да, ты права, милая, благородная подруга,– вскричал он.– Будущее принадлежит нам! И разве можно умирать, предвидя такое блаженство? Радость и счастье заживят мою рану лучше всяких целительных снадобий! Не нужно мне земных врачей! Господь послал мне ангела, который умастил рану бальзамом надежды. Валерия, я буду черпать жизнь в твоих очах, в твоей улыбке, в твоей любви, потому что она ярко блещет вокруг тебя вместе с ненавистью и красотой. Да, я проживу еще много лет, чтобы быть супругом моей возлюбленной Валерии!

У входа в шалаш послышался шорох.

– Клянусь святым Ивом! Вот чем тут занимаются! – громко вскричал Дюгесклен, явившись вдруг перед влюбленными.– Что же это пел мне трусливый монах? Я становлюсь свидетелем сговора, а думал присутствовать при…

Без сомнения, бретонский рыцарь тотчас заметил нечто, что помешало ему закончить свою веселую тираду… В самом деле, Жераль, истощенный донельзя, после минутного оживления снова упал на ложе бледный, едва дышащий. Валерия вскрикнула от ужаса.

– Боже! – сказала она, возводя очи к небу.– Неужели все эти желания, надежды не что иное, как мечты двух безумцев?

В эту минуту старый монах, шедший по следам Дюгесклена, поспешно вбежал в шалаш, подошел к раненому и внимательно стал его рассматривать.

– Верно, наш бедный больной подвергся во время моего отсутствия сильному внутреннему потрясению,– сказал он, качая головой.– Если не хотите сделать хуже, дайте ему успокоиться.

– Итак, все для него погибель, даже любовь! – прошептала Валерия, бросаясь на скамейку и опустив голову.

С минуту в палатке царило глубочайшее молчание. Добрый монах суетился около раненого и старался влить ему в рот несколько капель подкрепляющего. Валерия сидела, погрузившись в печаль. Длинные черные волосы рассыпались вокруг ее чела как траурная вуаль. У входа вырисовывалась фигура отважного Бертрана Дюгесклена. Он был вооружен с головы до ног, и перо, качавшееся на его шлеме, почти касалось лиственной кровли. Он стоял безмолвно и неподвижно, опершись обеими руками на длинный тяжелый меч, рукоять которого имела вид креста. На загорелом и грубом лице, обрамленном стальным забралом, выражались скорбь и сострадание. Вдали шум битвы возрастал. Можно было различить удары тарана, который равномерно бил в ворота барбакана или бойницы.

Наконец Дюгесклен подошел к молодой девушке и сказал, стараясь смягчить свой грубый голос:

– Я не ожидал встретить около бедного Жераля такую благородную сиделку. Как могли вы выйти из замка, который охраняют так тщательно, и оставить родственников, к которым по крайней мере нынче утром выказывали живую благодарность?

– О, пощадите меня, мессир! – отвечала Валерия, сделав над собой видимое усилие.– Я и сама не знаю, как смогла дойти до этого печального места. Меня влекло из замка неодолимое предчувствие… Нынче утром, после отъезда барона, подъемный мост остался опущенным, и часовые несколько ослабили обычную бдительность. Одевшись в это платье, я насилу упросила часовых у бойницы отворить мне дверь. Сказать вам, чего мне хотелось, куда собиралась идти – не могу, потому что сама ничего не знала. Помню только, что чрезвычайное беспокойство, неодолимое стремление, таинственная скорбь предсказывали мне приближение какого-то несчастья… Сначала я бродила по лесу подле лагеря вольной шайки, стараясь узнать что-нибудь, расспрашивая всех встречных, но только после вашего прибытия могла я узнать о последствиях битвы в Сокольей долине. Этим объяснила я себе печаль и предчувствия.

Добрый рыцарь, может быть, и не слишком хорошо понимал страстную речь молодой девушки, но, прежде чем он мог попросить объяснения, Жераль де Монтагю, наконец опамятовавшись, сказал слабым и жалобным голосом:

– Итак, благородный и храбрый Дюгесклен удостоил исполнить просьбу простого трубадура? Благословен Господь, допустивший меня увидеть у своего смертного одра слезы любимой женщины и сострадание столь знаменитого и великого друга!

Бертран подошел к нему.

– Добрый менестрель,– сказал он мрачно,– надеюсь, что ты не так скоро оставишь нас, но ты желал видеть меня – и я явился на твой зов. Скажи мне, чего ты хочешь? Клянусь Господом, страдавшим на кресте и воскресшим в третий день,– продолжал он торжественно, подняв страшную руку свою,– обещаю исполнить твое желание, хотя бы для этого должен буду подвергнуть опасности собственную жизнь! Есть ли у тебя бедные родственники? – Я сделаю их состоятельными. Подвергался ли ты какому-нибудь оскорблению? Обещаю отомстить ужасно. Боишься ли за покой души своей? Я выстрою часовню и определю к ней монаха, который ежедневно будет молиться за твое спасение. Говори: во всем королевстве найдется немного вещей, которые я не мог бы доставить тебе, чтобы доказать, как благодарен за твое геройское самопожертвование.

– Благородный рыцарь,– тихо отвечал трубадур,– я никогда не знавал другой родни, кроме старого воина, который воспитал меня и прежде меня сошел в могилу. Я никогда не оскорблял никого и прощаю оскорблявших меня. Что же касается души моей – покорюсь воле Всевышнего, да поступит Он с нею по милосердию своему, на которое уповаю… Из всего, что можете предложить мне, принимаю только воспоминание о бедном Жерале и прошу покровительства для этой благородной девушки, которая скоро, может быть, останется без опоры, в руках сильных врагов!

– Я поклялся защищать ее и исполню клятву! – вскричал Дюгесклен изменившимся голосом.– Что же касается тебя, добрый молодой человек, да поможет мне святой Ив! Я не умею говорить красиво, но… видишь ли… пока Бертран будет жив, в сердце его останется место для тебя и, клянусь Богоматерью…

Голос Бертрана пресекся, и он с досадой топнул о землю ногой. Горесть победила эту гордую и мощную натуру – Дюгесклен заплакал!

Вид слез героя объяснил Валерии все. Она вперила взор в лицо Бертрана и в каком-то исступлении шептала: