Руны

– Нет, только величественное. Это один из самых диких наших ландшафтов; глядя на него, понимаешь, почему именно ему посвящена сага о смерти и уничтожении.

– Да, да, вы говорили об этом вчера; вы рассказывали Сильвии, а я слышал краем уха, потому что углубился в газету.

– К счастью для меня! – прибавил принц. – Ваша насмешливая улыбка всегда меня расхолаживает. Я знаю, что вы заклятый враг сказочного мира.

– Я только думаю, что сказкам место в детской, – холодно ответил министр. – Они сложены в те времена, когда существовало первобытное общество, и проявления сил природы казались результатом деятельности божества. Для нас эти силы больше не представляют загадки, мы, современные люди, достаточно развиты, на что же нам этот фантастический, волшебный мир? Мы имеем дело только с действительностью.

– У себя дома, в городах, разумеется, – возразил Зассенбург, – но не здесь, в рансдальских горах; здесь природа представляется великой, мрачной загадкой; каждое ущелье, каждая лесная чаща скрывает в себе тайны, и в народе еще живы верования старых времен. Все рансдальцы – добрые христиане и почувствовали бы себя очень обиженными, если бы кто-нибудь усомнился в христианстве, но у каждого в глубине души сохранилось местечко, где живет еще могучий Тор, древний народный бог Норвегии. Пастору об этом незачем знать, но, когда они хотят вымолить себе удачу и покровительство в далеком плавании, когда их домашнему очагу грозит опасность или когда они оказываются перед выбором между жизнью и смертью, тогда не один рансдалец тайком поднимается в Исдаль и там, у камня с рунами[3 - Руны – древнейшие письмена, преимущественно у скандинавов, сохранившиеся на камнях и металлических предметах; восходят к началу н. э.], вопрошает судьбу.

– У нас есть неподалеку рунический камень? – спросил Гоэнфельс. – Какой эпохи?

– Во всяком случае, одной из наиболее древних. А вы интересуетесь этим, барон?

– Разумеется. Как исторические памятники, я, безусловно, признаю эти камни. Мы обязаны им весьма многими сведениями с тех пор, как научились читать их надписи.

– Ну, эти руны прочесть невозможно, и поставлен этот камень не человеческой рукой. Это один из исполинских осколков, скатившихся во время обвала горы, который опустошил долину много веков назад. Иначе его давным-давно стащили бы в какой-нибудь музей. Камень пришлось поневоле оставить на месте.

– В таком случае, может быть, это надгробный памятник? – заметил Гоэнфельс.

– Может быть, но следов могилы не было найдено так же, как не нашли ключа к рунической надписи. По словам древней саги, Тор сам вырезал ее на скале, когда вынужден был покинуть свои прежние владения, где ему приносили жертвы. Но народное поверье объясняет тайну этих волшебных древних письмен так: кто угадает заветный час и произнесет заветное слово, тот прочтет надпись и из нее узнает свою судьбу. По-вашему, это лишь ребяческое суеверие, но за ним кроется нечто серьезное. Это след великого, могучего прошлого, когда всякий свободный человек был еще борцом и полным хозяином на своей земле, когда природа или божество – дело не в названии – еще давали ответ на вопросы людей, когда люди еще вступали в общение с силами, которые почитали или которых боялись. Это было когда-то и было, должно быть, прекрасно! Что дает нам настоящее взамен этого?

– Жизнь и ее задачи, – убежденно сказал министр.

– Хорошо, если эти задачи нам по плечу, но не всякий может похвастать этим, – возразил принц. – Вы человек современный и вполне ладите с действительностью; я же стараюсь убежать подальше от ее слишком резкой, беспощадной правды в далекую эпоху мечты и веры в волшебство. Здесь, в Рансдале, мы довольно близки к этой эпохе.

– Убегать не следует; необходимо смотреть действительности прямо в глаза, все равно где это будет, и какова она окажется, – резко ответил министр. – Вам не следовало бы каждое лето приезжать сюда, Альфред. Здесь вы окончательно превратитесь в мечтателя. Ваш Альфгейм очень хорош, не спорю; спокойствие и уединение, царящие здесь, в горах, этот резкий, чистый воздух – настоящие лекарства; мне они вернут наполовину утраченную способность трудиться, но проводить целые месяцы отрезанным от общества здесь, где жизнь совершенно остановилась, где забываешь даже о существовании мира где-то там далеко, – этого я не выдержал бы и не понимаю.

– Что вы на это скажете, баронесса? Вы были бы в состоянии выдержать здесь лето? – обратился принц к Сильвии.

Это была новая попытка втянуть ее в разговор, от которого она так упорно уклонялась. Но и на этот раз ему не посчастливилось – ответ был короткий и не обнадеживающий.

– Я нахожу, что папа прав, я тоже не могла бы обойтись без людей.

Принц сжал губы и замолчал. Министр, желая кончить этот разговор, сказал, глянув в окно:

– Значит, сегодня прогулка в Исдаль не состоится. Вообще вам не следовало бы уходить с Сильвией далеко, того и гляди дождь пойдет.

Он подошел к столу с газетами и журналами и стал перебирать их. Принц с минуту колебался, потом направился к Сильвии и наклонился над ее креслом.

– Вы сердитесь на меня? – спросил он вполголоса.

Казалось, девушка действительно была не в духе. Она не подняла на него глаз и, продолжая теребить мягкую шерсть собаки, ответила прежним тоном:

– Зачем вы донесли на меня отцу? Он не знал бы о моих прогулках, потому что все утро сидит в своих комнатах.

– Я боялся за вас, а меня вы не слушаетесь. Вы не знаете, как опасны наши крутые, часто непроходимые горные тропинки… и потом я так мечтал о том, как буду показывать вам окрестности своего Альфгейма.

– Вы и показывали их мне во время наших прогулок, эти же утренние часы принадлежат мне; я хочу быть одна, и всякое общество мне мешает.

– И мое тоже? – спросил Альфред, низко нагибаясь к ней.

Сильвия подняла голову, посмотрела на него и сказала холодно и решительно:

– И ваше, ваша светлость!

Принц быстро выпрямился, явно оскорбленный.

– Я не стану мешать вам, баронесса, даже, несмотря на выраженное вашим отцом желание. Впредь я буду ожидать вашего приказания, чтобы сопровождать вас.

Он поклонился и вышел из комнаты. Гоэнфельс, не слышавший их тихого разговора, с удивлением посмотрел ему вслед.

– Что такое? Что с Альфредом?

– Его светлости угодно обижаться, пусть привыкает, – насмешливо сказала молодая девушка.

– Кажется, он вправе обижаться: ты довольно часто мучишь своими капризами. Будь осторожнее! Альфред – мягкая натура, но не создан и для роли безвольного раба.

– Ты точно знаешь это, папа? Ты всегда на его стороне и зовешь его уже запросто Альфредом.

– По его настойчивой просьбе. Зассенбург еще в Гунтерсберге говорил со мной, ты это знаешь. Он видел тебя тогда всего несколько раз, тебя, по-видимому, мало трогало его внимание, и вообще у меня были причины не давать окончательного ответа немедленно. Но то обстоятельство, что мы приняли его приглашение, является своего рода согласием, и в свете так на это и смотрят. Я не оставил тебе ни малейшего сомнения относительно этого, но и не решал за тебя. Мы только в том случае можем продолжать пользоваться гостеприимством Альфреда, если ты вернешься его невестой.

– Я знаю, папа, – спокойно сказала Сильвия. – Ты ведь ясно дал понять, что хочешь этого.

– Да, я хочу этого, потому что только это обеспечит твое будущее. Пока я жив, ты занимаешь известное положение в обществе, но когда я рано или поздно умру…

– Папа, не говори этого! – перебила его дочь, ласкаясь. – Тебе нет и шестидесяти, ты в полном расцвете лет…

– Но уже не в полном расцвете сил! Теперь, несмотря на молодость, ты играешь видную роль в обществе, ее признают за тобой как за дочерью министра, которого во многих случаях считают всемогущим; но все это прекратится с моей смертью, и ты вынуждена будешь перейти в совсем другую, скромную обстановку, которая для тебя не подходит. На Гунтерсберг у тебя нет прав, а мое личное состояние невелико. Зассенбург предлагает тебе княжескую корону, а я позабочусь о том, чтобы обеспечить тебе положение в его семье. Ты рожденная Гоэнфельс и моя дочь. Это сравняет чаши весов в глазах княжеской родни. Об руку с Альфредом ты будешь окружена всем блеском, какой может дать жизнь, а, кроме того, он любит тебя. Полагаю, тут не может быть речи о выборе.

Министр говорил спокойным, твердым тоном. Для него дело было решено еще тогда, когда с ним объяснился Зассенбург, и если, тем не менее, он потребовал отсрочки как бы для того, чтобы подумать, хотя думать было уже не о чем, то сделал это с намерением: принц не должен был воображать, что его происхождение избавляет его от труда домогаться руки дочери министра, что он может получить ее после первых же дней знакомства. Гордый Гоэнфельс не гнался за княжеской короной; опираясь на свое старинное дворянство и личные заслуги, он чувствовал себя равным принцу, и никто не должен был говорить, что он поторопился обеспечить своей дочери светлейшего супруга.

Сильвия слушала отца, не прерывая его и не выдавая волнения. Они уже не впервые обсуждали этот вопрос. Отец ясно втолковал ей положение дел, чтобы предупредить возможный с ее стороны каприз, который помешал бы исполнению его желания. Ему не понадобилось ее уговаривать; девушка и сама была точно того же мнения, но все-таки возразила с некоторым нетерпением:

– Если бы только он не был всегда таким усталым и равнодушным! Я думаю, на всем свете нет ничего, что интересовало бы его.

– В твоем присутствии он не такой, – заметил Гоэнфельс. – При тебе он становится другим.

– То есть, по крайней мере, старается быть другим, даже принуждая себя, что ему не всегда удается; он часто впадает в мечтательность, как ты это называешь, а я думаю, что это просто скука.

Министр молчал; не мог же он сказать дочери, что эта вялость и равнодушие – результат пресыщения. Спустя несколько секунд, он уклончиво ответил:

– Несчастьем Альфреда стало его происхождение; как принц боковой линии он не мог рассчитывать на пост правителя, а для единственной военной карьеры, которая была ему открыта, он не годился по складу своего характера. Поэтому он всю жизнь думал только об удовлетворении своих наклонностей и интересовался всевозможными областями знаний, не углубляясь ни в одну. Ему в молодости недоставало определенной цели в жизни, и за это ему приходится расплачиваться в более зрелые годы. В настоящее время им овладела эта северная мания, и он каждое лето сидит здесь в горах между своими скалами и руническими камнями. Потому-то я сейчас и прочитал ему нотацию, но это мало поможет делу. Я рассчитываю на твое влияние, Сильвия; ты заставишь его оторваться от этих постоянных грез и вернешь на землю. Давно пора сделать это.

Сильвия без особенного рвения отнеслась к возложенной на нее задаче, но твердо объявила:

– Во всяком случае, мы поселимся в Берлине; я ни за что не хочу расставаться с тобой, папа! Я знаю, принц терпеть не может города, он предпочитал бы полгода плавать на своем «Орле» по всевозможным морям, а на другие полгода обрекать себя и меня на уединение здесь, в своем Альфгейме. Пусть и не воображает! Я хочу жить возле тебя.

– Ты уже распоряжаешься им довольно деспотично. «Я хочу!» «Он должен!» А если он не захочет? – усмехнулся Гоэнфельс.