Крэнфорд

– Это вы говорите про ту низенькую барыню, что была с мистрисс Джемисон? А я думала, что вам любопытнее будет узнать, как была одета мистрисс Смит, новобрачная (мистрисс Смит была жена мясника).

Мисс Поль сказала:

– Господи помилуй! как будто мы заботимся о какой-нибудь мистрисс Смит, но тотчас замолчала, как только Марта продолжала:

– Низенькая барыня на церковной скамейке мистрисс Джемисон была в черном, порядочно-поношенном шелковом платье и в шотландском простом салопе, а глаза у ней черные и очень – блестящие, сударыня, а лицо этакое приятное и востренькое; уж немолода, сударыня, а все-таки помоложе самой мистрисс Джемисон. Она, словно птица, вертела глазами во все стороны, а выходя препроворно, подобрала свое платье. Я скажу вам вот что, сударыня: она очень похожа на мистрисс Дикон, содержательницу гостиницы, под вывеской «Дилижансов».

– Шш, Марта! сказала мисс Мэтти, это непочтительно.

– Неужели, сударыня? Прошу прощения, да Джим Гэрн это говорит. Он говорит, что это точь-в-точь такая востренькая, живая баба.

– Леди, сказала мисс Поль.

– Леди… как мистрисс Дикон….

Прошло и другое воскресенье, а мы все отворачивались от мистрисс Джемисон и её гостьи, и делали замечания, которые казались нам очень саркастическими, почти даже слишком. Мисс Мэтти, очевидно, было неловко от нашей саркастической манеры выражаться; может быть, в это время леди Гленмайр нашла, что дом мистрисс Джемисон был не самый веселый и не самый приятный дом в мире; может быть мистрисс Джемисон нашла, что большая часть графских фамилий была в Лондоне, и что те, которые оставались в вашей провинции, не так чувствительны, как бы следовало к пребыванию леди Гленмайр в их соседстве. Великие события происходят от ничтожных причин, и я не беру на себя сказать, что заставило мистрисс Джемисон изменить свое намерение относительно изгнания крэнфордских дам и послать ко всем пригласительные записки на вечер в следующий вторник. Сам мистер Мёллинер разносил их. Он, кажется, не знал, что во всяком доме есть черный ход, и делал всегда больше шуму, чем госпожа его, мистрисс Джемисон. У него было три записочки, которые он понес в большой сумке, чтоб заставить госпожу свою думать, будто они ужасно-тяжелы, хотя они легко могли поместиться в его кармане.

Мы с мисс Мэтти спокойно решили отвечать, что нам нужно остаться дома. Это было именно в тот вечер, когда мисс Мэтти обыкновенно делала фитили из всех писем и ненужных бумаг, накопившихся в неделю; по понедельникам счеты её уплачивались аккуратно, ни одного пенни не оставалась она должна за прошлую неделю; таким образом мы устроились, чтоб сжигание происходило во вторник и оно подало законный повод к отказу на приглашение мистрисс Джемисон. Но прежде, чем мы написали ответ, явилась мисс Поль с распечатанной запиской в руках.

– Так! сказала она. – А! я вижу и вы тоже получили приглашение. Лучше поздно, чем никогда. Я готова была сказать заранее, что пожелает леди Гленмайр нашего общества прежде, чем пройдут недельки две.

– Да, сказала мисс Мэтти: – просят вечером, во вторник. Может быть, не потрудитесь ли вы принести вашу работу и откушать с нами чаю во вторник. Я обыкновенно в этот день пересматриваю недельные бумаги, счеты, письма и сжигаю их; но это недостаточная причина для отговорки, хотя я и намеревалась так поступить. Теперь, если вы придете, то совесть моя будет совершенно спокойна и, к счастью, записка еще не написана.

Я видела как мисс Поль переменилась в лице.

– Стало-быть вы не намерены туда? спросила она.

– О, нет! сказала спокойно мисс Мэтти. – Да и вы тоже, я полагаю?

– Не знаю, отвечала мисс Поль. – Да, я думаю идти, сказала она вдруг несколько резко, и видя, что мисс Мэтти глядит на нее с удивлением, прибавила – видите не совсем приятно заставить думать мистрисс Джемисон, будто мы обижаемся всем тем, что она ни скажет, или ни сделает, будто мы всему этому придаем важность. Это значит унизиться перед нею, и я по крайней мере на это не согласна. Для мистрисс Джемисон будет очень лестно, если мы позволим ей предполагать, что слова её могут казаться нам оскорбительными неделю, или даже десять дней спустя.

– Я полагаю, что дурно оскорбляться и досадовать так долго на что бы то ни было. Может быть, впрочем, она и не думала оскорблять нас. Но я должна признаться не допустила бы себя сказать то, что сказала мистрисс Джемисон: она ясно выразилась, чтоб мы не приезжали. Я, право, думаю, не поеду.

– О, поедемте! мисс Мэтти, вам надо ехать; вы знаете, приятельница наша мистрисс Джемисон гораздо флегматичнее многих других и не входит в тонкие деликатности, которыми вы обладаете в такой замечательной степени.

– Я думала, что и вы обладали ими тоже в тот день, когда мистрисс Джемисон приходила сказать, чтоб мы у ней не бывали, сказала простодушно мисс Мэтти.

Но мисс Поль, в добавок к тонким деликатностям своих чувств, обладала также щегольским чепчиком, который ей ужасно хотелось показать изумленному миру, и потому она, казалось, забыла все колкие слова, произнесенные две недели назад, и убедила мисс Мэтти, как дочь покойного пастора, купить новый чепчик и идти на вечер к мистрисс Джемисон. Таким образом было написано, что «мы с величайшим удовольствием принимаем приглашение», вместо «сожалеем, что принуждены отказаться».

Трата на наряды в Крэнфорде заключалась в одной этой статье, о которой я упоминала. Если на головах были щегольские новые чепчики, дамы походили на страусов и не заботились нисколько об остальной части своего тела. Старые платья, белые достопочтенные воротнички, множество брошек везде (на некоторых были нарисованы собачьи глаза, некоторые походили на рамочку картины с мавзолеями и плакучими ивами, другие были с миниатюрными портретами дам и кавалеров, нежно улыбавшихся); старые брошки были постоянным украшением, а новые чепчики, чтоб следовать новейшей моде; крэпфордские дамы всегда одевались с целомудренным изяществом и пристойностью, как мисс Баркер премило выразилась однажды.

И в трех новых чепчиках, с большим количеством брошек, чем видали когда-нибудь, с-тех-пор, как Крэнфорд сделался городом, явились мистрисс Форрестер, мисс Мэтти и мисс Поль на достопамятный вечер во вторник. Я сама сосчитала семь брошек на мисс Поль. Две были небрежно пришпилены на чепчик (на одной была бабочка, сделанная из шотландских топазов, которую живое воображение могло принять за живую; третья брошка прикрепляла филейный платочек, четвертая воротник, пятая украшала лиф платья, как раз средину между грудью и поясом, а шестая кончик мыска. Где была седьмая – я забыла, но наверно знаю, что она где-то была.

Но я забегаю вперед слишком скоро, описывая наряды достопочтенного общества. Я должна прежде описать, как собирались к мистрисс Джемисон. Дама эта жила в большом доме за городом. Дорога, бывшая прежде улицей, шла перед домом без промежуточного сада или двора. Откуда ни светило солнце, оно никогда не сияло на переднюю часть этого дома. Жилые покои были назади и выходили в хорошенький садик, а окна на улицу принадлежали кухне, комнатам слуг и кладовым; в одной из этих комнат – такая носилась молва – сидит мистер Мёллинер. Точно, смотря наискось, мы часто видели его затылок, покрытый пудрой, которая также покрывала и воротник, и сюртук; этот важный затылок всегда был погружен в чтение газеты «Сен-джемской Хроники», широко-раскрытой, что до известной степени изъясняло, почему газета так долго не доходила до нас, хотя мы были такие же подписчицы, как и мистрисс Джемисон, но которая, по праву своей сиятельности, всегда первая их читала. В этот вторник остановка последнего нумера была особенно-досадна: и мисс Поль, и мисс Мэтти, обе, особенно первая, желали просмотреть его, чтоб зазубрить придворные новости и быть в состоянии говорить о них на вечернем свидании с аристократками. Мисс Поль сказала нам, что она воспользовалась временем и оделась в пять часов, чтоб быть готовой, если газеты прибудут в последнюю минуту, те самые газеты, которые напудренная голова преспокойно читала, когда мы проходили мимо окна.

– Дерзкий! сказала мисс Поль тихим негодующим шепотом. – Мне бы хотелось спросить, платит ли его госпожа за то, что он читает их.

Мы посмотрели на нее с восторгом, восхищаясь мужеством этой мысли, потому что мистер Мёллинер был предметом величайшего страха для всех нас. Он, казалось, никогда не забывал, какое снисхождение оказал он Крэнфорду, согласившись в нем жить. Мисс Дженкинс, бывало, являлась неустрашимой защитницей своего пола и говорила с ним как с ровней, но и мисс Дженкинс не могла идти выше. Даже в самом веселом и любезном расположении, он походил на сердитого какаду. Он говорил только угрюмыми, односложными словами. Он непременно оставался в передней, когда просили его не оставаться, а потом обижался, зачем мы держали его там, пока трепещущими, торопливыми руками мы охорашивались перед входом в гостиную.

Мисс Поль осмелилась пошутить, когда мы шли наверх, с намерением, хотя она обращалась к нам, развеселить несколько мистера Мёллинера. Мы все улыбнулись, чтоб показать, будто мы нисколько не были женированы, и робко взглянули на мистера Мёллинера, ожидая его сочувствия. На этом деревянном лице ни один мускул не смягчился, и мы в минуту сделались серьёзны.

Гостиная мистрисс Джэмисон казалась веселенькой комнатой; вечернее солнце струилось в нее, а широкое четвероугольное окно было уставлено цветами. Мебель была белая с золотом, не в последнем вкусе, не то, что называется, кажется, во вкусе Людовика XIV-го, все раковины и кружки – нет; на креслах и столах мистрисс Джемисон не было ни одного кружка или изгиба. Ножки кресел и столов суживались к полу, а по углам были прямы и четвероугольны. Кресла стояли вдоль стены вряд, за исключением четырех или пяти, поставленных полукругом около камина. Они были обиты белыми полосами поперек спинок и приколочены золотыми пуговками; ни полосы, ни пуговки не обещали удобства. Еще был лакированный столик, посвященный литературе, на котором лежали Библия, книга о Пэрах и молитвенник; был другой четвероугольный стол, посвященный изящным искусствам; на нем лежали калейдоскоп, увеселительные карты (завязанные необыкновенной длины полинялыми лентами, розовыми атласными) и ящичек, разрисованный наподобие чайных. Карлик лежал на вышитом гарусом ковре и весьма нелюбезно залаял, когда мы вошли. Мистрисс Джемисон встала, приветствовала каждую из нас сонливой улыбкой и с отчаянием взглянула на мистера Мёллинера, который стоял за нами, как будто надеялась, что он усадит нас по местам, потому что, если б он не усадил, она ни за что не сумела бы этого сделать. Я полагаю, он думал, что мы сами можем найти дорогу к креслам, стоявшим полукругом около камина, что напомнило мне друидический храм, не знаю почему. Леди Гленмайр поспешила на помощь хозяйке и, не знаю как, мы в первый раз поместились приятно, а не церемониально, в доме мистрисс Джемисон. Леди Гленмайр (теперь мы могли вдоволь на нее насмотреться) оказалась веселенькой, низенькой женщиной средних лет, которая, должно быть, была очень хороша собой в молодости и даже до сих пор сохранила преприятную наружность. Я видела, как мисс Поль оценила её наряд в первые пять минут, и я верю её словам, когда она сказала на следующий день:

– Душенька! все-то на ней стоило не больше десяти фунтов и с кружевами.

Приятно было подозревать, что жена пера бедна; это частью помирило нас с тем, что муж её никогда не заседал в Палате Лордов. Но, когда мы в первый раз об этом услыхали, это казалось нам самозванством.

Мы сначала все были очень молчаливы. Мы думали, какой начать разговор, который мог бы заинтересовать миледи. Сахар поднялся в цене; а так как близилось время варить варенье и предмет этот был очень близок к нашим хозяйственным сердцам, то он, натурально, подал бы повод к разговору, не будь тут леди Гленмайр; но мы не были уверены, едят ли жены пэров варенье и, тем более, знают ли, как оно делается. Наконец мисс Поль, у которой всегда был большой запас мужества и savoir faire, заговорила с леди Гленмайр, которая, с своей стороны, находилась точно в таком же замешательстве, каким образом прервать молчание, как и мы.

– Ваше сиятельство были недавно при дворе? спросила она, бросая на всех нас полуробкий, полуторжественный взгляд, как бы говоря: «видите, как благоразумно выбрала я предмет, приличный для звания незнакомой нам женщины».

– Я никогда там не бывала, сказала леди Гленмайр с сильным шотландским произношением, но очень приятным голосом. Потом, чувствуя, что выразилась слишком резко, прибавила: – мы редко ездили в Лондон; всего только два раза были в нем во все время моего замужества; а прежде чем я вышла замуж, у батюшки было слишком большое семейство (я уверена, что пять дочерей мистера Кембля были у всех нас в памяти): он не мог часто вывозить нас даже в Эдинбург. Не бывали ли вы в Эдинбурге, может быть? сказала она, вдруг просияв от надежды общего интереса.

Никто из нас не бывал там; но у мисс Поль был дядя, который однажды провел там ночь весьма приятно. Мистрисс Джемисон между тем погружена была в удивление, почему мистер Мёллинер не приносит чай, и наконец удивление истекло из её уст.

– Не позвонить ли лучше, душенька? сказала живо леди Гленмайр.

– Нет… не думаю… Мёллинер не любит, чтоб его торопили.

Нам очень хотелось чаю, потому что мы обедали раньше мистрисс Джемисон. Я подозреваю, что мистер Мёллинер решился дочитать газету, прежде чем заблагорассудил побеспокоиться о чае. Госпожа его беспокоилась, беспокоилась и все говорила:

– Не понимаю, почему Мёллинер не приносит чаю. Не понимаю, что он там делает.

А леди Гленмайр наконец совсем вышла из терпения. Но это было нетерпение премилое, впрочем; она позвонила в колокольчик довольно громко, получив позволение от невестки. Мистер Мёллинер явился с удивлением оскорбленного достоинства.

– Леди Гленмайр позвонила, сказала мистрисс Джемисон: – полагаю, затем, чтоб подавали чай.

Через несколько минут чай принесли. Очень хрупок был фарфор, очень старо серебро, очень тонки ломтики хлеба с маслом и очень малы куски сахара. Сахар, очевидно, был любимым предметом экономии мистрисс Джемисон. Я сомневаюсь, могли ли маленькие филигранные щипчики, сделанные наподобие ножниц, раскрыться на столько, чтоб взять хороший, обыкновенный крупный кусок; и когда я попробовала взять в одно время два крошечные кусочка, чтоб не заметили мое частое возвращение к сахарнице, щипчики решительно выронили другой кусок с резким бренчанием, совершенно коварным и неестественным образом. Но прежде чем это случилось, нас постигло небольшое разочарование. В маленьком серебряном молочнике были сливки, а в том, что побольше, молоко. Как только вошел мистер Мёллинер, Карлик начал просить подачки; бросить ему что-нибудь, запрещало нам приличие, хотя мы были точно так же голодны, как и он. Мистрисс Джемисон сказала, что, она уверена, мы извиним ее, если она прежде даст чаю своему бедному Карлику. Вследствие этого она налила ему полное блюдечко, и потом сказала нам, как понятно и умно это маленькое животное; он распознавал сливки очень хорошо и никогда не хотел пить чай с молоком. Поэтому молоко было оставлено для нас. Нам оставалось безмолвно думать, что и мы так же понятливы и умны, как Карлик; мы даже почувствовали некоторое оскорбление: нас заставляли любоваться признательностью Карлика, когда он махал хвостом, благодаря за наши сливки.

После чая мы пустились с обыкновенный разговор. Мы были благодарны леди Гленмайр за то, что она предложила еще хлеба с маслом, и эта взаимная потребность познакомила нас с нею гораздо лучше, нежели разговоры о дворе, хотя мисс Поль сказала, что она надеялась узнать, здорова ли королева, от кого-нибудь, кто лично ее видел.

Дружба, начатая за хлебом с маслом, увеличилась за картами. Леди Гленмайр удивительно играла в преферанс и была совершенным авторитетом в ломбере и бостоне. Даже мисс Поль забыла, что нужно говорить: «миледи» и «ваше сиятельство» и сказала: «баста мэм, у вас был, кажется, червонный валет», так же спокойно, как будто никогда не собиралось крэнфордского парламента по случаю приличного способа выражаться с женою пера.

К доказательство, как совершенно мы забыли, что находились в присутствии той, которая могла сидеть за чаем с баронетской короной на голове вместо чепчика, мистрисс Форрестер рассказала любопытное происшествие леди Гленмайр, анекдот, известный только её коротким друзьям, который даже не был известен мистрисс Джемисон. Он относился к прекрасным старым кружевам, единственному остатку лучшего времени, которыми леди Гленмайр любовалась на воротничке мистрисс Форрестер.

– Да, говорила эта дама – таких кружев теперь не достанешь ни за какие деньги; их делали монахини за границей. Теперь говорят, что нельзя сделать их и там; но, может – быть, теперь могут, после издания закона об эмансипации католиков. Я не удивляюсь, но между тем очень ценю мое кружево. Я не доверяю мыть его даже моей горничной (та бедная девочка, о которой я говорила прежде, но которую госпоже как-то приличнее казалось назвать громким именем горничной); я всегда мою его сама. Вот один раз кружева чуть-чуть не пропали. Разумеется, вашему сиятельству известно, что такие кружева никогда не должно ни крахмалить, ни гладить. Некоторые моют в сахарной воде, а некоторые в кофе, чтоб придать настоящий желтый цвет; но у меня есть очень – хороший рецепт как мыть кружева в молоке; это делает их жесткими и придает им очень хороший сливочный цвет. Ну, вот, мэм, я сшила весь кусок вместе (а красота прекрасного кружева именно и заключается в том, что, когда оно мокро, то занимает очень мало места) и намочила его в молоке; по несчастью, я вышла из комнаты и, воротившись, нашла кошку на столе, которая так и смотрела воровкой и облизывалась как-то неловко, как будто она хотела что-то проглотить, да не могла. Поверите ли вы? сначала мне было ее жаль и я говорила: «бедная кисочка, бедная кисочка!», но когда, наконец, вдруг взглянула и увидела чашку с молоком пустую до чиста, я воскликнула: «ах, ты, негодная кошка!» и, кажется, я так рассердилась, что ударила ее, а это помогло ей проглотить кружева совсем. Я чуть не заплакала – так мне было досадно, но решила, что не расстанусь с кружевом, не постаравшись его достать. Я надеялась, что кружева по крайней мере стошнит ее, но это вывело бы хоть кого из терпения, когда кошка пришла совершенно спокойно и, мурлыкая через четверть часа после того и почти надеясь, что я ее приласкаю. «Нет, кисочка!» сказала я: «если у тебя есть какая-нибудь совесть, ты не должна этого ожидать!» Вдруг меня поразила одна мысль. Я позвонила и послала горничную к мистеру Гоггинсу, велела ему кланяться и попросить дать мне сапог на один час. Не думаю, чтоб в этой просьбе было что-нибудь странное, но Дженни сказала, что молодые люди в аптеке хохотали до упада при этой моей просьбе. Мы с Дженни посадили туда кошку, растопырив ей передние ноги, чтоб она не могла нас оцарапать и дали ей чайную ложку смородинного сирона, в которую (ваше сиятельство, извините меня) я примешала немного рвотного. Никогда не забуду, как беспокоилась я целые полчаса. Я взяла кошку в свою спальню и разостлала чистое полотенце на полу. Я чуть было ее не поцеловала, когда она воротила кружева в том же состоянии, в каком они были прежде. Дженни приготовила кипятку и мы намачивали кружево, намачивали, разложили на кусток на солнце, прежде чем я могла до него дотронуться, чтоб обмокнуть его в молоко. А теперь ваше сиятельство никогда не отгадали бы, что оно было в горле у кошки.

Мы узнали в продолжение этого вечера, что леди Гленмайр приехала надолго к мистрисс Джемисон; она отказала в квартире своей в Эдинбурге и не имела никаких причин спешить воротиться туда. Мы обрадовались, услышав это; она сделала на нас приятное впечатление. Приятно также было узнать из слов, вырвавшихся в продолжение вечера, что, в добавок ко многим привлекательным качествам, она отдалена от пошлости быть богатой.

– Неужели вам не кажется неприятно идти пешком? спросила мистрисс Джемисон, когда доложили о приходе наших служанок.

Это был всегдашний вопрос мистрисс Джемисон, у которой стоял свой экипаж в сарае и которая даже на самые короткие расстояния иначе не отправлялась, как в портшезе. Ответы были таковы, как бывали всегда:

– О нет! какая приятная и спокойная ночь!

– Так хорошо освежиться после комнатного жара!

– Звезды так прекрасны!