Эгоист

Это окончательно лишило Густава последней доли терпения, которой он еще обладал. Принять в такой момент агента фирмы «Дженкинс и Компания» было выше его сил. Поэтому он с величайшей невежливостью накинулся на представителя этой ненавистной ему фирмы:

– Я не принимаю никаких сообщений, предназначенных для моего брата. Передайте ему завтра свои известия в конторе. – И вдруг, внезапно перейдя с английского языка на немецкий, разразился резким ругательством: – Ах, чтобы черт побрал этих «Дженкинса и Компанию» и всех их агентов и отправил бы всю банду на их проклятые земли на Западе, чтобы их «человеколюбивые» спекуляции пали на их же собственные головы!

Сказав это, Густав быстро вышел через другую дверь.

Изумленный агент в полном замешательстве остался глядеть ему вслед. Правда, он не понял части речи, произнесенной по-немецки, но все же ему было достаточно ясно, что слова «знаменитого немецкого журналиста» содержали известную грубость. К своему огорчению, он должен был признать, что не осталось никакой надежды еще сегодня сделать желаемое сообщение. Старшего мистера Зандова нельзя было видеть, а младший… Маленький господинчик покачал головой и, направляясь к выходу, произнес:

– Эти немецкие журналисты – удивительные люди!.. Они так нервны, так раздражительны!.. Если делаешь им комплименты, они отвечают грубостью. Нет, наши представители печати куда вежливее, когда говоришь им об их большой известности!

Между тем Джесси действительно заперлась в своей комнате и там залилась слезами. Никогда в своей жизни она не была в таком отчаянии, никогда не чувствовала себя такой несчастной, как в эти часы. Только теперь поняла она, как любит человека, которого во что бы то ни стало хотела оттолкнуть.

Она уже давно, еще тогда, когда Густав жил в Германии, втайне интересовалась им. Правда, она не знала его лично, но его статьи соткали нить между нею и братом ее опекуна. С каким усердием читала она всегда его статьи, с каким восторгом следила за полетом его мысли!.. Она чувствовала, что вполне разделяет все его взгляды и чувства, и постепенно Густав стал для нее своего рода идеалом. И вот теперь ее идеал явился сюда, чтобы, отказавшись от своего прошлого, отдаться денежным спекуляциям брата. Он трусливо скрыл от него свою сердечную привязанность, стал громоздить одну ложь на другую, лишь бы не потерять обещанного состояния, а когда оно оказалось поставлено на карту, подверглось риску, отрекся от своей невесты и предпочел ей богатую наследницу. Единственным побудительным мотивом всех его поступков был самый жалкий эгоизм, самый низменный расчет. Джесси ненавидела и презирала Густава всеми силами своей души, но сердце ее разрывалось оттого, что она должна была делать это, что она вынуждена презирать именно этого человека.

Джесси кинулась на диван и, рыдая, зарылась лицом в подушки. Внезапно кто-то позвал ее по имени и, с испугом приподнявшись, она увидела, что в комнате стоит Густав Зандов. Она вскочила с дивана и воскликнула:

– Мистер Зандов, вы пришли сюда? Ведь я же…

– Да, вы заперли передо мной дверь гостиной, – перебил ее Густав, – и приказали горничной никого не впускать сюда, но я все же не остановился и невзирая на препятствия проник к вам. Я должен переговорить с вами… это необходимо для нас обоих.

– Но я не желаю слушать вас! – воскликнула Джесси, тщетно стараясь вернуть себе самообладание.

– А я желаю быть выслушанным, – возразил Густав. – Сперва у меня было намерение послать к вам Фриду в качестве парламентера, но это показалось мне слишком долгим. Она все еще у своего отца.

– У кого?

– У своего отца – моего брата.

Джесси стояла, словно окаменев. Это открытие явилось для нее столь неожиданным, что в первый момент она не могла понять смысла слов. Только когда Густав спросил: «Так позволите ли вы мне теперь оправдаться?» – у нее в душе вспыхнула радостная надежда. Она позволила Густаву взять ее руку, после чего он подвел ее к дивану и, усадив рядом, заговорил:

– Я должен покаяться перед вами, мисс Клиффорд, а для того, чтобы все объяснить вам, мне необходимо коснуться далекого прошлого своего брата. Позже я расскажу все подробнее, теперь же вы должны узнать лишь то, что может оправдать меня.

Густав все еще держал руку Джесси, и девушка вовсе не протестовала против этого. Она начала теперь верить в возможность оправдания.

– Мой брат перенес тяжелую травму в своей семейной жизни, – начал Густав. – Его брак, который, на первый взгляд, сулил полное счастье, закончился ужасным открытием. Он оказался обманутым своей женой и ближайшим другом, и последствия этой катастрофы были таковы, что вместе с семьей он лишился и внешнего благополучия своей жизни. Он не пожелал, да и не мог далее оставаться на родине и отправился в Америку. Здесь его приняли ваши родители. Но он оставил в Германии дочь, тогда еще очень-очень маленькую, свое единственное дитя. В гневе и озлоблении против всего он не желал признавать и ребенка; его дочь осталась у своей матери, которая, получив развод с моим братом, вступила в брак со своим возлюбленным.

Густав на мгновение замолк. Все время, пока он говорил, Джесси слушала его с напряженным вниманием, затаив дыхание, затем на ее бледном и мокром от слез лице постепенно стал появляться румянец, который разгорался все более, по мере того, как она слушала рассказ Густава.

– Тогда я учился еще в университете, – продолжал он, – и не имел возможности вступиться за Фриду; все мои обращения к брату оставались безрезультатными, но я не покидал свою маленькую племянницу. Глубоко печальна была жизнь бедняжки в семье, где она для всех являлась помехой. Отчим едва выносил ее, мать относилась к ней с полнейшим равнодушием, почти с отвращением, своим подрастающим сводным братьям и сестрам она была совершенно чужой и с каждым годом все сильнее и сильнее чувствовала свое одиночество. Как только я скопил достаточно собственных средств, я заявил о своих правах на эту девочку в качестве дяди, их вполне охотно признали за мной, и я вырвал племянницу из той семьи. Я поместил ее в закрытое учебное заведение, и там она оставалась до смерти своей матери. Эта смерть разорвала некую мрачную цепь, и тогда я решил во что бы то ни стало завоевать для дочери своего брата все принадлежащие ей права.

– И ради этого вы приехали сюда, в Америку? – робко спросила Джесси.

– Да, только ради этого. Я уже раньше, в письмах, делал кое-какие попытки, но брат всегда отвечал мне суровым отказом. Он грозил прервать всякую переписку со мной, если я еще хоть раз коснусь этой темы. Тогда я возложил всю надежду на личное вмешательство Фриды. Однако выполнение этого плана казалось почти невозможным. Ведь не мог же я отпустить юную девушку одну в далекий путь за океан, а если бы она приехала со мной, то у брата тотчас бы возникли подозрения. В это время умер ваш отец, и у Франца появилась мысль о привлечении к делу нового компаньона, в качестве которого он выбрал меня. При других обстоятельствах я, конечно, решительно отклонил бы предложение ради материальных выгод отказаться от отечества, профессии, независимости – словом, от всего того, что составляло смысл моей жизни. Однако теперь я увидел в том перст Божий. Я сделал вид, что соглашаюсь на предложение брата, и поехал с Фридой в Америку. До поры до времени она оставалась в Нью-Йорке, я же нащупывал здесь почву, а потом под чужим именем ввел ее в отцовский дом. Все дальнейшее вы знаете. Когда истина открылась, пришлось выдержать еще последнее испытание. Разыгралась сцена, грозившая вернуть все на круги своя, но в конце концов в моем брате проснулось родительское чувство, и теперь он вместе со своей дочерью.

Джесси с опущенными глазами и горящими щеками следила за этим рассказом, вырывавшим один за другим все шипы, ранее коловшие ее душу. Ей казалось, что она сама испытывает освобождение от тяжелого гнета, как только спала мрачная завеса, столь долго скрывавшая «эгоиста».

– Да, мисс Клиффорд, о наследстве теперь и говорить нечего, – после небольшой паузы, с некоторой резкостью произнес Густав. – Хотя оно было предложено мне, и к его достижению я приложил немало труда, но не для себя, а для настоящей, имеющей на него право наследницы. К сожалению, я также вынужден отказаться от чести стать компаньоном торгового дома Клиффордов. Вся редакция «Кельнской газеты» обязала меня торжественной клятвой вернуться к ним, как только окончится мой отпуск, да и, откровенно говоря, мне вовсе не по душе на долгое время посвятить себя «цифрописанию». Я снова возьмусь за свое старое ремесло, которого я вовсе не покинул так позорно, как вы упрекали меня. Ну-с, так как же: вы все еще считаете мою работу за конторским столом заслуживающей такого презрения, как говорили мне до сих пор?

Джесси взглянула на него смущенно, пристыженно, но с чувством бесконечного счастья.

– Я была несправедлива к вам, мистер Зандов, – промолвила она. – Правда, вы сами виноваты в этом, но… я прошу у вас прощения.

Она не могла протянуть Густаву руку, так как он, раз, завладев ею, уже не выпускал; но теперь он наклонился и поцеловал ее руку. Джесси на этот раз не возражала.

– Я бесконечно долгие дни с радостью ожидал сегодняшнего объяснения, – сказал он, улыбаясь. – Неужели вы думаете, что я хотя бы час вынес повелительное обращение брата и ваше презрение, если бы не был уверен в том, что в конце концов услышу от вас просьбу о прощении?

– И Фрида действительно состояла только под вашим покровительством? – спросила Джесси с сильно бьющимся сердцем. – Вы не любите ее?

– Фрида – моя милая племянница, а я – ее глубокоуважаемый дядя, этим и исчерпываются наши взаимоотношения. Так как она теперь обрела своего отца, то и я становлюсь совершенно лишним в качестве «лица, внушающего уважение», старшего над нею. Но поскольку как раз заговорили о любви, то… мне нужно обратиться к вам еще с одним вопросом.

Видимо, девушка угадала содержание вопроса – все ее лицо вспыхнуло заревом. Она не осмеливалась поднять глаза, да это и не требовалось. Густав опустился перед ней на колени, и она была вынуждена взглянуть на него, когда он с теплым чувством произнес:

– Моя любимая, дорогая Джесси, теперь я должен попросить прощения! Я вел интригу, не смею отрицать – я лгал также и тебе, за что горько поплатился, вынужденный услышать от тебя слишком много неприятного. Но со времени моей встречи с тобой во всяком случае одно осталось и правдивым, и твердым – то чувство, которое возникло во мне, когда я впервые взглянул на твои голубые глазки. Так смени же гнев на милость!

Джесси, очевидно, всецело была расположена к милости – об этом сказали Густаву ее глаза, прежде чем уста произнесли первые слова. Зандов с бурной радостью вскочил с колен, и помилование было дано ему самое полное, не оставлявшее желать ничего большего.

Через полчаса он и Джесси вошли в комнату Фриды, где Франц Зандов все еще находился со своей дочерью. Густав взял Джесси за руку и, подойдя к брату, торжественно произнес:

– Франц, во всем моем бессмысленном плане было по крайней мере одно разумное, даже очень разумное обстоятельство. Да, да, моя маленькая Фрида, не гляди на своего дядю и на свою будущую тетю столь удивленно – это как раз те «вещи, в которых ты ничего не понимаешь». Благодаря нашему обоюдному остроумию мы нашли это «разумное» и имеем честь представиться в качестве жениха и невесты.

Глава XII

На следующее утро после кофе оба брата уединились в кабинете Зандова-старшего. Франц Зандов сидел за письменным столом с тем счастливым выражением лица, которое бывало у него в прошлой жизни и которого уже долгие годы никто не видел. Но его чело все же слегка омрачилось, когда он обратился к сидевшему против него брату со следующими словами:

– Так ты действительно хочешь покинуть меня и увезти Джесси в Германию? Я надеялся, что теперь, когда дочь Клиффорда сделается твоей женой, ты исполнишь горячее желание ее отца и станешь его преемником в деле. Тебе вовсе нет нужды совершенно отказываться от своей журналистской деятельности – ведь все дела, как и прежде, лежали бы на моих плечах. Печать тут, в Америке, более сильна и влиятельна, чем в Германии, ты найдешь здесь более свободное и широкое приложение своим способностям, нежели на родине. Подумай об этом!

– Это не требует никаких размышлений, – решительно произнес Густав. – Весь свой интерес и всю свою работоспособность я могу посвятить лишь одному делу, быть же купцом и журналистом одновременно… нет, это невозможно. Как ни велики здесь возможности для духовной деятельности, я все же всем своим существом принадлежу родине и только там могу работать, как нужно. Что же касается нашего сотрудничества, то вряд ли мы могли бы ужиться друг с другом. Я был в силах терпеть в течение нескольких недель свое подчиненное положение и не реагировать ни на что, так как ради Фриды не хотел доводить дело до разрыва. Но теперь, Франц, я считаю себя обязанным сказать тебе откровенно, что вся твоя деловая практика, весь образ твоей коммерческой деятельности никогда не позволили бы мне работать совместно с тобой. Ведь твоя близкая связь с Дженкинсом красноречиво говорит о том, какого рода коммерцию ты ведешь.

Франц Зандов не вспыхнул гневом, как непременно сделал бы раньше при подобном заявлении, но на его лбу появились еще более глубокие морщины.

– Ты смотришь на вещи и обстоятельства со своей точки зрения, а я – со своей. Правда, твоя профессия предоставляет тебе полную свободу действий и взглядов, я же вынужден считаться с самыми разными, порой взаимоисключающими интересами и не всегда могу выбирать. Человек редко бывает господином обстоятельств. Я хотел бы, чтобы между мной и Дженкинсом не существовало общего дела, но это уже произошло, и я не могу ничего изменить.

– Ты действительно не можешь? Неужели нет никакого выхода?

– Да ведь я уже говорил тебе, что ради этой коммерции рискнул сотнями тысяч и могу потерять их, если дело не удастся или если отступлюсь от него.

– Даже рискуя понести подобные потери, ты должен был бы отказаться!

Франц Зандов взглянул на брата, словно не веря своим ушам, и воскликнул:

– Понести подобные потери? Ты говоришь это серьезно? Да представляешь ли ты себе, какие это деньги? Я сделал все, что мог, попытался добром разойтись с Дженкинсом – увы! – это лишь повредило мне: Дженкинс упорно стоит на своем. В последнем письме он с нескрываемым недоверием спросил меня, действительно ли я настолько нуждаюсь в средствах, что так настойчиво, во что бы то ни стало, требую обратно свой капитал? Он, кажется, думает, что я понес потери, быть может, сомневается в моей кредитоспособности, а это самое опасное, что только может выпасть на долю коммерсанта. Чтобы исправить свою неосторожность, я обязан со всей энергией приняться за то дело.

– Вчера я привел к тебе твое дитя, – серьезно произнес Густав, – думаю, ты от этого выиграл много больше, чем можешь потерять тут. Я надеялся, что ради Фриды ты откажешься от сомнительного дела, которое не даст тебе прямо глядеть в глаза своей дочери. Франц Зандов резко отвернулся, но его голос был по-прежнему тверд, когда он ответил:

– Вот именно из-за Фриды! Неужели я должен обездолить своего только что найденного ребенка? Неужели я смею лишить свою дочь половины состояния?

– Ей хватит и другой половины, думаю, что и целое состояние не принесет ей блага, если будет сохранено такой ценой.

– Молчи, в этом ты ничего не смыслишь! Отступить от начатого, соглашаясь на любые потери, невозможно, а потому не будем говорить об этом. Само собой разумеется, я освобождаю тебя от твоего обещания, так как, насколько понимаю, ты никогда не напишешь нужных мне статей.