Игра или страсть?

«Каждая из вас имеет ежегодную ренту с отцовского имения, – отметил он. – Этого должно быть достаточно».

Марион казалось неправильным, что чья-то беда обернулась спасением для ее маленькой семьи.

Гамильтон пошевелился:

– Итак, когда сезон закончится, вы уезжаете в Лонгбери, чтобы начать новую жизнь?

– Таков план, – ответила Марион.

– А чем плоха старая?

Марион не дала Эмили ответить. В присутствии Брэнда Гамильтона следовало быть осторожнее. Он газетчик и умеет заставить людей сказать больше, чем они хотят.

– Видите ли, – поспешно пояснила она, – старая жизнь закончилась со смертью отца. Кузену Морли достался наш дом. В общем… вы понимаете.

– Да, – сказал он, – но вы наверняка будете скучать по своим друзьям. Озерный край довольно большой. Вы могли бы продать коттедж Эдвины и поселиться в одной из живописных деревень близ Кесвика. Таким образом, могли бы не общаться с кузеном Морли и поддерживать отношения с друзьями.

– Лонгбери тоже по-своему красив, – ответила Марион, – и я уверена, мы заведем там новых друзей.

– О? Вы помните деревню? Окрестные леса и холмы? Они уже говорили об этом раньше, и его настойчивые попытки оживить ее память озадачивали Марион.

– Разумеется, помню, но только смутно. Я уже говорила, что была ребенком, когда мы с мамой приезжали в Лонгбери. – Марион полагала, что тот визит был безуспешной попыткой примирения между мамой и Эдвиной. – Но если нас что-то не устроит, если начнем скучать по Озерному краю, мы воспользуемся вашим советом.

– Марион, нет! – воскликнула Эмили. – Кесвик так далеко! Лонгбери ближе к Лондону. – Умерив пыл, чтобы не показаться слишком ветреной, она продолжила: – В Лондоне интереснее, ты сама говорила. Да и как же кузина Фанни? Мы же обещали приехать к ней на Рождество.

Марион тепло улыбнулась сестре. Восемнадцатилетней девушке можно простить стремление к блеску и роскоши городской жизни с ее бесконечными вечерами и балами, особенно если в последние несколько лет у нее было так мало развлечений из-за траура по родителям. Устоять перед приглашением кузины Фанни до переезда в Лонгбери провести сезон в Лондоне было невозможно. Ее сестры заслуживали того, чтобы с радостью смотреть в будущее.

Наверное, Гамильтон считает, что она портит Эмили, но ей было все равно, что он думает. Он не знает, какими тяжелыми были эти последние несколько лет, и она не хочет, чтобы знал. Во-первых, они не настолько хорошо знакомы, а во-вторых, люди, которые упиваются своими горестями, очень скоро оказываются без друзей. Ее сестры снова научились улыбаться, и это главное.

Она заставила себя отвлечься от тупой боли в пальцах и найти убедительное объяснение желанию начать новую жизнь.

– Семья важна для нас, мистер Гамильтон, а кузина Фанни – единственная оставшаяся у нас родня. Мы хотим быть поближе друг к другу. Озерный край так далеко, что за последние десять лет мы виделись всего один раз.

Он понимающе кивнул, а спустя мгновение беззаботно заметил:

– Помню, Эдвина говорила то же самое. Вы были ее единственными родственниками, но путешествие в Озерный край казалось ей слишком тяжелым.

Услышав в его голосе укор, Марион искоса взглянула на Брэнда. В его глазах не отражалось ничего, кроме вежливого интереса.

Иногда она просто не знала, как понять этого человека. Он объявился на пороге дома Фанни на следующий день после их приезда в Лондон. Как оказалось, они с Реджи, мужем Фанни, были хорошими друзьями, посещали одни и те же клубы, оба интересовались политикой. Реджи был членом парламента от избирательного округа на севере Лондона и питал надежды убедить мистера Гамильтона выдвинуть свою кандидатуру на следующих дополнительных выборах. Мистер Гамильтон, говорил он, в свои тридцать три года уже так многого добился, причем совершенно самостоятельно. Фанни же была более откровенна. Мистер Гамильтон, говорила она, сын герцога, но незаконнорожденный. И она, и Реджи соглашались, что с его амбициями и влиянием он может далеко пойти в политике.

Было, однако, в визитах Гамильтона нечто большее, чем просто дружба с Реджи. Сам он говорил, что навещает сестру Дейн потому, что когда-то жил в Лонгбери и хорошо знал их тетю. Должно быть, он действительно хорошо ее знал, думала Марион, ибо никогда не называл тетушку мисс Ганн, а только по имени – Эдвина.

Как бы то ни было, он живо интересовался племянницами Эдвины и изо всех сил старался, чтобы они получили максимум удовольствия от своего светского сезона в Лондоне. Но тот факт, что он газетчик, нельзя было не принимать во внимание. В силу своей профессии он слишком любопытен, и это заставляло Марион быть осторожной.

Когда карета остановилась возле дома, Гамильтон вышел первым и протянул руки Марион:

– Я понесу вас.

Она хотела было воспротивиться, но не потому, что была жеманной, а оттого, что была крайне независимой и вполне могла сама о себе позаботиться. Потом она вспомнила, что упала в обморок, а он, должно быть, нес ее до кареты. Слишком поздно самоутверждаться.

– Марион, – сдержанно-терпеливо проговорил он, – вы же босиком. Нам пришлось снять с вас туфли, чтобы осмотреть пальцы.

– Туфли здесь, у меня, – сообщила Эмили.

– Вы хотите войти в дом в чулках?

Ее улыбка была слегка натянутой, но она любезно уступила. Он взял ее на руки, а Эмили побежала, чтобы позвонить в дверь. Гамильтон не сводил взгляда с двери, а Марион тайком разглядывала его. Черты его лица были чересчур резкими, чтобы называться классическими, но яркие голубые глаза порой смотрели так пристально, что это не давало ей покоя. Роскошные каштановые волосы доставали до воротника, а тонкий серебристый шрам, который пересекал одну бровь, придавал ему вид бесшабашности.

Этот шрам зачаровывал ее. Она знала, что он получил его, когда вызвал на дуэль прославленного французского фехтовальщика. Гамильтон был расчетливым дельцом; этим он вызывал у всех уважение и восхищение. Так почему же такой человек рисковал жизнью на дуэли?

– Надеюсь, вам нравится то, что вы видите.

Ее поймали за разглядыванием. При звуке его голоса она поспешно отвела глаза от шрама. Не растерявшись, холодно сказала:

– Вам повезло, что вы не потеряли глаз. Белые зубы блеснули в свете фонаря.

– Верно, но вы вовсе не об этом думали, Марион. Дворецкий открыл парадную дверь, и онемевшая Марион была избавлена от необходимости что-либо отвечать.

Глава 2

Брэнд Гамильтон слишком много на себя берет. Так думала Марион, оценивая расстояние между кроватью и туалетным столиком. На столике лежала ее дамская сумочка, с которой она была в театре. Она не помнила, чтобы роняла ее, хотя, должно быть, уронила, когда упала. Служанка принесла сумочку, когда приехал доктор. Происшествие в театре больше не казалось случайностью, и Марион не могла понять, почему раньше ничего не заподозрила.

Если бы ей позволили принять один из порошков миссис Дайс, она, возможно, смогла бы пересечь комнату. Фанни даже раздобыла для нее трость. Но мистер Гамильтон упомянул пугающее слово «сотрясение», и этого было достаточно, чтобы убедить доктора Мендеса. Сотрясение и опиаты несовместимы.

– Вы всего лишь ушибли пальцы ноги, леди. Опий вам ни к чему, – заявил жизнерадостный доктор Мендес. – К утру будете в полном порядке.

Марион долго думала о своем падении в театре, прокручивая в голове каждое движение. Не оставалось сомнений, что ее толкнули, причем, казалось бы, ненамеренно.

Однако она была уверена в обратном. Это не первая неприятность, постигшая ее. Всего неделю назад, когда она смотрела фейерверк в Воксхолл-Гарденз, кто-то выскочил из кустов, толкнул ее, отобрал ридикюль и убежал. Ридикюль был возвращен на следующий день в целости и сохранности. Джентльмен, возвративший его, не оставил своего имени.

А в этот раз?

У нее и в мыслях не было, что кто-то пытается убить ее. Неприятные инциденты были слишком незначительны для этого. Но кто-то пытается ее напугать, это точно. Надо добраться до сумочки, тогда станет ясно, права она или просто дала волю своему воображению.

Стиснув зубы, Марион откинула одеяло и спустила ноги с кровати. Сейчас она чувствовала боль от падения не только в пальцах – не давали покоя содранные коленки, ноющие мышцы поясницы и зарождающееся пульсирование в висках. Она потянулась за тростью, когда дверь спальни медленно отворилась. На пороге в нерешительности стояла Феба, но когда сестренка увидела Марион на ногах, ее маленькое личико осветила широкая улыбка.

– Я слышала, что ты упала с лестницы в театре, – сказала она.

– Я всего лишь ушибла пальцы. Совсем не больно, – беспечно отозвалась Марион. Феба боялась травм и несчастных случаев. Три года назад, когда ей было семь, она упала с лошади и сломала ногу. Кость срослась неправильно. В результате Феба осталась хромой. Марион старалась не суетиться вокруг сестры, потому что Феба терпеть не могла, когда с ней обращались как с инвалидом. Но порой, исподтишка наблюдая за сестренкой, Марион тревожилась из-за ее бледности и худобы.

Было поздно. Следовало бы мягко побранить девочку и отправить ее назад в спальню, но Марион забралась в постель и похлопала по матрацу, приглашая Фебу полежать с ней.

– Какая ты холодная, – сказала она, когда младшая сестра юркнула к ней под одеяло.

Марион с нежностью посмотрела на лицо, так похожее на ее собственное: серые глаза, упрямый подбородок, очень бледная кожа и льняные волосы. Они обе были в мать, а черноволосая и темноглазая Эмили пошла в отца. В десять лет нос и щеки Марион были усеяны веснушками. Феба же проводила слишком много времени в помещении, уткнувшись носом в книгу.

Марион надеялась, что это изменится, когда они станут жить в Лонгбери. Она устояла перед соблазном поцеловать и обнять сестру, чтобы хоть немного согреть ее холодные руки и ноги.