Гонцы весны

Два месяца тому назад упоминание о предстоящей разлуке вызвало бы со стороны Эдмунда страстные мольбы, так как он всегда утверждал, что не может жить без матери, сегодня же он молчал.

– Боже мой, ведь гостей вы видите только за столом! – воскликнул он, как будто не расслышав последней фразы матери. – Целый день эти господа проводят в лесу.

– И ты с ними, – докончила Гедвига. – Мы хоть завтра надеялись провести день вместе с тобой.

Эдмунд громко расхохотался.

– Как это лестно для меня! Гедвига, вот ты, действительно, изменила свой характер. До сих пор я не замечал в тебе этой романтической склонности к одиночеству. Может быть, ты стала мизантропкой?

– Нет, я только устала. – Это было сказано тоном, действительно, выражавшим крайнее утомление.

– Как можно говорить об усталости в восемнадцать лет, когда речь идет об удовольствиях! – насмешливо заметил Эдмунд и начал нежно, как бывало раньше, поддразнивать невесту.

Это был настоящий водопад шуток и острот, но ему недоставало прежней непринужденности, в которой граф был удивительно обаятелен. Гедвига не ошиблась – в его веселости было что-то дикое, лихорадочное. Его шутки часто превращались в насмешку, задор – в сарказм. При этом смех звучал так громко и резко, а глаза блестели таким огнем, что было больно смотреть и слушать его.

Старик Эбергард, остановившись на пороге, доложил, что нарочный, которого хотели послать в Бруннек, ждет приказаний; барышня хотела отправить с ним какое-то поручение господину советнику. Гедвига поднялась с места и вышла из комнаты. Почти следом за ней встал и Эдмунд, тоже намереваясь уйти, но графиня окликнула его:

– Ты также хочешь что-то передать нарочному?

– Да, мама. Я хотел сказать, чтобы он предупредил о нашем непременном участии в охоте послезавтра.

– Это уже известно в Бруннеке, и, кроме того, то же самое писала Гедвига. Поэтому не к чему повторять одно и то же.

– Как прикажешь, мама!

Молодой граф нерешительно закрыл дверь и, казалось, не знал, вернуться ли на прежнее место или нет.

– Я не приказываю, – ответила графиня. – Я только думаю, что Гедвига вернется через пять минут, и поэтому тебе нечего искать причины, чтобы не оставаться со мной наедине.

– Я? – вздрогнул Эдмунд. – Я никогда…

Он замолчал, не докончив фразы, так как снова встретился с печальным, полным упрека взглядом матери.

– Ты никогда не говорил этого, – заметила графиня, – но я вижу и чувствую, как ты избегаешь меня. Я и теперь не задержала бы тебя, если бы не должна была обратиться к тебе с просьбой. Брось, пожалуйста, эту дикую погоню за развлечениями, эти продолжительные безумные скачки верхом! Ты изводишь себя. О своем страхе за тебя я уже не говорю, ты давно не обращаешь на это никакого внимания, но своей деланной веселостью тебе не удастся долго вводить в заблуждение и твою невесту. Только что, во время твоего отсутствия, я вынуждена была выслушать, как она боится за тебя.

Она говорила тихо; ее голос звучал утомленно и глухо, и тем не менее в нем слышалось скрытое страдание. Эдмунд медленно подошел ближе и остановился у стола против матери.

– Со мной ничего не случится! – ответил он, не поднимая глаз. – Вы совершенно напрасно беспокоитесь обо мне.

Графиня промолчала, но ее губы сейчас дрожали так же нервно, как и раньше, когда она видела беспокойство Гедвиги, и это говорило о том, что ее по-прежнему тревожит беспечность сына.

– Наша жизнь вообще полна беспокойств и волнений, – продолжал Эдмунд. – Будет лучше только тогда, когда Гедвига навсегда переселится в Эттерсберг.

– И когда я буду в Шенфельде! – с горечью добавила графиня. – Это случится очень скоро.

– Ты несправедлива, мама. Разве я виноват в твоем отъезде? Ты ведь сама настойчиво желаешь этой разлуки.

– Так как вижу, что она необходима нам обоим; ведь жить вместе так, как мы жили последние два месяца, невозможно. Ты ужасно расстроен, Эдмунд, и я не знаю, чем все кончится, если женитьба не изменит твоего настроения. Удастся ли Гедвиге сделать тебя снова спокойным и счастливым? Твоя любовь к ней – моя единственная надежда, потому что я больше не имею над тобой власти.

Должно быть, чаша терпения переполнилась, если гордая женщина, раньше так непоколебимо уверенная в любви сына, дошла до такого признания. В последних ее словах не было ни горечи, ни упрека, но тон был так трогателен, что Эдмунд в волнении подошел к матери и схватил ее за руку.

– Мама, прости меня! Я не хотел обижать тебя, конечно, не хотел. Ты должна быть снисходительна ко мне.

В его голосе слышались нотки прежней нежности, и этого было довольно, чтобы заставить графиню позабыть все. Она протянула к нему руки, как будто хотела привлечь к себе на грудь, но, словно подчиняясь какому-то внушению, Эдмунд отшатнулся, однако затем внезапно опомнился и, склонившись к матери, молча поцеловал ее руку.

Графиня побледнела, хотя уже давно знала, что сын избегает ее объятий и, чтобы не обидеть ее, с трудом пытается это скрыть. Так продолжалось уже два месяца, но мать не могла и не хотела понять, что утратила любовь сына.

– Подумай о моей просьбе! – проговорила она, овладев собой. – Пожалей себя ради Гедвиги!

С этими словами она поднялась и пошла из комнаты, однако на миг остановилась на пороге. Быть может, она надеялась, что Эдмунд удержит ее… увы! – напрасно. Эдмунд неподвижно стоял на месте, не поднимая глаз до тех пор, пока она не вышла из комнаты.

Лишь оставшись один, граф выпрямился. Его взгляд некоторое время был неподвижно устремлен на дверь, за которой скрылась мать, затем он подошел к окну и прижался горячим лбом к холодному стеклу.

Теперь, когда Эдмунд знал, что за ним не наблюдают, маска оживления спала с его лица, сменившись выражением мрачного, безнадежного отчаяния. Погруженный в тяжелые думы, он смотрел на непрерывно падавший снег и не слышал, как вернулась невеста; только когда шлейф ее платья прошуршал около него, он вздрогнул и обернулся.

– Ах, это ты. Ты написала папе, что мы приедем завтра? Не отвечая на его вопрос, девушка положила ему руку на плечо и тихо спросила:

– Эдмунд, что с тобой?

– Со мной? Ничего! Я только что сердился на погоду – она и на завтра не обещает ничего хорошего. Пожалуй, из-за снега и тумана мы не сможем ехать в лес.

– Так отложи охоту! Ведь все равно ты в ней не находишь никакого удовольствия.

– Почему нет? – вызывающе спросил Эдмунд, нахмурив лоб.

– Этот вопрос я хотела бы задать тебе. Почему ты не находишь больше радости в том, что так любил прежде? Неужели я никогда не узнаю, что так тяготит и мучит тебя? Мне кажется, я первая имею на это право.

– Да это – настоящая пытка! – с хохотом воскликнул Эдмунд. – Как ты можешь серьезно обращать внимание на случайное расстройство! А теперь при первом удобном случае говоришь таким грустным тоном. Если бы и я уподобился тебе, то мы представляли бы замечательно сентиментальную парочку, а сентиментальность всегда смешна.

Оскорбленная Гедвига отвернулась. Уже не впервые Эдмунд отпугивал ее резкой насмешкой, когда она пыталась проникнуть в загадочную перемену его характера. Казалось, словно он перед целым светом и даже перед ней решил защищать эту загадку.

Что вообще случилось с радостной, сиявшей счастьем парочкой, считавшей вполне естественным, что жизнь и счастье осыпали ее своими дарами, и с беззаботностью взиравшей в безоблачное будущее? Они оба слишком скоро столкнулись с суровостью жизни.

Гедвига пошла к выходу, но не успела сделать и нескольких шагов, как Эдмунд обнял и удержал ее, спрашивая:

– Разве я оскорбил тебя? Брани меня, Гедвига, упрекай, но не уходи так от меня. Этого я Не могу выносить.

В этой мольбе было столько горячности, столько искренности, что оскорбленное чувство не выдержало. Медленно склонив голову на плечо Эдмунда, Гедвига едва слышно ответила:

– Боюсь, что ты сам себе причиняешь страдание своими насмешками. Ты не знаешь, как горько и резко они звучат!

– Должно быть, я был очень несносен в последнее время? – спросил Эдмунд, пробуя снова отшутиться. – Тем нежнее я буду после свадьбы. Мы оставим тогда весь этот шумный вихрь светских удовольствий и заживем в замке вдвоем. Только теперь, теперь я не могу выносить одиночества. Но я с нетерпением ожидаю дня, когда мы соединимся с тобой навсегда.

– Это правда? – Гедвига не отрывала взгляда от его лица. – До сих пор мне казалось, что ты боишься этого дня.

Горячая краска, залившая лицо графа, как будто подтверждала справедливость этих слов, но ей противоречила страстная нежность, с которой он привлек к себе свою невесту.

– Боюсь? Нет, Гедвига! Мы ведь любим друг друга, и, не правда ли, твоя любовь принадлежит одному мне? Не владельцу майората, графу Эттерсбергу? Ты могла выбирать среди многих, которые предложили бы тебе то же, что и я, а ты выбрала меня.