Мортон-Холл. Кузина Филлис

– Да, мне пора… Я и так уже засиделся.

– Ладно. Филлис, возьми-ка ключи. – Мать шепнула дочери на ухо какие-то распоряжения, и та вышла за дверь.

– Выходит, она кузина мне? – уточнил я, хотя это было очевидно, просто я не знал, как иначе перевести разговор на девушку.

– Да… Филлис Холмен. Одна она у нас… теперь.

По этому «теперь» и облачку печали, на миг затуманившему ее взор, я догадался, что у четы были и другие дети.

– А сколько лет кузине Филлис? – спросил я, рискнув назвать ее по имени и тотчас оробев от своей фамильярности.

Однако миссис Холмен ничего не имела против и дала мне исчерпывающий ответ:

– В прошлый Майский день исполнилось семнадцать… Ой, пастор запрещает упоминать Майский праздник[9 - Майский день, или Майский праздник начала весны (вместе с предшествующей ему Вальпургиевой ночью – с 30 апреля на 1 мая), – пережиток язычества и как таковой осуждается христианством; был запрещен в период пуританского республиканского правления в Англии (1649–1660).], – спохватилась она, боязливо озираясь по сторонам. – Первого мая Филлис исполнилось семнадцать, – повторила она с учетом необходимой поправки.

«А мне в следующем месяце исполнится девятнадцать», – сам не знаю почему подумал я, и тут вошла Филлис с подносом.

– Мы держим служанку, – доложила мне миссис Холмен, чтобы я не подумал, будто ее дочь всегда прислуживает гостям, – просто сегодня она занята – сбивает масло.

– Мне это совсем не в тягость, мама, – заверила Филлис спокойным звучным голосом.

Я почувствовал себя ветхозаветным персонажем – как бишь его звали? – которому прислуживает хозяйская дочь. А может быть, я всего лишь Авраамов раб, которому Ревекка дала напиться из колодца? И я подумал, что Исаак много потерял, когда не сам отправился добывать себе жену[10 - См. Быт. 24. Желая найти подходящую жену для сына своего Исаака, праотец Авраам снарядил в путь своего верного раба, который в дальних краях встретил у колодца Ревекку и, получив соответствующее знамение от Господа, привел ее к Исааку.]. Разумеется, у Филлис не могло возникнуть подобных мыслей. У этой статной, грациозной молодой женщины была наивная душа ребенка, под стать ее полудетскому наряду.

Как меня учили, я поднял тост за здоровье моей новообретенной родственницы и ее мужа, а после и за здоровье кузины Филлис, слегка поклонившись в ее сторону. От смущения я не решился посмотреть на нее и проверить, как она приняла мои слова.

– Теперь мне уже точно пора, – сказал я, вставая со стула.

Ни одна из дам не пригубила вина, хотя миссис Холмен из вежливости отломила кусочек кекса.

– Жаль, что вы не застали пастора, – повторила она и тоже встала.

Я же втайне радовался, что не застал его. В ту пору я не жаловал пасторов, а этот был особенно подозрителен, если запрещал вслух упоминать Майский день. Однако в дверях миссис Холмен взяла с меня слово приехать снова в ближайшую субботу и остаться у них на воскресенье – тогда-то я уж определенно не разминусь с пастором!

– Лучше в пятницу, если сможете! – крикнула она мне вслед, стоя в проеме «викарной» двери и рукой прикрывая глаза от низкого вечернего солнца.

Кузина Филлис не двинулась с места. В дальнем углу затененной плющом комнаты разливалось волшебное сияние от ее золотистых волос и ослепительной белой кожи. Она только посмотрела на меня и невозмутимо произнесла «до свидания».

К моему возвращению мистер Холдсворт уже впрягся в работу, ежесекундно отдавая распоряжения строителям, но, когда выдалась свободная минута, поинтересовался:

– Ну что, Мэннинг, как вам ваша новая родня? Как совмещаются в одном лице землепашец и проповедник? Если этот ваш пастор крепок не только верой, но и делом, я готов его уважать.

Он был слишком занят, чтобы внимательно слушать мой ответ. К тому же ответил я с заминкой, нарочито уклончиво, упирая главным образом на приглашение явиться снова.

– Ну разумеется, поезжайте… В пятницу, если хотите. Почему бы и не на этой неделе? Вы заслужили отдых, дружище.

Мне совсем не хотелось ехать на день раньше и тем растягивать свой визит, но, когда наступила пятница, я неожиданно для себя обнаружил, что еще меньше мне хочется оставаться в Элтеме, поэтому я воспользовался разрешением мистера Холдсворта и отправился на ферму, прибыв туда уже под вечер, позже, чем в прошлый раз. Викарная дверь была открыта. Стояла мягкая сентябрьская погода, за день солнышко так прогревало воздух, что на улице казалось теплее, чем в доме, хотя в камине на раскаленных углях медленно тлело толстое полено. За минувшие дни листья вьюна за окном стали чуть желтее и на некоторых появилась сухая бурая кромка. Миссис Холмен сменила утюг на швейную иглу и, устроившись возле крыльца, починяла рубашку. Филлис по-прежнему что-то вязала в своем углу – можно было подумать, будто она всю неделю не вставала с места. На заднем дворе разгуливали курицы-пеструшки, выклевывая из земли какие-то зерна; поблескивали дочиста вымытые и развешанные кверху дном большие молочные бидоны. Передний двор-сад утопал в цветах – они заползали на низкую стену ограды и каменный монтуар, а часть самосевом проросла в траве по обеим сторонам тропы к черному ходу. А запах!.. Наверное, мой выходной костюм на месяц вперед пропитается ароматами шиповника и ясенца, невольно подумалось мне. Время от времени миссис Холмен запускала руку под крышку корзинки, стоявшей у ее ног, и бросала пригоршню зерна голубям, которые нетерпеливо ворковали, гукали, хлопали крыльями и перепархивали с места на место в ожидании очередной порции угощения.

Завидев меня, хозяйка поднялась мне навстречу.

– Голубчик, вот это славно… это по-родственному! – повторяла она, горячо пожимая мне руку. – Филлис, кузен Мэннинг пришел!

– Пожалуйста, зовите меня просто Пол, – попросил я. – Дома все зовут меня по имени. По фамилии – только в конторе.

– Ну, Пол так Пол. Я уже и комнату для вас приготовила. Так и сказала пастору: «Приедет он в пятницу или нет, а комнату я приготовлю». А пастор ответил, что ему надо быть на Ясеневом поле, приедете вы или нет. Но он обещал вскорости вернуться – узнать, не появились ли вы. Идемте, я провожу вас в комнату, приведете себя в порядок с дороги.

Когда я снова спустился, мне показалось, что миссис Холмен не знает, как меня занять; возможно, ей просто было скучно со мной, а может быть, я помешал каким-то ее планам. Так или иначе, она кликнула Филлис, велела дочери надеть капор и прогуляться со мной до Ясеневого поля, к отцу. Мы подчинились. Мне хотелось произвести на девушку благоприятное впечатление – и одновременно хотелось, чтобы она была поменьше ростом, хотя бы не выше меня! Словом, я разволновался, и, пока гадал, с чего начать беседу, Филлис сама заговорила со мной:

– Полагаю, вы почти все дни проводите в трудах, кузен Пол.

– Да, в конторе нужно быть к половине девятого, днем перерыв на обед, и через час снова за дело – до восьми или девяти.

– Наверное, времени для чтения почти не остается.

– Да, почти, – согласился я, внезапно осознав, что не всегда с пользой провожу свой досуг.

– Мне тоже не хватает времени. Отец привык вставать за час до выхода в поле, но мама не велит мне подниматься в такую рань.

– А моя матушка вечно будит меня спозаранку, не дает вволю поспасть.

– Когда же вы встаете?

– Ох!.. В половине седьмого! Правда, не каждый день, – уточнил я, припомнив, что за все прошлое лето я только дважды поднимался в такой час.

Она повернула голову и пристально посмотрела на меня:

– Отец встает в три. И мама вставала с ним, пока не заболела. Я сплю до четырех.

– В три! Но для чего, что ему делать в такую пору?

– Как «что делать»? Перво-наперво молитва, духовное упражнение в своей комнате; затем нужно позвонить в большой колокол – созвать людей на дойку; потом разбудить Бетти, нашу служанку. Обычно он еще сам задает корм лошадям, потому что наш конюх Джем уже старик и отец не хочет лишний раз его беспокоить… Заодно осмотрит у лошадок ноги и плечи, проверит подковы, постромки, торбы с сеном и овсом – все, что важно для работы в поле. Может и кнут поправить, если потребуется. Затем проведает свиней, убедится, что они накормлены, заглянет в чаны с помоями… И наконец составит списки – чего и сколько надо приготовить для пропитания людей и живности, чем пополнить запасы топлива. Только после этого, если останется немного времени, отец идет домой и мы с ним вместе читаем – всегда по-английски; латынь оставляем на вечер, чтобы насладиться ею без спешки. В положенный час отец созывает людей на завтрак, собственноручно нарезает им хлеба и сыра, напоминает домашним заполнить свежей водой их деревянные бутылки и отправляет «ребят» на работы. В половине седьмого мы остаемся одни и садимся завтракать… Смотрите, отец вон там! – воскликнула она, указывая на человека в рубашке, который был на голову выше обоих своих спутников. Вид нам частично заслоняла листва ясеней, окаймлявших поле, и я подумал, что обознался: в этом работнике богатырского роста и телосложения я не мог разглядеть ничего общего с обликом смиренного благочестивого пастора, каким я его себе представлял. Однако это и был преподобный Эбенезер Холмен собственной персоной.

Он издали кивнул, завидев нас на жнивье, и я ожидал, что он подойдет поздороваться, но он продолжал отдавать какие-то распоряжения и в нашу сторону не смотрел. Я сразу отметил, что дочь явно пошла в отца, а не в мать, – унаследовала и его стать, и белую кожу; только у него лицо обветрилось и задубело, а у нее сохранило шелковистую гладкость и блеск. Светлые, некогда желтоватые, как солома, волосы пастора теперь густо поседели. Но в его случае седина не означала упадка сил. Честно говоря, я впервые встретил такого ладно скроенного силача: мощная грудь, сухие бедра, великолепно посаженная голова… Тем временем мы сами приблизились к нему. Он оборвал себя на полуслове и сделал шаг навстречу, протягивая руку мне, но обращаясь к Филлис:

– Вижу, дочка, вижу… Кузен Мэннинг, я полагаю? Обождите минуту, молодой человек, сейчас надену сюртук, чтобы приветствовать вас по всей форме. Сейчас, только… Нед Холл! Без дренажной канавы здесь не обойтись. Не земля, а мокрая глина, вся слиплась. Давай-ка мы с тобой займемся этим в понедельник… Прошу прощения, кузен Мэннинг… Да, вот еще, на доме старика Джема прохудилась крыша. Завтра, пока я буду занят, сможешь ее поправить. – И вдруг, резко сменив тон своего раскатистого баса, так что в голосе зазвучали совсем другие ноты, куда больше подобающие проповеднику и настраивающие на молитвенный лад, неожиданно прибавил: – А теперь споемте «Единогласно славим» на мотив «Ефремовой горы»[11 - Гимн «Come all harmonious tongues» поэта-конгрегационалиста Исаака Уотса (1764–1748), который занимался стихотворным переложением ветхозаветных псалмов, с тем чтобы в качестве духовных гимнов их можно было исполнять во время богослужения; мелодию к гимну «Ефремова гора» («Mount Ephraim») написал композитор Бенджамин Милгроув (ок. 1770).].

Пастор приподнял над землей лопату и начал отбивать ею такт. В отличие от меня, оба работника знали слова и мелодию. О Филлис и говорить не приходится: ее звучный голос уверенно вторил ведущему басу отца. Крестьяне подтягивали чуть менее смело, но довольно стройно. Заметив мое молчание, Филлис пару раз бросила на меня удивленный взгляд. Что я мог поделать? Мы впятером стояли посреди сжатого поля с обнаженными головами (Филлис не в счет), на желто-буром жнивье высились скирды хлеба, поодаль с одной стороны темнел лес, где громко ворковали дикие голуби, с другой протянулась ажурная полоса вязов, сквозь которую проглядывала голубая даль. Даже знай я слова и мелодию вечернего песнопения, скорее всего, не смог бы выдавить из себя ни звука: в горле стоял ком от охватившего меня небывалого чувства.

Гимн допели, работники ушли, а я пребывал в каком-то остолбенении, пока пастор, надевая сюртук, поглядывал на меня с доброжелательным любопытством.

– Сдается мне, джентльмены железнодорожники не имеют привычки завершать трудовой день совместным пением псалмов, – проронил он, – а зря, обычай недурной… право слово, недурной! Нынче мы управились пораньше в вашу честь – закон гостеприимства.

Я не знал, что сказать на все это, и не от отсутствия, а от избытка мыслей в моей бедной голове. Время от времени я украдкой разглядывал своего спутника. Черный сюртук поверх такого же черного жилета; над белоснежной рубашкой выступает ничем не прикрытая мускулистая шея; на ногах серо-коричневые штаны до колена, серые шерстяные чулки (я легко догадался, какой мастерицей они связаны) и подбитые гвоздями башмаки. Шляпу пастор держал в руке – вероятно, ему нравилось, что ветер треплет волосы. Через некоторое время я заметил, что отец взял дочь за руку; так они и пошли домой – рука об руку.

Пересекая деревенский проселок, мы повстречали двух маленьких мальчиков. Один лежал в траве на обочине и плакал навзрыд; другой стоял над ним, засунув в рот палец и молча роняя слезы солидарности. Причина детского горя была очевидна: на дороге в лужице молока валялся разбитый глиняный кувшин.

– Ну-ка, ну-ка, что такое? Рассказывай, что у тебя стряслось, Томми! – сказал пастор, одной рукой подхватив с земли рыдающего малыша.

Томми уставился на него круглыми глазенками, полными удивления, но не страха: по всей видимости, они с пастором были давние знакомые.