Удача – это женщина

– Это мой ребенок, – твердо заявил Ллойд присутствующим, – и он возвращается к себе домой.

Но для начала ему пришлось выстроить дом. Он тщательно выбрал участок земли на вершине почти пустовавшего тогда Калифорнийского холма и воздвиг там самый первый из больших домов в городе. Позднее Калифорнийский холм стал именоваться «Ноб-Хилл», или «Гора благородных», поскольку люди, селившиеся там, напоминали набобов Востока и являлись самыми могущественными и богатыми гражданами в Сан-Франциско. Ллойд потратил около миллиона долларов, создавая настоящий дворец для своего сына, и, уж конечно, постарался, чтобы там все было по высшему разряду. Пока дом строился, Ллойд нанял номер в «Восточном» отеле, где и поселил наследника, предоставив его заботам многочисленных служанок и нянек. Сам же вернулся к более привычной для него жизни, центром которой были серебряные рудники в пригороде.

Когда дом, в конце концов, построили, выяснилось, что он занимает целый квартал. В нем было шестьдесят комнат, включая комнату для занятий живописью, куда из французского замка доставили огромную деревянную панель, расписанную средневековыми мастерами. Зал для игры в мяч украшали зеркала в два человеческих роста, и поговаривали, что он является точной копией исторического зала в Версале. Полы и ванные комнаты были облицованы мрамором, вывезенным из Италии. Стены украшали три сотни серебряных подсвечников и сорок хрустальных канделябров, доставленных из Венеции, а дубовые панели, которыми обшивали стены и массивную лестницу, привезли из старинного английского поместья, которое, по слухам, принадлежало потомку королевского рода Стюартов, Высокие стрельчатые окна завесили бархатными и атласными драпировками из Лиона, а полы укрыли знаменитыми персидскими коврами. Конюшня, располагавшаяся на заднем дворе, не уступала по роскоши самому дому. Стойла из карельской березы, отполированной до блеска, были украшены декоративными орнаментами из серебра, а полы из наборного дубового паркета покрыты брюссельскими коврами. На стенах здесь, как и в доме, располагались неизменные серебряные канделябры. Не удивительно, что первое время после постройки дома в городе только о нем и говорили.

Сын Ллойда Хэррисона, Гормен, воспитывался няньками и гувернантками и уже в возрасте семи лет управлял домом, подобно средневековому тирану. Его слова были законом.

– Ты им скажи, сынок, – посмеивался папаша, глядя, как мальчишка раздает приказы домашней челяди, – покажи им, кто в доме хозяин!

Когда Гормену исполнилось десять, Ллойд послал его учиться на восток страны в ужасно дорогую частную школу, где наследник должен был получить знания по части того, как вести себя с солидными людьми.

– Ты слишком долго прожил в окружении бабешек, – напутствовал он сына на дорогу.

Гормен не отличался особыми способностями, но обладал высоким ростом, светлой шевелюрой, довольно привлекательной физиономией, а также всегда имел в своем распоряжении крупные суммы свободных денег, о которых не должен был никому отчитываться. В школе он быстро сошелся с компанией таких же, как он, повес, и довольно весело провел «школьные годы», наслаждаясь жизнью и новым для него мужским обществом. В восемнадцатилетнем возрасте он поступил в Принстонский университет и вернулся домой с дипломом в кармане, когда ему исполнился двадцать один год, глубоко сознавая собственную значимость в этом мире. Так Гормен Хэррисон превратился в новоиспеченного аристократа.

Тем большим шоком стала для него новость о происхождении его матери – Бесси Мелони из публичного дома, носившего ее имя, новость, которую ему поведал отец, отчасти под воздействием горячительных напитков. Оскорбленный в лучших аристократических чувствах, Гормен похоронил эту тайну в глубине души и с тех пор возненавидел свою так называемую «мать», а заодно и всех женщин вообще.

Для привлекательного молодого человека, каким был Гормен, он на удивление мало уделял внимания женскому полу, неизменно предпочитая мужскую компанию и занятия спортом, женщин же рассматривал как неполноценную часть рода человеческого, предназначенную исключительно для развлечения джентльменов и не стоившую по большей части тех денег, которые джентльмены на них тратили.

Ллойд умер, когда Гормену шел двадцать второй год. Он остался единственным наследником огромного состояния в восемьдесят пять миллионов долларов. Гормен похоронил своего отца с великой пышностью, а потом устроил грандиозные поминки в семейном гнезде Хэррисонов. На поминки были приглашены все мало-мальски выдающиеся люди Сан-Франциско, причем большинству из них богатство досталось тем же путем, что и отцу Гормена. Покончив с ритуальными обязанностями, Гормен приступил к весьма важному делу, пытаясь создать новый, сильно облагороженный миф о происхождении и жизни своего отца, а также замолчать некоторые факты собственного рождения. Кроме того, он, как пловец в воду, кинулся с размаху в бурные волны деловой жизни. Он преуспел в обоих предприятиях, за десять лет стал столпом местного общества и утроил оставленное ему состояние. Гормен был весьма скрытен в том, что касалось его личной жизни и сексуальных привязанностей, и для широкой публики всегда выглядел идеалом предпринимателя.

В тридцать два года он все еще оставался холостяком, но уже почувствовал насущную потребность иметь сына и наследника семейного бизнеса Хэррисонов. В этой связи он начал поиски приемлемой для себя супруги.

С Долорес де Сото он познакомился на танцах в соседнем, похожем на его собственный, доме, также расположенном на Ноб-хилле. Кружась с ней в вальсе и сжимая тонкую талию девушки, он меньше всего думал о ее темно-синих глазах, развевающихся белых юбках и о прочих глупостях, зато прекрасно отдавал себе отчет в том, что де Сото были потомками настоящих испанских аристократов, а их семейство славилось красивыми, породистыми сыновьями. Гормен, сын странствующего торговца и шлюхи, в не меньшей степени, чем произвести на свет сына, желал обрести устойчивые связи в высшем обществе. И то и другое было для него равно важно. Он знал, что в прошлом семья де Сото владела огромными латифундиями, насчитывавшими много тысяч акров первосортной земли, но со временем, из-за дурного ведения хозяйства, наследство испанских грандов пришло в упадок и сократилось до небольшого ранчо в долине Сонома. Но хотя у них и не было денег, в том смысле как понимал деньги Гормен, зато их родословное древо уходило корнями в глубь веков, вплоть до времен Изабеллы Испанской.

Гормен предложил отцу Долорес встретиться и побеседовать. Договоренность довольно быстро была достигнута, и высокие стороны подписали брачный контракт. По договору, де Сото оставляли ранчо в приданое за Долорес, а сами переселялись в Мексику, откуда были родом, получив за это от Гормена весьма крупную компенсацию. Долорес же через несколько недель уже направлялась к собору Святой девы Марии в качестве невесты Гормена Хэррисона в окружении трехсот тщательно подобранных гостей, которые потом приняли участие в свадебных торжествах. Таким образом, Долорес превращалась в нераздельную собственность своего мужа, который мог распоряжаться ею по собственному усмотрению, а также становилась своего рода сосудом для вынашивания наследника славного семейства Хэррисонов. Кроме того, ей следовало демонстрировать себя обществу и появляться вместе с мужем на людях в тех случаях, когда, согласно общественному мнению, присутствие жены считалось необходимым.

Долорес знала, зачем Гормен на ней женился, и поэтому вздохнула с облегчением, когда поняла, что забеременела. Гормен пригласил лучшего в Сан-Франциско врача, чтобы тот осмотрел ее, и трясся над ее здоровьем, как курица над яйцом. Но она день ото дня слабела и слабела, ее глаза стали похожи на два больших голубых бассейна и резко выделялись на бледном лице, волосы же потеряли свой первозданный блеск. Гормен решил, что климат Сан-Франциско и частые туманы вредны для здоровья беременной женщины, и отправил ее на север, на семейное ранчо, где и оставил на попечении сиделки. Он специально купил в Джерси особых породистых коров, чтобы у жены всегда были свежие сливки и молоко. Лучший мясник города ежедневно отсылал на ранчо, предварительно пересыпав битым льдом, отборные куски лучшей вырезки. Гормен также нанял искусного повара, чтобы тот следил за диетой Долорес и готовил ей пищу.

Долорес едва исполнилось девятнадцать лет, и она чувствовала себя чем-то вроде жирного тельца, предназначенного для заклания. Она получила хорошее воспитание, говорила тихим, нежным голосом, была застенчива и более всего боялась холодности мужа и его гнева. Она делала все, чтобы ублажить его. Ради него она стала носить шиньон, одеваться, как положено замужней даме из общества – неброско, но дорого, она улыбалась, как положено, находясь всегда слева от своего господина, когда они присутствовали на семейных обедах или посещали городские торжества. Ведь он хотел, чтобы она вела себя именно так. Тем не менее, она догадывалась, что судьба его любимых собак – Грейт Дейн, Конга и Принца – волнует его куда больше, чем ее собственная.

Когда она уже была на седьмом месяце, Гормен вернул ее назад в Сан-Франциско, обеспокоенный тем, что ребенок может появиться на свет раньше, чем положено, и Долорес, поправившаяся и поздоровевшая, поселилась во вновь обставленных комнатах на первом этаже: Гормен не хотел, чтобы жена напрягалась, поднимаясь по лестнице. Ей не разрешалось также вставать с постели раньше полудня, затем она совершала неспешную прогулку на экипаже. Долорес умирала от скуки и от ужаса, что вдруг столь ожидаемый мужем сын не родится.

На свете не существовало ни одного человека, кому бы она могла раскрыть душу, – ее мать умерла, а сестер у нее не было. Отец и братья, благодаря брачному договору, подписанному с Горменом, прикупили себе большое поместье на озере Чапала в Мексике, и теперь, можно сказать, их она тоже лишилась, а друзья как-то сами собой растаяли после брака. Тоска давила на нее, словно тяжелое пыльное одеяло, временами Долорес даже желала, чтобы ее ребенок никогда не родился. По отношению к этому будущему существу она не испытывала никаких эмоций, хотя и носила его под сердцем. Если на свет появится мальчик, она сразу потеряет его – он будет сыном одного только Гормена, если девочка – муж навсегда возненавидит ее за это. В обоих случаях она проигрывала.

Когда у Долорес наконец начались схватки в дождливый сентябрьский вечер, Гормена вызвали из клуба «Пасифик», где он обедал с друзьями значительно чаще, чем дома с женой. Его голос дрожал от возбуждения, он успокаивал Долорес, говорил, что все пройдет удачно, что рядом, на расстоянии вытянутой руки, лучшие доктора, целых три, а когда все закончится, он купит ей яхту, еще больше, чем «Северная звезда» Вандербильта. Весной же, когда она окрепнет, а ребенок подрастет настолько, что его можно будет оставить на нянек, они отправятся в Европу. Он обещал, что завалит ее платьями и мехами из Парижа, закажет алмазную диадему у королевских ювелиров в Лондоне, подарит дворец в Венеции, – короче говоря, все, что она захочет. Но глаза Гормена смотрели жестко, словно говоря: «Все это произойдет, разумеется, когда я получу от тебя сына».

Роды продолжались тридцать шесть долгих часов, а когда ребенок родился, врачи посмотрели друг на друга и мрачно покачали головами. Было решено, что самый пожилой и уважаемый из них пойдет и расскажет о родах мужу.

– Боюсь, что на свет появилась девочка, сэр, – едва слышно прошептал седой доктор, избегая смотреть Гормену в глаза. Пожалуй, впервые за свою практику ему пришлось извиняться перед отцом за рождение ребенка.

Гормен промолчал. Он подошел к окну и, не говоря ни слова, уставился на дом Марка Хопкинса, расположившийся напротив.

Через некоторое время он произнес:

– Сколько времени нужно ждать?..

Помня о разговоре между Горменом и его женой о поездке в Европу, доктор Венсон переспросил:

– Вы хотите сказать, сколько времени необходимо подождать, прежде чем ваша супруга будет в состоянии отправиться в путешествие?

– Нет, идиот, – взревел Гормен, отходя от окна и всей своей массой нависая над врачом. – Я спрашиваю, сколько надо ждать до того, пока она будет в состоянии забеременеть снова?

Старый врач пристально взглянул на миллионера.

– Мистер Хэррисон, – проговорил он ледяным тоном, – ваша супруга только что дала жизнь ребенку. И хотя вы не справились о ее самочувствии, хочу сообщить вам, что она истощена и страдает от болей. Смею вас уверить, что ваша супруга еще очень молода, поэтому не сомневаюсь, что весьма скоро она сможет подарить вам столь ожидаемого вами сына. Пока же советую вам слегка успокоить нервы и вести себя с женой помягче. Гормен пожал плечами:

– Извините, доктор, я погорячился. Вы не представляете, как важно для меня иметь сына.

– А также, – поклонился врач, – надеюсь, и дочь.

Гормен так и не пришел навестить жену, и Долорес хотелось одного – умереть. Молоко у нее пропало, и пришлось срочно искать кормилицу. Когда ребенка принесли показать матери, она отвернулась лицом к стене – девочка олицетворяла для нее крах всей ее жизни.

Спустя три дня Гормен наконец постучал в дверь ее спальни. Он не принес с собой ни подарка, ни цветов – просто подошел к кровати, где лежала Долорес, и холодно посмотрел на нее сверху вниз.

– Ты довольно бледна, – подытожил он свои наблюдения, – но думаю, что уже достаточно оправилась и через некоторое время тебе следует вернуться на ранчо. Там ты сможешь восстановить силы.

Она нервно перебирала пальцами край тонкой батистовой простыни. Что ей оставалось делать? Долорес молча кивнула в ответ, выражая согласие.

Гормен продолжал:

– Наши семьи всегда славились прекрасными сыновьями. То, что случилось с тобой сейчас, на столько важно. Следующий ребенок обязательно будет мальчиком.

Долорес тихо спросила:

– Хочешь взглянуть на нее?

Гормен едва удостоил взглядом нежно-розовый сверток, который ему с готовностью протянула одна из сиделок.

– Я хотела бы назвать ее Франческой, – сказала Долорес, – в честь моей матери. В том случае, разумеется, если у тебя нет желания назвать девочку именем своей мамы, – торопливо закончила она.

– Франческа – хорошее имя, – бросил ее муж, направляясь к выходу, – но я настаиваю, чтобы обряд крещения проводился у нас дома.

Долорес опять с готовностью кивнула. Она слишком хорошо понимала, что повода устраивать большие празднества нет. Кроме того, она ясно сознавала, что ее положение в доме Гормена будет зависеть только от одного, способна или не способна она подарить ему сына. А Гормен слыл весьма нетерпеливым человеком.

Гормен отправил жену и дочь на ранчо и еще раз проконсультировался у врача – доктор Венсон был отлучен от дома, и Гормен беседовал с другим, – сколько времени должно пройти, прежде чем его жена будет в состоянии возобновить супружеские отношения. Он постарался учесть все обстоятельства, в том числе и хрупкое здоровье Долорес. Гормен ни разу не навестил жену и дочь на ранчо, где они пробыли шесть месяцев, – ровно столько, сколько потребовал врач. Но в тот самый день, когда истек указанный срок, Гормен велел Долорес срочно возвращаться в Сан-Франциско.

Долорес с сожалением оглянулась на исчезавшее вдалеке ранчо, когда их экипажи двинулись в обратный путь. Она снова покидала свое родовое гнездо, затерянное в зеленых горах, обнесенное простым деревянным забором и обсаженное пирамидальными тополями. Этот простой, грубо сработанный из дерева дом был ей куда более родным, чем роскошная усадьба Гормена на Ноб-Хилле. Кричащей роскоши жилища в Сан-Франциско она предпочитала близость природы и естественные условия жизни. Кроме того, здесь она не испытывала мучительного, изматывающего страху, который вселяло в нее ежедневное общение с мужем, на время в ее душе воцарился мир, и она смогла наконец поближе узнать свою дочурку.

На свежем воздухе Франческа ожила, поправилась и в шесть месяцев выглядела розовощеким, крепким ребенком со светлыми волосами, доставшимися ей от отца, и голубыми, цвета сапфира, глазами матери. Эти глазки на ранчо постоянно светились довольством и радостью. Долорес до смерти не хотелось возвращаться в огромный, душный дворец, построенный Ллойдом Хэррисоном. Она бы с удовольствием осталась на ранчо навсегда. Самое же главное – она ясно сознавала, зачем ее присутствие так срочно понадобилось хозяину дома на Ноб-Хилле.

По возвращении Фрэнси отвели детскую на третьем этаже – довольно далеко от апартаментов родителей. Долорес же заняла свое законное место жены – она находилась рядом с мужем, когда того требовали светские обязанности и приличия, а также в его постели – по ночам.

Когда Гормен проводил время в своем банке, или обедал с друзьями в клубе «Пасифик», или отсутствовал по какой-либо другой причине, Долорес занималась с дочерью. Та по-прежнему чувствовала себя отлично, и Долорес надеялась, что ее любовь и привязанность к малышке заменят девочке недостаток внимания со стороны отца.

Детскую, где обитала Фрэнси, Гормен первоначально предназначал для сына и наследника. Помещение было светлым и просторным, полы, покрытые веселыми голубыми коврами, и стены, отделанные белым, создавали хорошее настроение, из окон открывался прекрасный вид, а белые тюлевые шторы легко пропускали свет и воздух. Каждый день Фрэнси в сопровождении дородной сиделки в форме отправлялись на прогулку в колясочке, специально выписанной по такому случаю из Лондона.

Долорес знала, что Гормен не любит ее, хотя и вел он себя по отношению к ней уважительно, по крайней мере, на людях. Но теперь она не ощущала одиночества, ведь у нее подрастала Фрэнси. Однако прошло еще шесть месяцев, но, несмотря на еженощную близость с мужем, она так и не могла сообщить ему, что беременна. Долорес догадывалась, что тот начал терять терпение. Прошел год, и он повез жену к лучшему специалисту в Нью-Йорк, который, осмотрев ее, заявил, что она истощена.