В добрый час

Молодой рудокоп потупился.

– Ты ведь знаешь, что я давно ухаживаю за ней, а она не обращает на меня внимания, потому что ей нравится другой. Конечно, нельзя не похвалить ее вкуса. – Его взгляд с завистью скользнул по стройной фигуре друга. – Если ты действительно являешься моим соперником, то мне лучше всего выкинуть это из головы. Скажи мне откровенно, поладили вы или нет?

– Нет, Карл! – глухим голосом сказал Ульрих. – Мы не поладили, да и никогда не поладим, так мы с ней решили. Я больше не помеха тебе, и если ты хочешь попытать счастья, то думаю, что Марта не откажет тебе.

Лицо молодого человека просияло от радости, и он вздохнул с облегчением.

– Ты в самом деле так думаешь? Конечно, если ты это говоришь, значит, правда. Я попытаюсь сегодня вечером.

Ульрих мрачно нахмурил лоб.

– Сегодня вечером? Разве ты забыл, что у нас сегодня вечером собрание и ты должен присутствовать на нем, а не заниматься в это время сватовством? И ты не лучше других… Теперь, когда мы готовимся начать борьбу, у тебя на уме любовные похождения… Теперь, когда всякий должен радоваться, что у него нет жены и детей, ты думаешь о женитьбе. С вами всякое терпение лопнет.

– Да ведь я только хотел спросить у Марты, – обиженно возразил Лоренц. – Если она даже и согласится, то до свадьбы еще далеко. Ты, конечно, не понимаешь, каково человеку, который любит без взаимности, что у него на душе, когда он видит, что другой всегда рядом с ней и что этому другому достаточно протянуть руку, чтобы взять то, за что с радостью отдал бы жизнь; ты…

– Перестань, Карл! – прервал его Ульрих зло и так сильно ударил кулаком по стене, что все здание задрожало. – Ступай к Марте, женись на ней, делай, что хочешь, только не говори со мной об этом, я не хочу и не могу этого слышать.

Молодой рудокоп с удивлением посмотрел на своего друга, он никак не мог понять, за что тот на него рассердился, ведь он добровольно отказывался от девушки. Однако ему некогда было размышлять, так как снаружи раздался резкий голос Беркова, отчитывающего сопровождавших его служащих:

– Прошу вас, господа, перестать говорить об этом. Все приспособления для безопасности шахты до сих пор прекрасно служили – ведь ни разу не случилось несчастья, – послужат и еще. Мы не нуждаемся во всяких дорогостоящих нововведениях, которые вы считаете необходимыми только потому, что не вам платить за них. Не думаете ли вы, что я собираюсь открыть здесь образцовое филантропическое заведение? Я хочу только расширить производство и ничего не имею против расходов на эти цели. Все прочее я отвергаю! Если рудокопы в опасности, что же я могу сделать? Такова уж их профессия. Я не могу бросать тысячи, чтобы уберечь нескольких рудокопов от несчастья, которое может случиться и до сих пор никогда еще не случалось.

Он отворил дверь в подъемную и, видимо, неприятно поразился, увидев там двух рудокопов, которые, вероятно, слышали его последние слова. Главному инженеру эта встреча была еще неприятнее.

– Гартман, зачем вы здесь, наверху? – спросил он, смутившись.

– Оберштейгер сказал нам, что мы должны сопровождать вас при осмотре подъемной машины, – ответил Ульрих, не сводя своих темных глаз с Беркова.

Главный инженер пожал слегка плечами и обернулся к хозяину; по его лицу можно было понять, что он считает кандидатуру Гартмана не слишком подходящей, но он промолчал.

– Хорошо! – сказал Берков. – Спускайтесь оба, мы последуем за вами. В добрый час!

Рудокопы повиновались. Когда они были уже довольно далеко, Лоренц приостановился на минуту.

– Ульрих?

– Что?

– Слышал?

– Что он не может бросать тысячи, чтобы уберечь нескольких рудокопов от несчастья? А расширить производство можно на сотни тысяч. Ну да здесь внизу опасность грозит всякому, а он сегодня спустится сюда. Посмотрим, чья очередь прежде! Спускайся, Карл!

После вчерашней бури долгожданная весна наконец вступила в свои права – с такой волшебной быстротой изменилась погода в одну ночь. Облака и туман исчезли бесследно, а вместе с ними ветер и холод; горы, ярко освещенные лучами солнца, так ясно обозначались в прозрачном теплом воздухе, что наконец можно было надеяться на прекращение бурь и дождей и на продолжительную ясную погоду в течение весны и лета.

Евгения, выйдя на балкон, любовалась пейзажем, который до сих пор был скрыт от взоров туманом. Она задумчиво и мечтательно смотрела на горы. Возможно, она думала о том часе, который ей пришлось вчера провести там, и в ее ушах звучал шелест и шорох зеленых ветвей огромной ели… Вдруг ее думы были прерваны звуком почтового рожка, и вслед за тем у террасы остановилась карета.

– Отец! – вскричала с радостным изумлением молодая женщина и побежала ему навстречу.

Действительно, это был барон Виндег; быстро выйдя из кареты, он направился в дом и был еще на лестнице встречен дочерью. Они впервые встретились после ее свадьбы, и, несмотря на присутствие лакеев, бросившихся к знатному гостю, отец так же горячо обнял свою дочь, как обнимал ее вечером в день свадьбы, когда она уже в дорожном платье прощалась с ним. Наконец молодая женщина тихо освободилась из объятий отца и увела его в свою любимую голубую гостиную.

– Какая неожиданная радость, папа! – сказала Евгения, сияющая и взволнованная. – Я никак не предполагала, что ты навестишь меня.

Барон, обняв опять дочь, сел с ней на диван.

– Это случилось неожиданно и для меня самого. Мне пришлось ехать в эту сторону, и я не мог отказать себе в удовольствии повидаться с тобой.

– Зачем тебе пришлось ехать в эту сторону? Евгения вопросительно посмотрела на своего отца, который пытливо вглядывался в черты ее лица, словно желая прочесть в них, как жилось ей за время их разлуки. Вдруг она нечаянно взглянула на его шляпу, которую он все еще держал в руке, и побледнела от испуга.

– Ради Бога, папа! По ком этот траур?.. Мои братья…

– Они совершенно здоровы и шлют тебе сердечный привет! – успокоил ее барон. – Не пугайся, Евгения, тебе нечего бояться за своих близких. Утрата, которую понесла наша семья, никого из нас не опечалила, в чем я, к сожалению, должен сознаться. Я расскажу тебе обо всем потом, а теперь скажи мне…

– Нет, нет! – с беспокойством прервала его молодая женщина. – Я хочу узнать, по ком этот траур? Кого мы должны оплакивать?

Виндег поставил на стол свою обтянутую крепом шляпу и крепче прижал к себе дочь. Что-то болезненное, судорожное было в этих ласках, которыми он осыпал ее.

– Я еду отдать последний долг нашему родственнику Рабенау. Ведь его имения недалеко отсюда.

Евгения вскочила с места.

– Граф Рабенау? Владелец майората…

– Умер! – добавил барон глухим голосом. – Умер во цвете лет, полный сил и здоровья, за несколько недель до свадьбы! Кто же мог этого ожидать?

Евгения страшно побледнела; видно было, что это известие очень взволновало ее, она не сказала ни слова, но отец понял причину ее волнения.

– Ты ведь знаешь, что я и граф давно уже отдалились друг от друга, – продолжал он мрачно. – Он был человек суровый и грубый, и я никогда не забуду его резкого отказа, когда полгода тому назад обратился к нему с просьбой. Он мог спасти нас, если бы захотел, это ему ничего не стоило, а между тем он решительно отказал мне. И вот теперь он умер… не оставив наследников… Майорат переходит ко мне, когда уже слишком поздно, когда я уже пожертвовал своим ребенком…

В словах его звучала невыразимая скорбь. Евгения напрягала все силы, чтобы овладеть собой, и ей это удалось.

– О, папа, ты не должен думать обо мне! Я так рада, что ты наконец вознагражден за все унижения, которые перенес; меня взволновала только внезапность этого известия, разве мы могли когда-нибудь питать надежду на получение майората?

– Никогда! – согласился барон. – Рабенау был молод и здоров, он собирался жениться. Кто же мог подумать, что он вдруг заболеет и через три дня скончается? Но если уж суждено было умереть ему, зачем не случилось этого раньше? Четыре недели тому назад нас спасла бы половина, даже четверть того богатства, которое теперь достается мне. Тогда бы я мог бросить в лицо этому… мерзавцу, который с умыслом погубил меня, его деньги вместе с чудовищными процентами… Тогда мне не пришлось бы расплачиваться своей единственной дочерью! Ты пожертвовала собой, Евгения, и я должен был принять эту жертву. Бог свидетель, я сделал это не ради себя, а ради чести нашего имени и будущего твоих братьев. Я не могу примириться с мыслью, что жертва принесена напрасно, что незначительное случайное промедление, каких-нибудь пять-шесть недель, избавило бы и тебя, и меня от этой участи… Я, кажется, не перенесу такой насмешки судьбы.

Он сжал ее руку в своей, но молодая женщина уже вполне овладела собой и приняла свой обычный независимый вид.

– Ты не должен этого говорить, папа! – решительно возразила она. – Это было бы несправедливо по отношению к другим твоим детям. Смерть графа Рабенау, по ком мы будем носить траур только по обязанности, освобождает тебя от многого. Мое замужество отвело лишь наиболее грозный удар, но ведь остались еще другие обязательства, которые со временем могли бы поставить тебя снова в унизительную зависимость от этого человека. Теперь опасность полностью миновала, ты можешь даже возвратить все, что получил от него, и мы не будем ему ничем обязаны.

– Тогда он окажется у нас в долгу! – горячо прервал ее барон. – Он должен будет вернуть нам тебя, только навряд ли он согласится. Это отравляет мне радость, которую я ощущаю при мысли, что спасен, и приводит меня в отчаяние, как только я подумаю о тебе.

Евгения отвернулась от него и наклонилась к цветам, стоявшим рядом с ней в вазе.

– Я не так несчастна, как, возможно, думаете ты и мои братья! – тихо сказала она.

– Да? Твои письма не могли обмануть меня! Я предчувствовал, что ты будешь щадить нас, но если бы я даже поверил тебе, то твоя бледность говорит о многом. Ты несчастна, Евгения, да и не можешь быть счастлива с таким человеком, который…

– Папа, ты говоришь о моем муже!

Молодая женщина произнесла это так горячо и страстно и так порывисто поднялась со своего места, что отец был крайне поражен ее тоном и с удивлением посмотрел на яркий румянец, вспыхнувший на ее лице.