В перспективе

Она заметила, что он пьет бренди.

– А вы хотите отгородиться?

Пальцы его руки, протянутой по подлокотнику ее кресла, сжались, и он ответил:

– Вообще-то да, временами. Каждому порой хочется отгородиться.

– От чего?

– Да хотя бы, полагаю, от «тысячи природных мук»[9 - «Гамлет», акт III, сцена 1-я (пер. М. Лозинского).], – он окончательно уклонился от ответа, решил не развивать эту тему. И улыбнулся.

Кисти у него были огромные, но не мужские, с длинными костлявыми пальцами, не красивой и не уродливой формы, но заметные, потому что при их величине выглядели соразмерными.

Кто-то расхваливал новую книгу Эрнеста Хемингуэя, кто-то критиковал ее. С минуту они слушали, потом миссис Флеминг сказала:

– Мне рассказывали, что он писал очередную книгу, но в разгар работы узнал, что жить ему осталось недолго, поэтому бросил первую книгу и написал вторую, а затем ему сказали, что он не умрет.

Он вдруг вскинул голову, и она увидела, что он удивлен и рассержен.

– Откуда вы знаете?

– А я и не знаю. Я даже припомнить не могу, от кого это услышала. И не рассчитываю, что это правда.

– Так или иначе его душевное – или физическое – состояние не имеет никакого отношения к ценности, присущей произведению. Книга либо хороша, либо плоха. Не важно, умирал он, пока писал ее, или считал, что умирает, – в дальнейшем это с книгой никак не связано.

Миссис Флеминг мягко отозвалась:

– Если бы это была правда, тогда наверняка она имела бы непосредственное отношение к книге, пока он писал ее. – Она никак не могла понять, что в ее словах так встревожило его. – В любом случае я ее не читала. А вы пишете книги?

– Нет. Написал одну давным-давно – справочник, битком набитый никому не нужными сведениями, и такой тяжелый, что студенту-середнячку вряд ли захочется тащить его домой из библиотеки. Книги такого рода распродают оптом. Даже в то время она стоила двадцать пять шиллингов и была до ужаса нудной. А до того, как я ее написал, я часто гадал, кто пишет такое. – У него была привычка заканчивать свои реплики улыбкой: весьма устало освещая черты его лица, она указывала, что он договорил.

– О чем была ваша книга?

Пару секунд он мрачно созерцал ее.

– Нет, если я скажу, то впечатление будет испорчено. Вы не пишете книг? – Он, в сущности, не спрашивал, а был уверен, что не пишет.

– Нет. Я ничем не занимаюсь. Моя жизнь – довольно-таки опосредованная деятельность.

Опять она увидела, как он смотрит на нее в шоке интереса или пытливости (что это – страстное любопытство, неодобрение, согласие с замечанием, которое на этот раз вышло грубоватым?). Во всяком случае, эти внезапные паузы с перенесением всей тяжести внимания его разума на нее немного нервировали ее, и, когда она молча отвела взгляд, он заговорил:

– Мне совершенно ясно, что орехи вы не любите. – Он убрал их. – Вы предпочли бы ужин?

– Благодарю, но я уже ужинаю. Вы не знаете, который теперь час?

– Я больше не ношу часы, но я выясню.

До того как он вернулся, подошла Лейла со словами:

– Обед, мы просто обязаны устроить обед, но, видимо, теперь уже после свадьбы. Невероятно милая девушка – такой благоразумный шаг со стороны Джулиана. Ты наверняка вздохнула с облегчением. С Эразмусом Уайтом познакомилась? Я как раз собиралась представить тебя… он вон там, не слушает Перси. Без двадцати пяти восемь, дорогая. Не стану тебя задерживать – я так понимаю твое отношение к пунктуальности.

Так что когда он вернулся, время она уже знала.

Она сообщила ему, что ей пора, и на миг пожалела о том, что ей надо уходить. Они пожали друг другу руки, и он сказал с невозмутимостью, от которой его слова прозвучали еще поразительнее:

– Конечно, никакого спиртного не хватило бы, чтобы отгородить кого-либо из нас, ведь мы в настоящем.

Она уставилась на него, желая рассмеяться или возненавидеть его, но не сделала ни того ни другого, а просто сильно испугалась: так заледенела от ужаса, что не смогла отдернуть руку.

– Вот и я тоже, – мягко добавил он, – но тут мы уже ничего не сможем поделать.

* * *

Даже видавшему виды такси, которое она поймала в Южном Кенсингтоне, не удалось вернуть ей хоть сколько-нибудь заметное ощущение реальности. Всю дорогу до Кэмпден-Хилла она просидела под впечатлением от его непрестанно повторяющихся слов – они не начинали и заканчивали звучать у нее в ушах, а продолжались с одной и той же интонацией, не давая ее памяти перевести дух, так что она даже не замечала, как летит время или остаются позади улицы, как увеличивается расстояние между тем моментом, когда она услышала эти слова из его уст, и нынешним, когда она вспоминала сказанное им.

Ее такси остановилось за машиной Джулиана, она расплатилась и сама отперла дверь дома. Письмо от мужа лежало на эбеновом столике. Пока она разрезала конверт, Джулиан и Дороти появились на лестницах этажами выше и ниже. Джулиан заговорил:

– Ужасно жаль, мама, но тут кое-что стряслось. Дороти я уже рассказал. Слушай, а в чем дело? Выглядишь жутко! – Потом он заметил внизу Дороти и добавил: – Я не допоздна. Так что, наверное, еще увидимся. – И он почти выбежал из дома.

Дороти, потрясая голубым конвертом, сказала:

– Ужин готов, но я подам его через несколько минут. Мисс Дейрдре заходила и оставила вот это. Просила передать вам, что уехала за город на несколько дней – подумать, так она сказала.

Дороти часто давала понять, с каким неодобрением относится и к тому, и к другому, и теперь медлила, готовая разглагольствовать о своем отвращении к загородной жизни и своем презрении к мыслям – сочетанию, которое благодаря Дейрдре предоставило ей уникальную возможность. Но миссис Флеминг молча поплелась наверх, держа в каждой руке по письму.

Письмо от мужа она прочитала у себя в спальне, сидя перед зеркалом. О своих намерениях относительно свадьбы Джулиана он не написал ничего, только попросил ее пообедать с ним в самом мрачном и наименее часто посещаемом из своих клубов. Она положила его письмо обратно в конверт. «Выглядишь жутко!» – сказал Джулиан. Ей вдруг вспомнились слова Толстого о том, как был «постыдно и отвратительно» несчастлив Каренин, от которого после ухода Анны разило горем. Должно быть, это верно не только для Каренина, иначе тот человек (даже сейчас она не знала его имени) не сказал бы то, что она услышала от него перед отъездом с вечеринки у Лейлы. Должно быть, это верно и для нее, несмотря на ее возраст, опыт, жизнь за ее плечами. Она уродливое воплощение несчастья, неприличное и нелепое, ей нельзя показываться на глаза людям: им придется либо скрывать свою неловкость, либо подвергать ее унизительной жалости, которой, как им скорее всего кажется, она на самом деле недостойна. В возрасте старше двадцати зависимость некрасива. Самодостаточность обладателя хитинового панциря – в порядке вещей в ее годы: самодостаточность, прогрессирующая вплоть до достижения кратковременного достоинства смерти. В возрасте за сорок уже нет той легкости, с которой находишь оправдания горю, болезни, любым требованиям, в испуге предъявляемым другим людям. Тебе полагается найти свое место в мире, а если не нашел, мир оставит неудачу без внимания и поставит тебя на то место, которое считает твоим. Даже будучи истерически несчастной, Дейрдре старалась выглядеть привлекательно: ее красота таинственным образом оправдывала жалость и стремление оберегать, которые она вызывала. («Неужели точно такой, какой меня сейчас увидел Джулиан, я выглядела весь день?»)

Напряженным взглядом она встретилась с отражением своих глаз в зеркале; при таком освещении они казались мертвыми, почти бесцветными, а когда-то были неувядающими, вершиной бессмертия и синевы. Она научилась – с тех пор прошли годы – не сводить глаз с собеседника после того, как заканчивала говорить; таким образом ей удавалось ограничиваться простейшими словами и наделять их красотой, смыслом или остроумием, которым каждый спешил поверить. Она умела, как пишут в книгах, «чураться восхищения», так как была настолько уверена в нем, что имела возможность выбирать. Изощренное и изысканное преклонение, с каким относятся к женщинам, наделенным очарованием и интеллектом, доставалось ей; и теперь ей казалось, что она никогда не радовалась ему, едва сознавала его.

А теперь даже эти навязчивые мысли внушали презрение; она не считала их даже трогательными; жизнь за счет тембра голоса или цвета глаз казалась обыденной блажью, не заслуживающей ничего. Многим приходится обходиться и без таких недолговечных свойств. («Но они никогда и не были исключительной причиной моего существования – не были ни в какой период моей жизни: они оставались просто… свойствами, которые я не тратила впустую. Он женился на мне не за мои глаза или голос, хотя, возможно, без их привлекательности он не обратил бы на меня внимания. Мне был обеспечен более широкий выбор, и значит, теперь у меня, возможно, меньше оправданий за то, что в выборе я ошиблась. Или больше?»)

Дороти звонила в маленький, но голосистый ручной колокольчик, который Джулиан привез ей из Женевы. Миссис Флеминг встала из-за туалетного столика, и голубой конверт упал на пол.

Почерк Дейрдре укоризненно растянулся перед ее глазами, она устало открыла письмо.

«Дорогая мамочка,

я просто уезжаю из города. Майлс везет меня в какой-то Берфорд, где мы можем побыть немного, и я все обдумаю. Я рассказала ему все, и он хочет жениться на мне немедленно – но мне, конечно, необходимо серьезно подумать, прежде чем согласиться, так что мы проведем там неделю, пока я размышляю. Майлс в самом деле ужасно добрый, а это гораздо важнее многого другого, и он жуть с каким пониманием отнесся ко всей этой истории. Конечно, это означает начать новую жизнь и полностью вычеркнуть все, что было со мной до этого, но я правда чувствую себя надежно с Майлсом, и у меня будет ребенок. Жаль, что я пропущу свадьбу Джулиана, но Джун кажется мне такой инфантильной, что честно не понимаю, зачем ему это понадобилось, и это, по-моему, важнее. Отправлю ему телеграмму. Джун меня все равно не любит, а Майлс ее уж точно не вынесет – ему нравится, когда люди интереснее, чем он, что довольно мило с его стороны. Майлс говорит, что хочет познакомиться с тобой, когда мы вернемся. Не пугайся, если он не скажет ни слова – он ужасно застенчивый, когда надо с кем-нибудь знакомиться, для него это настоящее испытание, и он терпеть этого не может. Он вообще мало говорит. Миллион раз спасибо тебе за то, что пыталась помочь.

С любовью,

Дейрдре

Папе не говори, что его чек на день рождения будет дико кстати – как раз чтобы купить мешковатую одежду для меня! Ну все, мне пора бежать к началу новой жизни».

Письмо было помечено «4 часа дня». Она убрала его обратно в конверт. Других подтверждений ее ощущениям тщетности и фиаско теперь не требовалось. Она смутно – и тупо – понимала, что попытается помешать Дейрдре угодить в очередную классическую катастрофу, и вместе с тем знала, что потерпит неудачу. Шантаж альтернативой был слишком силен, соблазн «новой жизни» – чересчур велик.

Американская мюзик-холльная фраза военных времен (откуда взялась эта фраза, она не знала)«куда же нам дальше?» вписалась в ее размышления точно, как монета в прорезь автомата, который пуст, так как ответа она не знала. Желание вернуться, удалиться в знакомую жизнь, было на редкость сильным. Но она жила и потому не могла избавиться от страстного притяжения настоящего, которое всегда «сейчас» в физическом смысле.