Трон и плаха леди Джейн

– Да, – улыбаюсь я. – Ты верно уловил, куда я клоню. Не может быть более подходящей партии для благородного принца Эдуарда, ты согласен, муженек?

Конечно он согласен. Он честолюбив мне под стать. Он сильнее, чем я, желает выдвинуться и прославиться, но при его происхождении это совсем не удивительно. Я родилась в королевской семье; Генри должен был цепляться за любую возможность, чтобы вскарабкаться наверх. Не следует забывать, что его прабабка, Елизавета Видевиль, признанная красавица своего времени, однажды отхватила себе короля, ни больше ни меньше: короля Эдуарда Четвертого, моего прадеда. Мой муж пошел в эту хваткую женщину. Он без церемоний разорвал свою помолвку с одной знатной особой, чтобы заключить более выгодный брак со мной. И с тех пор мы вместе непрестанно строим планы возвышения нашего дома. Теперь, кажется, трон уже совсем близок.

– Я так это и вижу, – произносит он. – Но ты ведь знаешь, что этот путь сопряжен с опасностями. Король – гордый человек и очень честолюбивый. Он, скорее всего, станет искать блестящую заморскую партию для принца, такую, которая укрепила бы выгодный союз или принесла бы ему новые земли. А еще он подозрителен; случись ему пронюхать о наших планах, он решит, что мы уж делим его наследство. Мне не нужно напоминать тебе, Фрэнсис, что ожидание смерти короля – это измена. Нам придется действовать очень осторожно.

– Я не сомневаюсь, что нам удастся это осуществить, – говорю я ему. – Или ты трусишь? Мне нужно знать, что мы с тобой заодно, Генри.

– Конечно, – отвечает он, и его глаза полны восхищения. – Ты считаешь, я не рад буду видеть свою дочь королевой? Я уверен, что твоя смелость и моя осмотрительность помогут нам хорошо разыграть наши карты.

Эта мысль уже не кажется столь дерзкой. Она и в самом деле не лишена смысла. В наши дни принцы не всегда женятся на заморских принцессах: вспомните Елизавету Видевиль, Анну Болейн и Джейн Сеймур. Все они не королевского рода. Но наша кроха имеет большое преимущество перед этими знатными дамами: она из хорошей семьи. В ее жилах течет кровь Тюдоров.

Генри довольно улыбается и запечатлевает на моих губах легкий поцелуй.

– Ты справилась лучше, чем думаешь, – нежно произносит он. – И когда ты будешь подле королевы, держи ушки на макушке, как и я, когда поеду ко двору, ибо его величество наверняка вскоре начнет присматривать подходящих невест для сына.

Я уже погрузилась в обдумывание открывающихся возможностей. Чувства разочарования как не бывало.

Остановившись, чтобы отворить дверь в наши покои, Генри оборачивается:

– Думаю, ты права. Назовем малышку Джейн, в честь королевы. Леди Джейн Грей. Звучит по-королевски!

Миссис Эллен

Брэдгейт-Холл, декабрь 1537 года

Не проходит и трех недель после рождения моей маленькой леди Джейн Грей, как мы узнаем, что королева умерла. Подробности нам приносит взмокший и забрызганный грязью гонец, который мчался во весь дух, неся нам эту новость. Семь дней, как поведал он нашим потрясенным домашним, она лежала в родильной горячке, сразившей ее на следующий день после крестин принца. Придворные говорили, что ее прислуга чересчур потакала ее страсти к разным яствам и, поскольку король не мог ни в чем отказать матери своего сына, любое ее желание удовлетворялось, как бы неразумно оно ни было.

– Мы было подумали, что она выздоравливает, – продолжал гонец. – После того как духовник соборовал ее, ей как будто стало лучше. Она даже села в кровати и беседовала с его величеством, к его великому облегчению. А он смог порадовать ее сердце вестью о том, что, пока она болела, он сделал ее брата, сэра Эдуарда Сеймура, графом Хартфордским. Однако в тот же вечер болезнь вновь вернулась, и она впала в беспамятство. Король, обезумев от горя, велел епископам возглавить шествие всего клира через Лондон к собору Святого Павла, где они молили Господа пощадить королеву. Но улучшения не наступило.

Он умолк. Милорд и миледи спокойно ждали, чтобы он продолжал, но иные из слушавших едва сдерживали слезы. Королева пользовалась большой любовью у простых людей Англии, ненавидевших Анну Болейн, эту злосчастную ведьму, которая околдовала короля, заставила себя полюбить. И от одной мысли о бедном сиротке принце у любого сжималось сердце.

– Король, – продолжал гонец, – отказался от поездки на охоту, чтобы остаться в Хэмптоне, поскольку не мог уехать от жены, находившейся в таком состоянии. Потом ей стало немного лучше, и при дворе разнеслась весть: доктора сказали его величеству, что, если королева продержится ночь, появится надежда на ее выздоровление. Но вечером короля срочно вызвали к ее постели, где он оставался до конца, рыдая и заклиная ее не покидать его. Мы все были несказанно удивлены, что он, боящийся, как всем известно, болезней и смерти, оставался с ней до конца. Он воспринял ее уход с воистину христианским смирением и теперь станет маленькому принцу и отцом и матерью.

К тому времени по щекам моим струились слезы. У меня никогда не было своих детей, и меня зовут «миссис» только из почтения к моей должности няни, но я всегда любила малышей, и мне больно думать об этом несчастном крохе, обернутом в золотую парчу, лежащем в своей просторной резной колыбели, среди великолепия и роскоши, и все же лишенном того, что необходимо каждому ребенку, – материнской любви. И принц иной раз достоин жалости.

Ну а моя госпожа, наоборот, приняла эту трагическую весть совершенно бесстрастно. Я наблюдала, как она стоит и слушает слова гонца, прямая и величавая, в своих одеждах кармазинного бархата. Глядя на нее, ни за что не подумаешь, что она сама только встала после родов, ибо она стройна, как прежде, и полна сил. И двух недель не прошло, а она уж гарцевала в седле. Конечно, она сказала все, что полагается, насчет бедной королевы, но это не от чистого сердца. Она никогда не имела для нее ни времени, ни сочувствия. Чего вы хотите от женщины, которая, сдав свое дитя кормилице, с тех пор едва к ней заглядывает? О, я знаю, что у аристократов так принято, у них считается ненормальным, если мать растит собственного ребенка. Помню, какой шум поднялся, когда Анна Болейн захотела сама кормить леди Елизавету[2 - Елизавета I (1533–1603), английская королева с 1558 г.]. Но я, послужив старшей няней в трех благородных семействах и повидав там довольно, могу утверждать, что большинство матерей любят своих младенцев и хотят о них заботиться. Эти жестокие порядки с непременными кормилицами, качалками и прочим навязали мужчины, и я знаю почему. Это нужно для того, чтобы молоко иссякло и они со своими женами могли наплодить побольше сыновей. И конечно, нельзя допустить, чтобы мать слишком привязалась к ребенку, которого вскоре отошлют в ученье или выдадут замуж. Мир, в котором мы живем, без всякого сомнения, ужасен. Но я сомневаюсь, что леди Дорсет поддержала бы эту мысль.

Позже мне случилось находиться на кухне. Это моя обязанность как няни леди Джейн – присматривать за приготовлением пищи для детской и следить, чтобы соблюдалась должная чистота. В огромных кухнях Брэдгейта всегда жарко и шумно, но я, будучи родом из семьи йомена – мой отец продал свою маленькую ферму и основал успешное торговое дело в Лондоне, – чувствую себя здесь как дома, когда бегаю из пекарни в буфетную, в мясные и масляные кладовые, в людскую, болтаю и перешучиваюсь с Уильямом Йейтсом, главным поваром, и с армией его подручных. Здесь нет ни изощренности, ни утонченности, а одна тяжелая работа и настоящая взаимопомощь, пусть иногда обстановка и накаляется, среди этого пара и жара от ревущих печей. В любом благородном доме кухни – это также место, где работники узнают все о своих хозяевах, ибо слуги имеют привычку разгонять скуку во время работы, сплетничая о господах, которые являются для них бездонным источником вдохновения, и даже обсуждая их сугубо личные дела. Признаться, мне иногда кажется, что мы, слуги, больше знаем о жизни лорда и леди Дорсет, чем они сами.

В тот день гонец, повеселев после нескольких стаканов эля, повел весьма задушевную беседу с господином Йейтсом, и я подслушала ошеломительную новость.

– Ходят слухи, – говорил он, – что господин государственный секретарь Кромвель опасается, как бы принц не умер во младенчестве, подобно многим, и что он уже поторапливает его величество жениться снова, ради его подданных и королевства.

– Думаете, король согласится? – спросил господин Йейтс.

– Говорят, что он уже женился, – был ответ, – а королеву-то еще даже не похоронили.

Возможно, подумала я, его величество заботится о несчастном сиротке… Я искренне на это надеялась.

С той поры минуло два месяца, и никто больше не заговаривал о новой женитьбе короля. Возможно, в конце концов, это были просто слухи. А принц Эдуард, говорят, растет и здоровеет, чему маркиз и маркиза весьма рады.

– У него теперь собственные покои, – сообщает миледи во время очередного визита в детскую, который она наносит ежедневно перед обедом, дабы взглянуть на свое дитя в колыбели, раздать указания либо отчитать – в зависимости от настроения. Вчера она жаловалась на миссис Маллори, нанятую мной кормилицу, которая, очевидно, оскорбила ее, не успев сделать реверанс, когда маркиза вошла в комнату. На прошлой неделе она осталась недовольна тем, как отполирован стол. Но сегодня она расположена поболтать. И поскольку этой детской заправляю я, она снизойдет до того, чтобы поболтать со мной даже о короле – разумеется, в пределах моего понимания.

– Его величество издал строжайшие распоряжения насчет уборки комнат принца, – говорит она мне. – Стены и полы теперь будут мыть три раза в день, дабы держать помещение в чистоте и беречь от заразы. И все посетители должны тщательно проверяться, чтобы не принесли какую-нибудь опасную болезнь. А когда принца отнимут от груди, то его пищу станут проверять, дабы убедиться, что она не отравлена.

И смотрит на меня выразительным взглядом, как всегда. Но я не умею угадывать мыслей своей госпожи. Хочет ли она, чтобы я установила тот порядок в моей детской? Или она удивлена дотошностью короля? Она придирчивая хозяйка, и я никогда не знаю наверняка, сумею ли угодить ей. И все же под моей опекой маленькая леди Джейн чувствует себя прекрасно. И как может быть иначе – ведь я люблю ее, как родную, и с радостью отдала бы за нее свою жизнь, если потребовалось бы. Чего не скажешь о ее матери, которая, кажется, едва ее замечает.

– Король назначил леди Маргарет Брайен воспитательницей к принцу, – продолжает маркиза. – Она нянчила леди Елизавету, а теперь будет воспитывать принца Эдуарда, пока ему не исполнится шесть лет и не начнется его обучение. Маркиз говорит, что король часто навещает сына и весьма доволен тем, как он развивается. Он сам вникает во все мелочи. Одежду для принца выбирают с его одобрения, он указал срок, когда следует отнять его от груди, и предложил средства, облегчающие прорезывание зубов.

Слава богу, ни он, ни лорд Дорсет не суют свой нос сюда ко мне. Такие дела куда лучше доверить женщинам. Но моя госпожа, разумеется, все видит по-другому. Ее августейший дядя представляется ей образцом совершенства. Она им так гордится! По моему же скромному мнению, которое я всегда держу при себе, он – чудовище. Преступная мысль, но это дела не меняет. Мужчина, способный отрубить голову своей безвинной жене, – чудовище. Я не слишком уважала Анну Болейн, однако всякому разумному человеку было ясно, что никакой вины за ней нет. Все было нарочно подстроено, чтобы от нее избавиться, потому что она видела его насквозь и не умела держать язык за зубами. Пятеро любовников, да куда там! При ее-то жизни, всегда на людях, ей бы хоть одного затащить к себе в спальню. Она была не дура, чтобы идти на такой риск. Я не могу без содрогания вспоминать о том, что с ней случилось. Говорят, она мужественно встретила свой конец. Каково это – глядеть в лицо своему палачу, зная, что ты ни в чем не виновата?

Моя жизнь в Брэдгейте проходит однообразно, но я этому сердечно рада. Наша детская, расположенная в башне восточного крыла, по всему уступает покоям принца Эдуарда, но в ней чисто и тепло, и моя маленькая госпожа – гордость и радость для всех, кто ей прислуживает, то есть для меня, миссис Маллори, двух девушкек, качающих колыбель, и двух горничных. Она уже улыбается нам, своим верным слугам, во весь рот. При виде ее крохотного треугольного личика, выглядывающего из пеленок, мое сердце тает. Она очень развитый, веселый и в то же время послушный ребенок. Слава богу, теперь она спит всю ночь и не тревожит кормилицу.

Иные сочли бы за большую честь служить в таком доме. Окрестности Брэдгейт-Холла впечатляют своим великолепием. Он стоит на краю Чарнвудского леса, в гористой местности, среди крутых холмов, гранитных скал и ущелий. Благородный олень водится в его угодьях и заповедниках. Ястребы и коршуны бдительно несут дозор с высоты своих гнезд.

Этот красивый замок, возведенный отцом маркиза в первые годы правления нынешнего короля, недавно перестроили. Он славен своим богатством и роскошью; чтобы выставить напоказ состояние и положение Дорсетов, не жалели труда. Один только главный зал имеет восемьдесят футов в длину. Богатые гобелены украшают стены, шкафы ломятся под весом золотой и серебряной посуды, в высоких окнах бриллиантовым блеском горят гербовые витражи. Милорд и миледи живут на широкую ногу. Столы в главном зале каждый день накрывают на две сотни персон, не меньше. Всякий раз ставят и лишние приборы, ибо Дорсеты любят устраивать приемы, и за трапезой всегда присутствуют важные гости и члены их свиты. Кроме того, законы гостеприимства требуют давать стол и кров всякому проезжему.

В присутствии гостей маркиз и маркиза торжественно восседают за высоким столом на помосте, а мы, их домочадцы, сидим согласно чину за столами внизу, стоящими во всю длину зала. Во время трапезы на галерее играют музыканты, а бесчисленная армия лакеев снует туда-сюда, подавая блюда, приготовленные в шумных раскаленных кухнях, что находятся за ширмами с богатой резьбой.

В редких случаях, когда нет гостей, трапеза Дорсетов проходит в их летних или зимних покоях в восточном крыле, но стол непременно сервирируется с большой роскошью. Миледи всегда помнит о своей королевской крови.

Служить здесь выпадает не каждому, и, наверное, мне, женщине простого происхождения, нужно почитать это за счастье, но я не за тем сюда пришла. Я пришла, потому что призвана заботиться о детях. И сейчас – речь об одном из них.

Да, здесь все обставлено пышно и с размахом, в Брэдгейте, но есть и скрытая сторона. Я не слишком люблю Дорсетов. Миледи – гордячка, и сердце у нее холодное; я знаю, что я ей не чета, но – как я уже говорила – мать есть мать, и я считаю, что для матери дурно проявлять столь мало любви к своему малышу. А лорд Дорсет, этот думает только о своем возвышении, а она за него горой. На самом деле мне кажется, что в их браке она главная. Оба они люди жестокие. Если бы не привязанность к их дочери, я бы, наверное, от них ушла. Однако теперь мое сердце безраздельно принадлежит этой славной крошке, так что выбора у меня не остается.

Брэдгейт-Холл, декабрь 1539 года

Моей маленькой леди Джейн уже исполнилось два года, и с рождения она живет в трех башенных комнатах, которые составляют ее детскую. На верхнем этаже располагается ее спальня, ниже находится комната, которую я делю с ее горничными, а на первом этаже – большая комната с деревянной обшивкой по стенам и окнами в деревянных рамах. Мебель в этой части дома по сравнению с остальными покоями совсем ветхая и малочисленная. Леди Джейн спит на дубовой кровати под старинным расписным балдахином. Ее младенческие молитвы возносятся за молельным столиком в нише окна. Платье и белье Джейн хранятся в огромном сундуке у стены, а ест она за простым столом, покрытым белой скатертью, и сидит – как все мы – на простом стуле. Пища у нас простая – отварное мясо, рыба и овощи, а также неизменная дневная порция хлеба, эля и похлебки. И ее мать приказала, чтобы она съедала все, до последней крошки.

Как только малышка стала подниматься на ножки и делать первые шаги, ей дали круглые деревянные ходунки на колесах и разрешили носиться, булькая от смеха, по длинной, обитой гобеленами галерее, которая тянется во всю длину восточного крыла.

– Смотри, Неллен! – кричит она, топая по деревянному полу.

Ее чепчик сбился и болтается на завязках, рыжие кудри растрепались, щечки раскраснелись от усилий. У нее есть собственный щенок спаниеля, и ей позволяют играть с озорной трехлетней дочкой повара, Мег. Однажды Джейн имела несчастье на полной скорости врезаться в свою мать, когда они с Мег с веселым визгом мчались по галерее. Леди Дорсет, приведшая гостей взглянуть на семейные портреты, которые там выставлены, в гневе запечатлевает на невинной щеке Джейн жгучую пощечину. Ребенок застывает в изумлении, затем цепенеет от ужаса, прежде чем разразиться громким плачем. Я хватаю ее, бесцеремонно вытаскивая из ходунков, и уношу прочь, бормоча извинения и страшась еще пуще прогневать леди Дорсет.

– Ну же, детка, – бубню я, вернувшись в детскую, и смачиваю водой бедную горящую щечку. – Теперь будет легче. – Дрожь младенческих губ утихает, слезы высыхают на нежной коже.

Милорд никогда не бывает столь жесток. Изредка, когда непогода удерживает его дома, не позволяя ехать на охоту, он, случается, проведет часок с дочерью в галерее.

– На! – кричит он, кидая ей тряпичный мяч. Иногда он дает ей, взвизгивающей от смеха, погоняться за собой в ее колеснице. Однако подобные случаи редки, ибо Дорсеты не из тех, кто позволяет дождю или даже граду и снегу мешать своим забавам, и их чаще всего можно видеть верхом, во дворе, в окружении егерей и возбужденно лающих собак. И посему Джейн, проводя почти все время в детской или в садах, за свое младенчество почти совсем не видела родителей – гораздо реже, чем любой другой ребенок, которого прежде поручали моим заботам.

Посещения леди Дорсет хотя и регулярны, но кратки и все больше мельком.

– Отучите ее сосать палец, – велит она.

Или, когда у леди Джейн резались зубки:

– Если она не перестанет хныкать, то останется без ужина.