Заклятое золото

– Стой! – скомандовал майор, когда они поравнялись с террасой, и лошади стали как вкопанные.

Соскочив с лошадей, они передали поводья подоспевшему слуге; майор торжественно подвел падчерицу к гостю и сказал:

– Смотрите-ка, она скачет верхом уже лучше своей мамы! Ей незнакомо чувство страха, и она смело преодолевает все препятствия. Сразу видна моя школа!

– О, я всегда так езжу с папой! – воскликнула двенадцатилетняя Лизбета, гордясь такой похвалой. – Разве это не весело?

– Но зато слегка небезопасно, – возразил Трейман.

Лизбета рассмеялась и взяла несколько кусков сахара со стола, чтобы дать лошади. Но при этом она и не подумала воспользоваться лестницей, а попросту перемахнула через перила террасы, вызвав этим крик ужаса со стороны матери и одобрительный возглас со стороны отчима.

– Итак, мы готовы к встрече! – воскликнул майор. – Но только к чему такой торжественный вид, дядя Трейман? Ведь мы в семейном кругу. На свадьбе вы даже ощущали священный трепет перед миллионершей.

– Трепет! – повторил Трейман почти обиженным тоном. – Не мог же я выказывать родственную близость на таком большом и великолепном торжестве. А я давно мечтал о такой племяннице; вы сами убедились в этом во время нашей встречи с ней на крепостном кургане.

– Но тогда вы серьезно думали, что она достанется дураку Максу! – смеясь, воскликнул майор. – А тот теперь лечится от испуга в Карлсбаде. Желтуха! Так, по крайней мере, он написал Эрнсту, от которого, конечно, получил деньги на путешествие.

– В этом виноват мой муж, – сказала Вильма, обращаясь к нотариусу. – Во время помолвки Эрнста мы были в Берлине и встретили Макса на улице. Арнольд рассказал ему новость без всякого сожаления…

– Да ты не поняла меня, – прервал ее Гартмут. – Наоборот, я сделал это крайне нежно и осторожно. «Видишь, Макс, – сказал я ему в утешение, – в Гейльсберге ты считал будущее своего брата безнадежным, а между тем он получает миллионы, на которые ты так надеялся, и красавицу-жену. Эрнста она любит, а тебя не выносит. Но утешь себя мыслью о том, что и тебя не минуют брачные узы». Он весь позеленел, потом пожелтел, буркнул что-то относительно «измены» и кинулся от нас со всех ног, словно ужаленный. А теперь он пьет минеральную воду, чтобы вернуть себе хороший цвет лица. Меня очень удивляет, как это до сих пор на Макса с его смазливой рожицей и непроходимой глупостью не надели венца.

Трейман лишь презрительно пожал плечами. Он не любил, когда в его присутствии говорили об этом человеке, которого он не считал своим племянником. В этом вопросе он был непреклонен.

В эту минуту на террасу, как вихрь, влетела Лизбета с громким криком:

– Едут! Едут! Я вижу экипаж.

Действительно, вдали показался экипаж. Нотариус опять пришел в отличное настроение.

– Да, это они! – повторил он. – Наш Георгий Победоносец! Я ведь первый назвал его так, вся пресса подхватила эти слова, и они стали боевыми в процессе Рональда. О, он выдержит еще не один такой бой, как только попадет в рейхстаг. Ведь на следующие выборы выставляют его кандидатуру. Если Эрнста выберут, то я поеду в Берлин, и буду присутствовать на каждом заседании парламента, ни одного не пропущу! – и старик даже подскочил от радости на стуле.

Но вот экипаж свернул на аллею, и через несколько минут семья майора и Трейман приветствовали возвратившихся на родину молодоженов.

– Сразу видно, что вы возвращаетесь из свадебного путешествия. У вас обоих какой-то неземной вид! – смеясь, сказал майор, пожимая руку друга.

Эдита обняла свою кузину и обратилась к Лизбете, робко смотревшей на «красивую и важную тетю». Но тетя сбросила с себя холодную важность и крепко обняла маленькую дикарку. Затем наступила очередь старого нотариуса, который колебался между родственной близостью дядюшки и «трепетом» перед наследницей; но любезность «его племянницы» разом устранила «трепет». Эдита сразу же расположила к себе старика тем, что обещала завтра же побывать у него в доме и полюбоваться «старинным зданием, о котором она слышала от Макса так много интересного». Затем она потребовала от дяди Треймана, чтобы тот звал ее «Эдитой», и подставила ему обе щечки для поцелуев. Это было уже слишком для старика; он, конечно, поцеловал ее, но от умиления заплакал.

Вильма проводила молодую женщину в приготовленные для нее комнаты и помогла ей там снять дорожное платье.

– Мне кажется, ты стала еще красивее, Эдита! – с неподдельным восхищением сказала она. – Арнольд прав; вы все еще не похожи на обыкновенных людей.

– Мы, действительно, как будто только что побывали в раю, – весело отозвалась Эдита. – Мы ведь впервые могли всецело принадлежать друг другу, а как долго ожидали этого!

– Да, но чего ради вы откладывали это? – спросила Вильма. – Мы уже давно заметили вашу взаимную симпатию, да и внешние обстоятельства тоже не могли быть препятствием. Ведь ты достаточно богата.

Молодая женщина, поправлявшая перед зеркалом волосы, смеясь, обернулась.

– Значит, ты не знаешь моего гордого Эрнста! Он ни за что не вынес бы зависимости от моего отца. Он взял с меня слово ждать, пока не создаст себе положения в столице. И это случилось намного раньше, чем мы предполагали. Мне лучше чем кому бы то ни было известно, как теперь перед ним заискивают.

– Это как раз в твоем вкусе, – поддразнила ее Вильма. – Ведь, по-твоему, твой супруг должен быть выше толпы. Вот теперь Эрнста избирают в рейхстаг!

– Да, ему дадут депутатские полномочия, – с гордостью во взгляде произнесла Эдита. – Эрнст уже давно посвятил себя политической деятельности; надеюсь, он и на этом поприще сыграет видную роль.

– А мы все еще ожидаем скромного чина полковника, – смеясь, объявила Вильма. – Твой супруг, видимо, метит намного выше и не успокоится без министерского портфеля. Но ты готова, Эдита? Так пойдем к нашим кавалерам.

В это время Эрнст на террасе рассказывал друзьям новость:

– Третьего дня я получил от Макса письмо. Он сообщает о своей помолвке. Официальное уведомление об этом мы получим на днях.

– Как? И он нашел, наконец, себе невесту? Слава Богу! – воскликнул майор. – Она, конечно, богата, и ты, по крайней мере, избавишься теперь от его вечного попрошайничества.

– Макс пишет мне, что познакомился со своей невестой в Карлсбаде; она, кажется, уже немолода и не особенно красива, но очень богата, о чем он сообщает с явной гордостью. Ты, должно быть, знаешь эту даму, Арнольд, она живет в Ганновере, а ты был там четыре года тому назад. Это некая Альтрингер.

– Альтрингер… Господи, Боже мой! – с ужасом воскликнул Гартмут. – Неужели она подцепила Макса? Спаси его, Бог, теперь он поплатится за все свои грехи!

– Следовательно, ты знаешь ее? Она вдова помещика?

– Совершенно верно, они спекулировали землей и, разбогатев на этом, переехали в Ганновер. Их прежние соседи перекрестились от радости, узнав об этом. Впрочем, что касается самого Альтрингера, то он был довольно безвреден и во всем подчинялся своей супруге. Она командовала им денно и нощно, пока благополучно не похоронила. Она приблизительно лет на двадцать старше Макса. Берегись своей свояченицы, Эрнст! Это воплощенный сатана.

– Да мы и не думаем поддерживать отношения с Максом, – спокойно произнес Эрнст. – В последние годы мы совершенно разошлись; он приходил ко мне и писал мне лишь в случаях крайней необходимости…

– В деньгах, – договорил за него нотариус, – а ты всегда делал ему поблажки. Что касается меня, то я никогда не прощу этому человеку того, что он хотел продать мой дом нейштадтцу и только и ждал моей смерти.

– Простите его, дядя Трейман! – торжественно произнес майор. – Теперь вы можете это сделать: человек, у которого супруга госпожа Альтрингер, достоин сожаления. Она сумела подчинить себе Макса, который слишком глуп, чтобы оказать сопротивление… впрочем, тут не поможет никакое сопротивление, а потому пусть несет свой крест сам!

* * *

Следующее утро было пасмурным и туманным, но вскоре погода прояснилась, и весело засияло солнце. Поездка в Гельсберг была отложена на послеобеденное время, потому что Эрнст и Эдита объявили, что хотят совершить небольшую прогулку по окрестностям. Они пошли одни и стояли теперь на том самом месте, где четыре года тому назад произошла их первая встреча, решившая их судьбу.

Маленькое кладбище по-прежнему было одиноким и заброшенным. Бури, пронесшиеся над миром, проблемы людей его не коснулись. Покойники так же мирно спали под осенней листвой и зимним снегом, как и под яркой весенней зеленью. Лучи солнца по-прежнему освещали осевшие могильные холмики и истертые надгробные камни, и аромат ежегодно пробуждающихся цветов наполнял это царство мертвых. Из разрушенных стен маленькой кладбищенской церкви, поросшей удушливой бузиной, доносилось пение дрозда – старая ликующая весенняя мелодия… все было, как и тогда…

Только в них двоих, теперь медленно ступавших по пышной траве, произошла огромная перемена. Правда, свое счастье они обрели в тяжелой борьбе, а тот, кто стоял между ними, покоился теперь в своей одинокой могиле. Они только что говорили о нем; это сразу можно было видеть по серьезному выражению их лиц; на ресницах молодой женщины еще дрожали слезинки, когда она сказала взволнованным голосом:

– Ты не можешь представить себе, Эрнст, какое большое впечатление произвело на меня его последнее «прости». Всего два слова: «Прощай. Феликс». Ни объяснений, ни просьб. Я прогнала его от себя тем ужасным словом, а он своей предсмертной исповедью возвратил тебе жизнь – тебе, повергшему его. Он ведь мог унести эту тайну с собой в могилу, но не хотел оскорблять свою память таким поступком. Несмотря на все, в этом человеке все же была черта величия.

Эрнст нахмурился. Его ответ не был резок, но и мягким его тоже нельзя было назвать.

– Я не питаю ненависти к покойникам, но не могу забыть, что он был виновником смерти моего отца и в течение десяти лет не снимал позорного пятна с его имени. А то, что сделал Рональд умирая, было совершено им не ради меня и не во имя справедливости, а только ради тебя, Эдита! Он хотел сохранить в тебе добрую память о нем, желал, чтобы ты оплакивала его.

– И я плакала! – тихо произнесла Эдита.

– Знаю. Но оставим все это в покое! Ведь не ради этих воспоминаний пришли мы сюда. Смотри, вот там стоит наше многообещающее слово… оно оправдалось!

Они сделали несколько шагов вперед и остановились перед маленькой часовней, где из-за серых развалившихся стен возвышался старый памятник. Ветви плюща еще гуще обвили его со всех сторон, однако это не мешало солнечным лучам играть на старом, поросшем мхом камне с полуистертой надписью и тем многообещающим словом, которое некогда, подобно солнечному лучу, засияло в мрачном существовании почти обреченного человека: «Пробуждение! К жизни и свету!».

notes

Сноски