Огнедева. Дочери Волхова

…Кто-то вдруг тронул ее за плечо. Дивляна открыла глаза и увидела склонившуюся над ней мать.

– Вставай! – позвала Милорада. – Идут уже.

– Кто идет? – Дивляна села на лежанке.

Летом, когда не было нужды в печке, она с сестрами и челядинками спала в повалуше – просторном чердаке, куда вела лестница из сеней. Стоять в полный рост здесь можно было только в самой середине, а вдоль стен было устроено несколько лежанок. Тут же помещались большие лари с одеждой и заранее заготовленным девичьим приданым. Сейчас, когда дети и часть челяди уехали, в повалуше спали и сами Домагость с Милорадой, чтобы освободить внизу место для собравшихся ратников. Собственный дом теперь ничем не отличался от гостиного двора, и Дивляна уже почти привыкла везде натыкаться на чужих людей. Весенней ночью было еще прохладно, и она спала, забившись под овчинное одеяло, во всей одежде, в двух рубашках и кожухе.

Она огляделась: отца не было, мать стояла рядом с лежанкой полностью одетая.

– Гонец прискакал от Творинега – идут с Волхова находники. Отец дружину к мысу повел. Одевайся. Пойдем сейчас к Зубцову двору, а оттуда, если что, прямо в лес побежим. Принесла вот тебя нелегкая назад! – Милорада в сердцах всплеснула руками. – За тебя еще голова болит, будто Никани мне мало!

Никаня, к счастью, перенесшая роды довольно легко, уже вставала. Нынче на рассвете Милорада наскоро провела очистительные обряды, чтобы та могла выйти на люди из бани, где ей по правилам полагалось оставаться целых три седмицы. Молчана уже приготовила ребенка, плотно завернутого, с прикрытым личиком – до трех месяцев новорожденного никто не должен видеть. Тут же под рукой челядинка держала несколько прутьев из веника, чтобы сбить с толку злых духов – дескать, веник старый несу! А что в пеленках, то кому какое дело?

Дрожа от волнения, Дивляна поспешно обулась, подпоясалась, пригладила косу. Вот, опять причесаться некогда…

– Холодно там, одевайся получше, – велела мать. – Да не копайся, русь ждать не будет.

Когда Дивляна торопливо сошла вниз, мать вручила ей заплечный короб, в который собрала съестные припасы, и четыре женщины с младенцем почти бегом пустились к Зубцову двору, крайнему в Ладоге, самому дальнему от реки, почти на опушке леса. Избы, мимо которых они проходили, выглядели вымершими, покинутыми – женщины по большей части уехали, мужчины были сейчас на берегу и ждали врага.

Зубцом звали ловца, который жил почти в лесу, так что по зимам волки, а то и медведи-шатуны приходили к нему под самые двери. Поэтому свой двор – земляную избу[9 - Земляная изба – землянка.], крошечную баньку да поставную клеть[10 - Поставная клеть – сооружение на высоком толстом столбе, чтобы не забрались звери.], где хранилась охотничья добыча, – Зубец обвел настоящим тыном из бревен. Возле тына уже было многолюдно: здесь собрались почти все, кто оставался в Ладоге, но не мог сражаться. К Дивляне бросились ее подруги – Дубравка и Белка, Зубцова дочь. Дубравка осталась ухаживать за больной матерью, а Белка жила вдвоем с отцом-охотником, с которым не расставалась никогда. Она даже на зимний промысел ходила вместе с ним, умела ловко управляться с охотничьим луком на мелких зверей, разделывать туши, снимать и обрабатывать шкуры – тем и жили.

– Я тоже хотела с мужиками идти, я же стрелять умею! – возбужденно говорила она, подбежав к Дивляне. Среднего роста, со светлой льняной косой, вечно растрепанной, поскольку слишком рано умершая мать не успела приучить ее к опрятности, с широко расставленными серыми глазами и вечными веснушками на носу, одетая в некрашеные серые рубахи, не очень красивая, но приятная на вид и бойкая нравом, она и сейчас не казалась испуганной. – Да отец мне говорит: иди отсюда, дура набитая, куда тебе с твоим белицьим луком против этих медведей! Боицца за меня сильно, вот и ругаецца! А я не боюсь! А если убьют его, куда я денусь-то? Пусть и меня тогда убьют!

– Успеют еще! – Молодая Родоумова вдова Снежица махнула рукой. Она не ушла, потому что вовсе ничего не боялась, во всем полагаясь на судьбу. Это была крупная, сильная, румяная круглолицая женщина, молодая и бездетная, бойкая, с громким голосом. На женских сборищах и павечерницах ее всегда было издалека видно и слышно, но и с мужской работой, живя одна, она справлялась легко. Вот кто мог бы участвовать в битве наравне с мужчинами, и если бы до этого дошло, то уж Родоумиха не осрамилась бы.

– Вы, девки и бабы, слушайте! – Милорада замахала рукой, призывая всех подойти. – Если вдруг прорвутся сюда гады эти, вы смотрите, в кучу не сбивайтесь, бегите в лес, да все в разные стороны! Будете одна к другой жаться, всех вместе враз переловят! А рассыплетесь, как зайцы, тогда и вовсе гнаться не станут. Главное – по одной разбегаться. Поняли? И вы поняли? – Она строго глянула на Дубравку, Дивляну и Белку, которые и сейчас, слушая ее, жались друг к другу.

– Поняли, матушка, поняли, – закивали женщины. Милораду они слушались: верховная жрица Макоши, она пользовалась среди женщин уважением и влиянием не меньшим, чем Домагость среди мужчин. А может, где-то и большим: старшая дочь старшего рода, главная наследница Любошичей, Милорада говорила от имени самой ладожской земли.

– А давай посмотрим, – шепотом подбивала Белка Дивляну и Дубравку. – За плетнями схоронимся, поглядим. А если цьто – убежать успеем.

– Да я бы пошла, – Дивляна опасливо покосилась на Милораду, – но мать косу выдернет, если увидит. Она и так все сердится, что я с дороги воротилась.

– А тебе коса-то еще пригодится, – хихикнула Дубравка. – Правду говорят, будто тебя плесковский княжич назад привез?

– Ну, было цьто-нибудь? – Белка склонилась поближе, с любопытством вытаращив глаза. – Ну, расскажи!

Дивляна собиралась ответить, но Дубравка вдруг схватила ее за руку:

– Стойте!

Все подняли головы и прислушались. Со стороны Волхова донесся громкий крик сотен голосов – яростный, протяжный вопль, в котором слышались и гнев, и ненависть, и отчаянная решимость.

– Началось… – Дубравка аж присела, будто ее не держали ноги. – Ой, боги светлые…

Три русских корабля приблизились к Ладоге на самом рассвете. Шли они, как и предсказывал Вологор, на веслах, убрав паруса, чтобы не рисковать, если при высадке вдруг резко поменяется ветер. Ополчение ждало их за мысом в устье Ладожки, где всегда приставали корабли. Места здесь было не слишком много – пустырь в несколько десятков шагов шириной, просторные клети для товаров почти у самой воды, а далее еще разбросанные дома и огороды. Вестмар обнадеживал, что это даже хорошо: викинги не получат возможности наступать сомкнутым строем, как у них принято, им поневоле придется разорвать строй и наступать рядами между постройками, и в тесноте, где местные знают все закоулки, силы почти уравняются.

Домагость расставил людей так, как было решено на совете: впереди – ополчение, которое возглавлял он сам с другими старейшинами, сбоку, перед клетями, – Вестмар со своими людьми. В кустах и за кузницами на мысу прятались десятки лучников, а на другом берегу Волхова, в зарослях – там не было никакого жилья, а лишь россыпь варяжских могил, – ждал его старший сын Доброня со своими родичами по матери, чудинами.

И вот показались вражеские корабли – с красными щитами на мачтах, с оскаленными, словно норовящими укусить мордами змеев на передних штевнях. Большие, узкие и длинные, вмещавшие человек пятьдесят-семьдесят каждый, они казались истинными змеями, вышедшими из озера Бездны, чтобы погубить все живое на этом берегу.

Охотник Мороз закричал совой, и по его знаку из кустов и с вершины мыса в людей на кораблях, хорошо видных сверху, полетели стрелы. Викинги были хорошо вооружены, многие в кольчугах или в доспехах из железных пластин на кожаной основе, в шлемах с полумасками. Гребцов прикрывали щитами их товарищи, и по большей части стрелы воткнулись в щиты, но кое-какие из них все же нашли своих жертв. Раздались первые крики, снизу в ответ тоже полетели стрелы, заставив охотников спрятаться в кустах и за постройками. Но между тем корабли, не замедляя хода, шли к устью Ладожки за мысом, где удобнее всего было высадиться на берег.

Ополчение ждало их, подойдя вплотную к воде, чтобы помешать высадке. Вождь викингов, стоявший на носу переднего корабля – его легко было узнать по наиболее богатому доспеху и шлему с позолоченной отделкой, – закричал что-то и метнул копье в толпу на берегу, метя в Домагостя, в котором тоже опознал воеводу. Домагость, державший меч и щит, от копья уклонился, но оно поразило в плечо оказавшегося позади него Миряту, Братомерова сына, – тот вскрикнул и упал бы, если бы в тесной толпе было куда падать. Крик его потонул в общем шуме – первый корабль с разгону вылетел на мелководье, но еще до того, как он остановился, викинги стали прыгать с бортов, посыпались горохом, прикрываясь щитами от летящих в них стрел и сулиц. Ладожское войско качнулось им навстречу – тогда над берегом и взлетел тот крик ярости и отчаяния, который услышали женщины возле леса. Крик, в котором слились все разнообразные чувства бойцов: жажда победы, ужас перед гибелью, смотрящей в лицо, боевая ярость, позволяющая не думают о смерти, а только о крови врага. Кто-то кричал от избытка боевого задора, кто-то подбадривал сам себя, стараясь подавить неизбежный страх, но вопль этот, будто призыв к Перуну о помощи, взлетел до самых небес – серых, хмурых, словно склонившихся к земле, чтобы лучше видеть. Заморосил дождь – последнее дело, поскольку на мокрой земле легко поскользнуться, а в бою достаточно на один миг утратить равновесие – и напорешься на вражеский клинок.

Викинги начали сражаться еще в воде. Иные из них из-за множества воткнувшихся в щиты стрел вынуждены были бросить их и держали оружие обеими руками – не жалея себя, уже зная, что не уйдут живыми, они рвались вперед, будто железный ураган, теснили ополчение прочь от берега, чтобы дать возможность товарищам ступить на твердую землю. Охваченные неистовством, они кричали и вопили, и от этого дикого, нечеловеческого вопля у мирных работников, не привычных к стихии битвы, кровь стыла в жилах и слабели колени. Через считаные мгновения первые из викингов, вышедшие на песок, становились жертвами чьих-то клинков и падали, мешая свою кровь с волховской водой. Однако большинство викингов быстро образовали сомкнутый строй, который двинулся на ладожан и буквально отбросил их от воды. Закипело яростное сражение: числом противники были почти равны, зато викингов отличали лучшее вооружение, выучка и опыт. Но ладожане, бившиеся на пороге своих домов, были полны решимости не отступать. Половина свейского строя оказалась напротив дружины Вестмара, продвижение замедлилось. Часть викингов не могла двигаться вперед так же быстро, как другие, и отстала; их строй начал растягиваться, даже разорвался ненадолго, хотя конунг, умело управляя боем, успевал затыкать дыры. Большинство ладожского войска постепенно отступало под напором лучше вооруженных и более опытных противников. У воды остались лежать тела – залитые кровью мертвые, раненые. Кто-то пытался отползти, кто-то силился встать, кто-то захлебывался, не имея сил поднять голову из весенних холодных волн. Недавно шедший назад Волхов жаждал жертвы – и теперь он ее получал.

Вот ладожане уперлись спинами в клеть, и, видя, что они могут оказаться прижатыми к стене, Творинег, стоявший во главе мужчин своего рода, велел строю расступиться. Оказавшись перед бревенчатой стеной, викинги тоже были вынуждены разорвать строй и обходить клеть с двух сторон. Сражение закипело в промежутке между постройками.

А между тем Доброня решил, что его час настал. Чудины заранее приготовили горшки с тлеющими углями и запасы просмоленного сухого хвороста. Хворост подпалили, и пламя ярко вспыхнуло. От него зажгли факелы, и два десятка челноков устремились через Волхов прямо к стоящим за мысом русским кораблям.

Завидев их приближение, оставленные для охраны кораблей викинги принялись стрелять. Чудины сидели в челноках по трое: один греб, второй держал щит, прикрывая себя и товарища, а третий сноровисто пускал подожженные стрелы на корабль. Челноков было слишком много, викинги не успевали отстреливаться от всех, и некоторые чудины сумели приблизиться вплотную, откуда уже можно было кидать факелы и горшки с просмоленной соломой. Разлетаясь по кораблю, по скамьям, веслам и поклаже, все это горело, дымило, чадило, и едва викинги успевали затоптать или выбросить один факел, как ему на смену прилетало два других. Над кораблями начал подниматься дым, все более густой и плотный. Ветер понес запах гари.

На берегу уже почти ничего не осталось от того строя, которым викинги начали наступать. Сражение переместилось к домам и кипело между постройками, на огородах, среди свежих гряд, между обрушенных плетней. Кое-где ладожанам удалось зажать в угол утративших строй викингов и перебить какую-то часть полностью. Теряя друг друга в постройках, викинги не успевали прийти на помощь своим, получали удары в спину, не зная, откуда ждать нападения.

А тут поле сражения накрыло дымом. Еще в самом начале Сокол с Душилой подожгли заранее притащенные в клеть смоляные бочки, а сами бросились наружу. Разгоревшееся пламя охватило сперва одну клеть, потом соседнюю. Товары из них предусмотрительно были вынесены и заменены соломой и хворостом. Огонь оказался у викингов за спиной; душный дым окутывал причалы и пустырь, ставший полем битвы. Дым несло на людей, он слепил глаза, не давал дышать. Тем временем задымились и корабли.

Внезапно над беспорядочным шумом битвы разнесся звук рога: конунг давал своим людям сигнал к отступлению. Его дружина была рассеяна, поселение горело, уничтожая надежду на добычу, и выходило, что если он продолжит бой, то потеряет людей понапрасну, а вознаградить себя за потери окажется нечем.

И викинги стали бегом отходить к своим кораблям. Чудские челноки, будто водомерки, шустро метнулись назад, к берегу. Черпая воду наспех снятыми шлемами, викинги заливали огонь на кораблях, взбирались на борт и хватали весла. Конунг отступал среди последних, несмотря на то что весь его правый бок под разрубленной кольчугой был залит кровью. Он не привык вести длительные сражения – убедившись, что легкой и быстрой победы не будет, конунг предпочел поберечь силы.

Окутанные серыми клубами, три корабля один за другим отходили от мыса и двигались вниз по течению Волхова, туда, откуда пришли. Позади они оставляли берег, укрытый дымом пожара, усеянный телами и скользкий от крови. В нескольких местах над постройками ревел огонь.

– Попробуй сунься еще раз – так отделаю, что в Валгаллу не пустят! – кричал вслед Вольга, грозя с мыса обломанным древком копья.

– Тушить, тушить, ребята, а не то все выгорит! – орал Домагость, который, пытаясь перекричать общий шум и треск пламени, почти уже сорвал голос.

Он сам решил поджечь клети – пусть горят, новые можно поставить, лишь бы внести побольше смятения в ряды противника. И это ему удалось, но теперь пора было тушить, чтобы огонь не перекинулся дальше. Подожженные клети стояли обособленно, дворы на возвышенной части берега были от них далеко, но следовало опасаться, как бы пламя не перекинулось на расположенный поблизости гостиный двор.

На счастье ладожан, от пожаров прошлых войн между заново застроенными местами остались большие промежутки, занятые огородами, и через них огонь не перешел. Загорелась только соломенная крыша на избе Озора-резчика, да три кузницы на мысу дымились: находясь слишком близко от кораблей, они пострадали от летящих снизу искр.

Но ветер дул в сторону Волхова. Всей толпой навалившись, ладожане разнесли горящие клети, и те рухнули грудами обгорелых бревен. Хорошо, вода близко: облив землю вокруг огромных кострищ, продвижение огня остановили. Русские корабли скрылись за изгибами берега, и теперь можно было перевести дух.

Если бы еще было чем. Вся Ладога была полна душного вонючего дыма и запаха гари. Стоял невыносимый шум, повсюду царила неразбериха: люди искали родичей, кто-то тащил на себе пострадавших, каждый старейшина собирал вокруг себя своих, смотрел, сколько у него уцелело, отправлял здоровых искать раненых. Домагость спешно скликал людей, чтобы послать дозор вслед за отступившей русью – проследить, далеко ли ушли. И все же в криках над берегом звучали радость и ликование от одержанной победы. Викинги были отброшены, ладожане прогнали их от поселения, не допустили грабежа и разорения. Но Домагость, глядя на мечущихся вокруг него людей, с ужасом думал, во что им обошлась эта победа – оставшихся на ногах было слишком мало. Викинги за огнем и дымом не разглядели, как немного уцелело их противников. Да они и вообще не ожидали, что им окажут такое решительное сопротивление. Пожалуй, именно это, а еще страх за свои корабли и опасение, что вся будущая добыча просто сгорит в пожаре, заставили их отступить.

Набрав и отправив дозорный отряд, Домагость наконец смог подумать о собственных родичах. Велема он уже мельком видел после отступления викингов и знал, что тот жив, Доброня находился на том берегу в относительной безопасности.

– Ваши-то все где? – Он поймал за рукав Ростилу, своего двоюродного брата из Братомеровичей. – Живые?

– Ой, стрый Доманя! – К воеводе вдруг кинулся Колога, сын Свеньши, весь закопченный, красный, с окровавленным лбом. – Батька ранен сильно! Где стрыйка Милорада? Хоть бы она перевязала!

– У Зубцова двора должна быть, – ответил Домагость и нахмурился. – Свеньша-то где?

Колога, не ответив, пустился бежать.

На полпути он встретил Дивляну. Поняв по крикам, что викинги отошли и прямая опасность миновала, она вместе с Белкой и другими женщинами кинулась назад, к реке. Колога был первым, кого они встретили, но на вопросы он не стал отвечать, только еще раз спросил, где найти Милораду, и убежал. Подол рубахи у него был весь оборван и висел неровными лохмотьями чуть ниже пояса. От реки несло дымом и гарью, но огня уже не было видно. Вся дрожа, боясь даже подумать, что сейчас увидит, что случилось и насколько другой сделалась сегодня родная Ладога, Дивляна устремилась туда, где еще кипела толпа усталых, взмокших, окровавленных, пропахших дымом, закопченных и донельзя взбудораженных мужчин, в которых она с трудом узнавала своих родичей и соседей. Уже по этому было видно, как изменило их всех это короткое утро, – быть может, непоправимо.

Ближе к берегу Дивляна попала в толпу – многие были ранены, товарищи перевязывали один другого, останавливая кровь. Здоровые ходили по полю битвы, переворачивали тела, подбирали получивших тяжелые повреждения и неспособных встать, наспех вязали пленных – некоторые из русинов, тоже раненые, не смогли уйти со своими. Совсем «тяжелых» добивали, чтобы не возиться. Чужих мертвых складывали в одну сторону, своих – в другую. Кто-то уже примерял осиротевший шлем. От огромных кострищ на месте прежних клетей тянуло дымом и жаром, угли еще пылали, но свой дом и отцовский гостиный двор Дивляна, к огромному облегчению, увидела целыми и даже почти невредимыми. Сражение не дошло до ее порога с десяток шагов – перед домом темнели на земле пятна свежей крови, валялись щепки от разбитых щитов и лежал чей-то шлем с окровавленным подшлемником и рваными ремнями, а в стену возле двери воткнулось копье с обрывком веревки у втулки и черными рунами на основании клинка. Дивляна с ужасом смотрела на эти руны – из-за них само копье казалось живым злобным существом, ядовитым змеем, который лишь чуть-чуть не дотянулся жалом до их домашнего очага.