Жизнь в лесу. Последний герой Америки

– Любишь черепах? – спросил он.

– А кто их не любит, – ответил Рэнди.

– Я все о черепахах знаю. У меня на дворе живет больше сотни, – сказал Юстас.

– Да ладно.

– Правда. Хочешь, приходи ко мне домой, я тебе покажу.

Рэнди Кейбл подумал: ага, как же.

Но после уроков приехал к Юстасу на велосипеде и собственными глазами убедился, что тот говорил правду. На его дворе действительно жила обширная и ухоженная колония черепах. Несколько десятков клеток и ящиков, в которых проживало более ста черепах разных пород, стояли в тени и были снабжены системой подвода и отвода воды. С шестилетнего возраста Юстас кормил их и ухаживал за ними по круговому графику, тщательно фиксируя всё происходящее в своем дневнике.

Юстас любил черепах. Ему нравился их характер, спокойствие и идеальное душевное равновесие, аура безмятежности и древности, которую они вокруг себя создавали. По части черепах у Юстаса был настоящий талант. Он мог найти черепаху где угодно. Заметить даже хорошо спрятавшуюся черепаху, у которой торчит из травы всего один квадратный дюйм панциря. В детстве Юстас даже пару раз слышал звук, который издают черепахи. Он молча шел по лесу, и вдруг до него донеслось это почти беззвучное шипение, когда черепаха быстро втягивает в панцирь голову и лапы. Юстас остановился, замер, оглянулся и увидел ее – маленькую коробчатую черепаху всего в трех футах. Она спряталась в зарослях, укрывшись в своем панцире.

Юстас разработал целую систему по отлову хитрых расписных черепах, которые обитали в прудах и озерах. Притаившись с удочкой на лесистом берегу, он закидывал в воду приманку – большой кусок жирного бекона – в паре футов от греющейся на солнце черепахи. Затем он медленно проводил приманку мимо черепахи, пока та не улавливала запах и не сползала в воду. Тогда Юстас осторожно подманивал ее к берегу, а потом выскакивал из кустов, прыгал в воду с сетью наготове и хватал черепаху, прежде чем та успевала в испуге нырнуть на дно.

Дома он сажал пойманную черепаху в один из фанерных ящиков: каждый такой ящик был изготовлен специально с учетом нужного для животного количества тени, воды и травы. У Юстаса жили замыкающиеся черепахи, иловые черепахи, коробчатые и расписные. Он кормил их раками, овощами и червями (последних разводил сам под бревнами, аккуратно разложенными в лесу за домом). Черепахи Юстаса были так довольны жизнью, что размножались в неволе. Еще у него на заднем дворе жили змеи и осиротевший детеныш лисицы по кличке Спутник. (Местный житель нашел животное и принес в музей, чтобы там о нем позаботились, – а мистер Стаут отдал его Юстасу.) Это была империя Юстаса, где царил полный порядок; именно такой ее увидел Рэнди Кейбл в тот день. Деревенскому парнишке вроде Рэнди всё это показалось раем. И мальчики стали друзьями.

«Сегодня впервые ходил к Рэнди Кейблу домой, – написал Юстас в своем дневнике вскоре после того, как показал Рэнди черепах. – Он показал мне свой лес и ручей. Видели следы ондатры, енота, птицы и кошки. Рэнди показал мне ондатровую нору в глинистом берегу ручья. Сделали птичий силок из длинной веревки и положили приманку – кусок хлеба. Дрозды всё ходили и ходили вокруг нее, но ни один не зашел внутрь петли. Еще мы наделали кольев для ямы-капкана. А я снял шкуру с кролика, чтобы сшить из нее телогрейку».

Так шли месяцы и годы. Юстас запомнился Рэнди странным и любопытным ребенком: он много знал и смотрел на окружающий мир с несвойственной большинству двенадцатилетних ребят восприимчивостью. Видел даже мельчайшие детали. Например, однажды он сказал Рэнди: «Любишь шоколад? Знаешь, как лучше всего его есть? Положи маленький кусочек под язык, и пусть там растает. Тогда вкус останется надолго, и ты научишься его ценить».

Юстас обожал Рэнди Кейбла и его отца, который вырос в горах и знал всё об охоте, рыбалке и съедобных дикорастущих травах, которые можно собрать на берегу реки. Юстас бегал к Рэнди при любой возможности. А вот Рэнди заходил к Конвеям намного реже. Там было не очень уютно. Мать Юстаса была милой женщиной, но вот мистера Конвея Рэнди побаивался. Особенно жутко было ужинать в доме Конвеев. Во время еды дети и мать почти всегда молчали. Мистер Конвей сидел во главе стола, мрачный и саркастичный; чтобы вывести его из себя, достаточно было пошевелиться. Казалось, всё его внимание было направлено на Юстаса. Стоило мальчику заговорить, как отец принимался его передразнивать. Если Юстас рассказывал что-нибудь о случившемся с ним за день, мистер Конвей насмехался над сыном, называл все его увлечения «глупыми детскими играми». Когда он спрашивал, как Юстас написал последнюю контрольную работу по математике, и получал ответ, который ему не нравился, – на мальчика обрушивался град оскорблений и насмешек.

– Ты идиот, – говорил Юстасу отец. – Никогда не встречал такого тупицу, как ты. И как у меня мог родиться такой придурок? Что мне прикажешь думать? Ты просто ни на что не годен и никогда ничему не научишься.

И мистер Конвей призывал других детей вместе с ним посмеяться над невиданной тупостью их никчемного старшего брата. И они с охотой соглашались – как те непопулярные дети с ортопедическими скобками на ногах из столовой, которые всегда были рады, что издеваются не над ними, а над кем-то другим.

Еще Рэнди Кейбл заметил, что отец Юстаса постоянно придирается ко всем насчет поведения за столом. Прежде ему никогда не приходилось бывать в «приличном» доме и сидеть за столом, где соблюдались столь строгие правила. Если Юстас ел слишком быстро или брал не ту вилку, отец готов был его буквально затоптать за «нелепые и примитивные» манеры. Поэтому Рэнди боялся даже взять вилку; у него дома его никогда не стали ругать бы за что-то подобное. С тех пор прошло тридцать лет, а Рэнди до сих пор не может понять, почему мистер Конвей был так зациклен на столовом этикете. «У нас за столом, – говорит он, – каждый занимался своим делом и помалкивал».

Что ж. Можно сказать, что и у Юстаса дома было то же самое.

Для того чтобы мужчина назвал первенца в свою честь, есть, на мой взгляд, немало причин. Я понимаю, что этот обычай, как правило, является всего лишь социальной условностью (особенно на американском Юге), но мне кажется, что он несет в себе более значительный смысл. Кое-кто говорит, что это тщеславие, – но у меня есть подозрение, что дело тут в качестве, противоположном тщеславию, а именно неуверенности в себе. Это побуждение кажется мне трогательным и полным надежды – словно отец, испугавшись ответственности при появлении на свет новой жизни, нового мужчины, нового соперника, обращает тихую молитву к небесам, надеясь именем ребенка создать некую связь между ним и собой. Если ребенок носит знакомое имя, то уже не воспринимается как чужак или возможный узурпатор. Отец может без страха взглянуть на новорожденного сына и сказать: ты это я, а я это ты.

Но в том-то и дело, что он не ты, а ты не он. Посему этот обычай хоть и успокаивает, но таит в себе немало риска.

Полное имя мистера Конвея – Юстас Робинсон Конвей III, а своего сына он называл Юстас Робинсон Конвей IV. С самого начала двое различались лишь этим определением: большой Юстас и маленький. Они даже внешне были похожи, маленький на большого: одинаковые широко распахнутые и умные карие глаза под тяжелыми веками. И поначалу Юстас-старший был очень рад появлению в доме маленького Юстаса. Он замечательно ухаживал за малышом, любил его, гордился им, был к нему внимателен, терпелив, нежен и хвастался его успехами. Готов был играть с ним постоянно. Когда малыш подрос, водил его в лес за домом, показывал на деревья и говорил: «Смотри…»

Юстас был умным и увлекающимся ребенком – и это неудивительно, ведь его отец сам был общепризнанным гением. Гордость старого богатого рода землевладельцев и предпринимателей из южных штатов, он получил специальность инженера-химика и докторскую степень в Массачусетском технологическом институте. (В школе закончил несколько классов экстерном, в колледже перескочил через несколько курсов и защитил магистерскую диссертацию, когда ему было немногим больше двадцати.) В том, что касалось чисел и науки, у него был настоящий дар. Даже больше, чем дар: это была любовь. Алгебра открывала свои загадки Юстасу-старшему с такой же простотой, с какой дается гармония наделенным музыкальным слухом. Физика? Он души в ней не чаял. Тригонометрия? Сплошное удовольствие. Химия? В химии для него вообще не было загадок – эта наука казалась ему простой, занятной и увлекательной. Головоломки, фигуры, таблицы, уравнения – в этом была вся его жизнь. Он сам себя описывал как человека, «чьим существованием управляет чистая логика». Был ли он тщеславным? Возможно. Даже если и так, вполне логично быть тщеславным в мире, где все остальные – не более чем до абсурда беспечные существа, которые делают выбор, основываясь не на безупречной логике, а на прихотях и эмоциях.

С двадцати до тридцати лет Юстас Робинсон Конвей III работал в университете Северной и Южной Каролины, где читал курс химического машиностроения студентам ненамного его моложе. Работа была хорошая, но ему не нравилась сама академическая среда с ее бесконечными интригами. Ему всегда было сложно работать с людьми. В конце концов он бросил преподавание и устроился в частную компанию – на химический завод. Там он тоже не общался с ровесниками, но его уважали и даже немного боялись за его интеллект. Бывший коллега, для которого Юстас-старший был доктором Конвеем, вспоминает, как однажды пришел к нему с вопросом касательно одной химической формулы. Желая дать как можно более подробный ответ, доктор Конвей начал писать уравнение на доске; он писал и добавлял все больше данных, пока не удалился в другую область химии и, увлекшись, не исписал всю доску. Его коллега, разумеется, ничего не понял.

Суть в том, что Юстас-старший был влюблен в свой интеллект и потому наверняка с восторгом наблюдал за эволюцией интеллекта у своего сына. Он с увлечением наблюдал, как его тезка мудро решает все те удивительные дилеммы, с которыми сталкиваются младенцы в своем развитии. Вот он учится отличать солнечный свет от тени. Узнавать лица и предметы. Вставать на ноги. Складывать слова в предложения. Стоит показать ему листок, и он по его форме назовет дерево. Этот ребенок гений! Еще чуть-чуть, и он начнет решать математические уравнения просто так, для забавы!

И тут Юстасу-младшему исполнилось два года.

В день рождения за завтраком – маленький Юстас всё еще сидел на высоком детском стульчике – Юстас-старший вручил сыну подарок. Перед уходом на работу ему не терпелось посмотреть, как мальчик с подарком играет. Это была головоломка. Но она оказалась слишком сложной для двухлетнего ребенка; маленький Юстас несколько раз попытался ее сложить, отчаялся и быстро потерял интерес. Миссис Конвей вспоминает, как ее муж словно обезумел и напустился на малыша. «Он начал кричать на него и говорить ужасные вещи». Ребенок ничего не понял, до смерти испугался и завопил во весь голос, а когда миссис Конвей попыталась вмешаться, муж накричал и на нее – за то, что балует сына и хочет сделать из него тупицу и неудачника. Нет, вы только посмотрите! Это же простейшая задача! Решение очевидно! Только умственно отсталый ребенок не в силах сложить простую головоломку.

Стоит ли говорить, что с этого момента жизнь Юстаса легче не стала. Она превратилась в кошмар. Мистер Конвей решил, что сын издевается над ним, притворяясь тупицей из упрямства, – и потому мальчику нужна дисциплина. Юстас вспоминает (а его мать и братья подтверждают), что его воспитание скорее напоминало военный лагерь, чем обычное детство. Стоило маленькому Юстасу совершить самую малую провинность – например, взять без спросу молоток из отцовского чулана с инструментами, – как его запирали в комнате, где он часами сидел без еды и воды. Если он не успевал доесть всю еду до крошки за определенное время, Юстас-старший вынуждал его сидеть за столом весь вечер – даже если ребенок засыпал прямо на стуле. Если во время игры Юстасу случалось вырвать кусок дерна из отцовской лужайки, отец бил его деревянным веслом. А случись ему постричь траву против часовой стрелки, – а не по часовой, как приказал отец, – его ждал скандал и суровое наказание.

Когда Юстас-старший вспоминает об этом сейчас (как ни странно, он не прочь поговорить о тех временах), он признает, что допустил ошибку. Да, возможно, он был слишком суров. Но его интересовало лишь одно – как вырастить идеального ребенка. А гнев был результатом острого разочарования, вызванного неожиданными неудачами сына.

– Всем людям свойственно думать, что они могут контролировать своих детей, – но теперь я понимаю, что это невозможно, – сказал он мне. – Лучше вообще ничего не планировать – просто позволить им быть такими, какие есть, и вырасти такими, какими должны стать. Но в молодости я этого не понимал. Когда у меня родился сын, я так обрадовался, что решил, будто могу сделать Юстаса таким, каким хочу его видеть. А потом выяснилось, что ребенок он трудный. А мне хотелось, чтобы он был таким, как я!

– Это каким же? – полюбопытствовала я.

– Прежде всего способным учеником, как я. Никогда не думал, что мой сын не сможет научиться считать! Я часами просиживал с ним, пытался заставить его сосчитать горстку монет, но он был совершенно неспособен! Полная противоположность моим ожиданиям. Я надеялся, что мы вместе будем работать над проектами, но с ним было невозможно работать. Он всегда был проблемным ребенком. Я его совсем не понимаю. Мы друг друга не понимаем.

Как-то раз я спросила мистера Конвея:

– Вы не жалеете, что ваши с Юстасом отношения сложились именно так, а не иначе?

Он ответил сразу, будто ждал, что я задам ему этот вопрос:

– Я очень несчастен из-за того, что наши отношения не сложились. Это самая большая неудача в моей жизни. Но я не знаю, как это исправить. Не думаю, что у нас когда-нибудь будут хорошие отношения.

– Неужели надежды нет?

– Я отказываюсь признавать, что не любил сына. Может, кто-то скажет, что это так. Я не знаю. Мне кажется, я очень его любил. Я был счастлив, что у меня появился сын. Я же вам уже рассказывал. Никак не мог дождаться его рождения.

Юстас Конвей тоже помнит эти монеты. Каждый вечер час за часом его отец раскладывал их стопками на полу в гостиной и требовал, чтобы Юстас решал задачи на сложение, деление и умножение. Он помнит страшную пустоту в голове, которая возникала при этом каждый раз; помнит, как отец запрещал ему ложиться спать, пока он не решит все задачи правильно, до полуночи заставлял его сидеть напротив стопок монет, один вид которых стал вызывать у него страх. Помнит, как плакал, а отец кричал. Помнит унижения и бесконечные издевки.

Реакция мистера Конвея на поведение старшего сына была и чрезмерной, и глубоко личной. Как будто с самого начала он принял решение не хвалить ребенка ни за что, и это решение доходило до откровенного абсурда. Когда в связи с успехами группы, исполнявшие индейские танцы, фотографии Юстаса начали печатать в газетах, его отец нарочно отказывался читать эти статьи. («По мне так это полный бред, – говорил он, – но вы не хотите меня слушать».) Когда Юстасу вручили награду Смитсоновского института за молодежные достижения, отец не пришел на церемонию.

Однажды в Рождество Юстас-младший потратил все карманные деньги и купил отцу орешков и пачку жевательной резинки. Он знал, как отец любит орешки и жвачку. В утро Рождества Юстас, нервничая, вручил подарок отцу. Тот принял его, сказал спасибо, но так и не открыл.

Вдобавок ко всему, Юстас плохо учился. Если в детском саду он еще делал успехи (в его рекомендации написано, что он хорошо прыгал, сам себе завязывал шнурки, ладил с другими детьми, с готовностью выполнял поручения и знал свой номер телефона), то ко второму классу скатился до одних троек, учился очень средне и, по словам одного из преподавателей, «нуждался в помощи родителей при выполнении домашних заданий».

«Юстас совсем не старается, – писала его учительница в третьем классе. – Он должен выучить наизусть таблицу умножения».

Какой ценный совет! Семилетнего Юстаса и так насильно держали за кухонным столом по четыре часа каждый вечер. Отец запирал дверь и закрывал ставни, таким способом изолируя себя и мальчика от остальных членов семьи, и в мертвой тишине орал на ребенка, который тем временем делал задание по математике. Помощь родителей? Юстас и без того при мысли о школе сжимался, как пружина; он до смерти боялся домашних заданий и в панике ждал кошмарного ежевечернего ритуала, представлявшего собой замкнутый круг бесплодных стараний, неудач и наказаний. О таком виде издевательств над детьми не пишут в газетах. Отец Юстаса не прижигал его тело сигаретами. Но не сомневайтесь: травма, нанесенная отцом Юстасу, была очень глубокой. Юстас был до такой степени несчастен, что его страх нашел физическое проявление. Все детство он страдал запорами – «слишком боялся даже ходить в туалет».

«Каждый вечер, – вспоминает Юстас, – неделями, месяцами, годами мой отец словно отрезал мне ноги. Потом обрубки, оставшиеся от ног. Потом руки. А в конце разрубал меня надвое».

В доме было еще трое детей: Уолтон, Марта и очаровательный малыш Джадсон. Все они описывают свое детство по-разному, что вполне логично, ведь с годами обстоятельства быстро меняются. Когда родились другие дети, им так и не пришлось испытать на себе тот груз, который их отец взвалил на Юстаса.

Самого младшего, Джадсона, почти не затронул наиболее драматичный период в жизни семьи; как свойственно младшим детям, он пребывал в счастливом неведении. Хоть он и называл отца «упрямым эгоистом», он никогда его не боялся. Джадсон был очаровательным малышом; отец любил его и ласково называл Жучком. К тому же, когда родился Джадсон, Юстас-старший уже забросил свою затею по воспитанию идеальных детей, передал их матери и – его собственные слова – «удалился в подвал», погрязнув в молчаливых раздумьях о своей тяжелой судьбе. Поэтому Джадсон и избежал основного удара.

Так и вышло, что детство Джадсона было похоже на летний лагерь, где никогда не кончались каникулы. У него был старший брат Юстас, который брал его с собой в лес, учил лазать по горам и показывал прочие крутые штуки, связанные с дикой природой. С самого рождения Джадсон стал для Юстаса чем-то вроде особого проекта: он стремился увести его из дома в лес, где было намного безопаснее. Пытался вывести Джадсона за пределы видимости Юстаса-старшего. Это было сознательно решение, и Юстас ясно помнит, когда его принял. Он понимал, что Уолтона с Мартой уже не спасти (отец уже успел «промыть им мозги», считал он), – но когда родился Джадсон, Юстас взглянул на него и решил: «Этот мальчик будет моим. Я спасу ему жизнь». В ответ Джадсон начал боготворить Юстаса, хотя сегодня он признает: «Я никогда не был выдающимся учеником, каким хотел видеть меня Юстас. Я был ленивым. Он все время говорил что-то вроде: «Пойдем свежевать оленя!» А мне хотелось остаться дома и поиграть с фигурками героев «Звездных войн». Но я готов сделать всё, лишь бы быть рядом с ним».

Марта, единственная дочь в семье, была серьезным и ответственным ребенком, и она помнит, что ее детство кардинально отличалось от жизни ее подружек. У нее были змеи, черепахи и лисьи детеныши, которых надо было кормить; у нее были живые птицы и долгие лесные экспедиции с Юстасом («он был нашим главарем»), во время которых случались всевозможные приключения. Она помнит все те опасности, которые ей пришлось одолевать вместе с братом. Сколько дней они провели на берегу порожистых речек, в самодельных домиках на деревьях и наблюдая за ядовитыми пауками! Марта выросла и стала очень ответственной и заботливой матерью и даже представить не может, почему ей со старшим братом вообще разрешалось заниматься такими вещами без присмотра взрослых. Она помнит, что их отец был суров, – но также помнит свою непоследовательную и чрезмерно либеральную мать и постоянную родительскую ругань по поводу вопросов воспитания. («Когда же вы наконец договоритесь!» – хотелось крикнуть ей тогда.) А Юстас… Юстас, по ее словам, «сам напрашивался на неприятности», потому что не учился так хорошо, как рассчитывал папочка, и был слишком упрямым.

Что касается Уолтона Конвея, он почти не помнит свое детство. Оно видится ему «сплошным пятном, широкими темными мазками». Правда, он помнит, что в детстве его преследовал повторяющийся кошмар: ему снилось, что отец ведет его в подвал, привязывает к столу и отрезает руки и ноги.

И еще помнит один случай, когда ночью родители поругались, и отец кричал на мать и грозил «заколоть ее ножом для льда». А еще вспоминает отца, который склонился над десятилетним Юстасом и грозился «размозжить ему башку».

Но всё же Уолтон уверен, что всё было не так плохо, как говорит Юстас. Отцу были свойственны проблески любви – например, когда он вытирал слезы ребенку, который свез колено. А как же та кошмарная ночь, когда Уолтон пригрозил сбежать из дому и отец выломал дверь в его комнате, застал мальчика в тот момент, когда тот вылезал в окно, чтобы убежать, и выбросил его из окна? Нет, он, конечно, его не выбросил. Не может быть, чтобы мистер Конвей нарочно выбросил сына из окна второго этажа; нет, он «всего лишь немного меня подтолкнул», говорит Уолтон.