Утренний Всадник

Вокруг постепенно светлело, тьма таяла, и уже казалось, что ее и не было, что только на мгновенье Дажьбог опустил веки на вечерней заре, и вот уже снова виден в небе свет. Вставало солнце, а в прямичевском посаде уже слышалось неразборчивое издали пение звонких голосов. Кто раньше встанет в день перед Купалой, тот больше богам будет мил. Держимир криво дернул уголком рта, пытаясь усмехнуться: едва ли кто успеет встать сегодня раньше него – ведь он сидит на этом берегу с вечера. А чего сидит? Приди сейчас, как в песне, три старца вещих перехожих, скажи: гой ты еси, добрый молодец, почто сидишь в тоске неведомой, в грусти недознаемой, в кручине недосказанной? А вот то и сижу от поздней ночи до сырой росы: нашла беда посреди двора, залегла в ретиво сердце, щемит, болит головушка, не мил и свет ясный… Брата моего нету, люди добрые, нету! Нигде… Хоть весь свет обойди… Туда, сюда – нигде… И нету никого, кто поломал бы тоску, побросал бы за околицу, выкинул под дуб и камень и там запечатал бы навек крепким словом… Какое слово тут может помочь?

пели где-то на берегу чуть ниже по Ветляне. Голоса были молодые, девичьи, но Держимир даже не обернулся посмотреть. Он не видел ни зари, ни травы, ни росы. Красота обновленной земли только усиливала его боль; каждая былинка радуется и веселится этим утром, а ему, князю, радости и веселья нет и больше не будет. Какое счастье пойдет к тому, кто остался на свете один?

Глядя вниз по течению Ветляны, Держимир думал об Истире, о том месте на рубеже с речевинами, где сейчас должны быть Озвень и Звенила. Сегодня – последний срок, сегодня они уж точно должны были добраться туда. А вернее всего – вчера. Может быть, этой ночью Звенила уже отыскала могилу, говорила с духом. Правда, с нее станется ждать Купальской ночи, чтобы вышло вернее. Купальской ночью вся чародейная сила возрастает многократно. Этой ночью он сам выйдет к ней из-под земли… Выйдет? Не растет трава-мурава из-под снега белого, а с того-то света дальнего не выходят-то выходцы, не выносят-то весточек…

Держимир зажмурился, словно ребенок, который хочет спрятаться. Ему было зябко, то ли от росы, то ли от влажного дыхания Ветляны. В глубине его существа жила мелкая тоскливая дрожь. Это лихорадилась сама его тоска, грызла и точила его, теснила дыхание, Держимир изнемогал от нее, но не видел никакого просвета. Где же вы, три старца вещих перехожих? Теперь тоска с ним навсегда, и некому унять ее. Звенила обещала принести ему удачу умершего брата. Но сейчас, этим ясным, хрустально-чистым и солнечно-светлым утром, когда все живое молодеет, обновляется, радуется и веселится, Держимир с особой остротой сознавал, что ему нужна не удача, ему нужен сам Баян, его смуглое лицо с задорным блеском темных глаз, его вечные насмешки и неистребимая вера в то, что все будет как надо! Эта вера и была его удачей – Держимир понимал это, но этой вот удачи никто не мог ему передать! Какая тут вера, когда он погиб, оставив старшего брата одного на свете?

– Эй! Чего один сидишь – или подруги не нашел? – окликнул его сзади оживленный голос. – Вон там Весёлка с Велесовой улицы гуляет!

Держимир сильно вздрогнул и застыл, заледенел, не в силах повернуть головы. Волосы шевельнулись, на лбу просочился холодный пот. Этот голос он не спутал бы ни с каким другим.

Дождался… Вытянул тоской своей дух неупокоенный…

Но сейчас? Не в полночь глухую, а утром, почти под светом солнца? Дух опоздал, и оттого его явление было еще более невероятным.

Следом раздался протяжный свист, точно кто-то хотел привлечь его внимание, потом короткий смешок.

– Ну чего не глядишь-то? Опять не в духе? Сегодня, брат, нельзя! Да хоть погляди ты на меня, леший нечесаный!

Этот свист, смех, «леший нечесаный» могли принадлежать только одному человеку на свете. Держимир повернул голову, медленно встал. В пяти шагах от него на тропе стоял Байан-А-Тан, уперев руки в бока и улыбаясь. Держимир внимательно смотрел на него, пытаясь отыскать признаки духа. Но Баян выглядел точно как при жизни. Как всегда – ни открытых ран, ни крови, ни голубоватого сияния от лица. Рубаха на нем была чужая, плащ и пояс тоже чужие, только штаны и черевьи свои, те самые, в которых он уехал, – это Держимир помнил. На бедре виднелся длинный и неровный шов, окруженный темным пятном плохо отмытой и засохшей крови.

Разрази гром! Вопреки рассудку Держимир не верил, что это дух. У духов не бывает так ясно блестящих глаз, таких задорных улыбок. Он весь был здесь – со своей бьющей через край жизненной силой, со своей удачей, которую принес сам, без помощи чародейки. Он, чернее ворона, но для брата светлее солнышка ясного, милее вешнего дня, – Байан-А-Тан, что значит – Дар Рассвета.

– Ну ладно, брате, погневался, и хватит! – с шутливой мольбой сказал Баян и шагнул к Держимиру. – Ну виноват, подзадержался! Ты понимаешь – такая девка там была, ну никак я раньше не мог! Приковала меня как цепью – вот только-только вырвался! Знал ведь, что ты скучать будешь!

Какая девка, какая цепь! В душе Держимира вспыхнуло мгновенное раздражение – опять он свои прибаутки плетет! Навь чернявый! И все встало на свои места. Это был Баян, а вовсе не его дух.

Баян без труда читал на лице брата все эти колебания и верно угадал мгновение, когда Держимир все понял. Со смехом он шагнул к Держимиру и обнял его; Держимир со всей силы ударил его ладонями по спине, убеждаясь, что это не бесплотный дух.

– Ах ты, навь подземельный! Морок тебя дери, тур тебя топчи! – яростно заорал Держимир, колотя Баяна по плечам и по бокам, без шуток, а тот громко хохотал и уворачивался. – Намной Полуночный! Велино отродье! Икра лягушачья! Ты что же это делаешь!

Со стороны это выглядело настоящей дракой; самые ранние купальские пташки взвизгивали, сначала от испуга, видя, что князь кого-то бьет, потом от изумления, узнав Байан-А-Тана, которого все готовились окликать над курганом – сказано же было, что Озвеня послали за головой!

– Да ладно тебе! – кричал Баян, уворачиваясь то от ударов, то от объятий. – Ну послал ты Озвеня за моей головой, а я ее сам принес, пожалел старичка! Что – не та голова? Та самая! Что ты дерешься! Да уймись ты, конь ретивый! Тьфу, да больно!

Наконец Держимир унялся и просто стоял, опустив руки и глядя на брата. Баян улыбался, еще не отдышавшись. Держимир рассматривал его и не видел никаких перемен – как ушел, так и вернулся.

– Ну ты чего? – Баян вопросительно двинул бровями. По его мнению, в счастливые чудеса следовало верить сразу.

– Гляди. – Держимир отвел от виска густую прядь и показал седую полоску. – Видал? А месяц назад, помнишь, не было.

– Да ладно! – примирительно, уже без смеха повторил Баян. – Живой я, право слово, живой. Как сумел – так ушел.

Держимир отвернулся и сел на траву, Баян пристроился рядом. Опираясь локтями о колени, Держимир смотрел на Ветляну, словно пытался сосредоточиться и проснуться. Баян молчал, давая ему время прийти в себя. Потом Держимир повернулся и велел:

– Рассказывай. И не заливай мне по девок. Ты жеребец известный, но чтобы в таком деле на сторону покосился – не поверю.

Баян принялся рассказывать обо всем с самого начала, от битвы на Истире. Конечно, Озвень и другие «лешие» уже рассказывали об этом, но Баян знал, что брат захочет услышать всю повесть именно от него самого. По мере рассказа Держимир все больше оживлялся, то хмурился, то сжимал зубы. Баян смеялся, повествуя, как вертел жернов и таскал воду для скотины, но Держимир не мог слушать об этом спокойно, не мог представить своего брата холопом.

– Что же у тебя за рана такая была? – перебил он, дослушав до середины. – То аж до плена довела, а теперь уже скачешь. Где? Болит?

– Да нет, уж и забыл, где болело… – Баян с притворной озабоченностью похлопал себя по бокам и по бедрам, словно искал огниво. – Всегда ты, брате, на самом занятном перебьешь! Я как раз до нее и дошел.

– До кого?

– До девки! Слушай. У них в том роду девка есть, не так чтоб очень хороша, но веселая, что и красоты не надо. Она у них, говорят, счастье приносит. Любые хвори руками лечит. Она мне раз перевязала, раз погладила – и нет ничего…

Держимир насмешливо покосился на брата:

– Где, говоришь, погладила?

Баян фыркнул, потом расхохотался. И Держимир наконец засмеялся тоже. Его лицо оттаяло и ожило, глаза посветлели. Он глядел на Баяна с каким-то горьким обожанием, словно и проклинал, и благословлял судьбу за такого брата. Никто и никогда не видел у него подобного взгляда. Даже самому Тану на миг стало совестно – он не задумывался раньше о том, как дорог своему старшему брату. Тоже, нашел сокровище! Да таких, как я, что сору… Правда, в одном Баян считал себя достойным любви Держимира: он был предан старшему брату и всем его замыслам без остатка и без сомнений.

А Держимир глубоко дышал, только сейчас ощутив восхитительную, сладкую и бодрящую свежесть воздуха, и все не мог надышаться. Все эти долгие дни горе лежало на его груди громадной земляной глыбой, не давало вздохнуть, а теперь наконец-то он ее сбросил! Сразу весь мир прояснился, стал светлым и просторным, гораздо более прекрасным, чем до этого злосчастного похода на Истир. «Не знал ты раньше лиха, князь прямичевский! Теперь узнал, как скажи спасибо!» – думал Держимир, обращаясь к себе самому как бы устами тех трех вещих старцев, вместо которых явился Баян, со смехом поломал тоску о колено и пошвырял через левое плечо в дальний овраг. Пусть валяется, никому-то не нужная… Да, теперь он узнал и лихо, но узнал и счастье, и впервые в жизни Держимиру было так легко, что хотелось вскочить, раскинуть руки крыльями и прянуть с обрыва – и лететь над широкой быстрой Ветляной, над крутыми берегами и буйными травами, над кудрявыми вершинами берез. Мать Макошь, да неужели это все и раньше было таким красивым? И почему он не видел?

Он уже и не верил, что совсем недавно мог считать Баяна мертвым – и как только поверил в такую глупость? И как не сошел с ума, пока верил?

– И правду говорили – она удачу приносит, – продолжал Баян, глядя не на брата, а куда-то вдаль.

Лицо его немного затуманилось: он тоже скучал по Смеяне. И жалел, что не увел-таки ее с собой.

– Она – кто? – не понял Держимир, слишком занятый своим счастьем.

– Девка та. Смеяна, – обстоятельно пояснил Баян, мельком глянув на брата, и выразительно вздохнул. – Я же тебе говорю: хотел ее с собой увести, да она не пошла.

– Ну другая будет. Мало ли девок? – благодушно утешил его Держимир, жалея, что не может купить где-нибудь или заказать эту девку в ремесленных концах, чтобы порадовать брата.

Баян еще раз вздохнул и ничего не ответил. Он знал, что утешится в недолгом времени – но первые несколько дней придется перетерпеть.

– Удачу приносит! – повторил Держимир и сжал плечо Баяна. – Эх, брате! Тебе все удачу приносит! О двух головах родился! Чего тебе еще надо! А вот я… Старички где? – спросил он про Озвеня и Звенилу.

– Да Вела их ведает! Мне в Трехдубье сказали, что я с ними разминулся. Они вниз уплыли, а я в лесу ночевал. Все к тебе, нечесаному, торопился! Сказали мне, что за головой моей поехали. Не бежать же мне было за ними! Пусть старички погуляют. С тобой тут сидеть тоже не мед. Особенно без меня…

Баян покосился на брата, ожидая ответных восхвалений. Но Держимир далекими глазами смотрел на воду и медленно кивал, кажется, не очень-то и слушая. Ему требовалось какое-то время, чтобы заново утвердиться в мире, ставшем прекраснее прежнего.

– Ох, беда будет, когда женишься! – кинул еще один камень Баян. Он привыкал к любым переменам за считаные мгновения и не мог долго сидеть на одном месте. – Изведешь ведь жену! Ласковый ты наш…

– Когда женюсь… – задумчиво повторил Держимир, услышав все-таки самое главное. – Так что там в речевинах – сговорились Скородум и Велемог?

– Да. – Баян вдруг тоже стал серьезным. – Сегодня, знамо дело, велик-день, а вот завтра надо думать. Во-первых, сговорились и встречу с невестой назначили – в новогодье, в Велишине. Во-вторых, строит Велемог новый сторожевой город – как раз там, где наш Громоглас чуть его сыночку любезному голову не сшиб.

– Чуть! – рыкнул Держимир, собираясь нескоро простить Озвеню это упущение.

При упоминании о делах он мигом стал прежним князем Крушимиром.

– По-моему, хватит! – заключил Баян. – Чего делать изволишь, княже?

Держимир несколько мгновений помедлил, укладывая новости в голове, а потом упруго вскочил.

– Так, сейчас…

– Э, нет! – воскликнул Баян и проворно поймал брата за руку. – Я тебе сказал – завтра! Сегодня велик-день! Купала сегодня! Лада и Ярило на тебя огневаются, и не видать тебе жены! Да и куда спешить – полгода впереди! Полгода как один день!

Держимир перевел дух и снова сел. В голове его мелькали обрывки мыслей обо всем сразу: о Велемоге и Дароване, о Звениле и о себе, о Баяне и о той речевинской девушке, которая послужила его удаче.

– И бывает же у людей добрая судьба! – сказал он наконец, и в голосе его смешались удивление, зависть, обида и даже недоверие. – А мне-то моя за что досталась?

– Э, брате! – тихо и весело протянул Баян. – Это черным или белым как родился, так и помрешь. А злая судьба не навек дается. Добрая судьба лебедью в облаках летает – лови, поймаешь.

Держимир молча смотрел на него, в эти мгновения веря каждому слову. Ведь брат вернулся к нему почти с того света – как же было не поверить в добрую судьбу?

Светловой лежал на берегу в густой теплой траве и смотрел в небо. Он не слышал пения и смеха, долетавших от Ладиной горы, все шумное, широкое Купальское празднество шло мимо него. Высокие стебли травы отгородили его ото всех, оставили наедине с мыслями. А подумать было о чем. Сегодня утром, когда на улицах детинца и посада уже звенели купальские песни, его позвали к отцу. И Светловой пошел, как на казнь, с ноющим сердцем. Все эти дни, весь месяц, прошедший со дня появления Прочена глиногорского, он ждал, что отец объявит ему свою волю, и тщетно надеялся, что тот передумает.

Но князь Велемог не передумал. Он ждал сына в горнице, и с двух сторон от него сидели Кремень и Прочен. Светловой остановился перед отцом, чувствуя себя преступником перед старейшинами.

– Я не кощунник тебе, чтобы одну и ту же песню трижды запевать, – ровным голосом начал князь. – Мне нужно, чтобы мой союз со Скородумом смолятическим был прочным. Ты берешь в жены его дочь, княжну Даровану?

Светловой смотрел вниз. С детства привитое почтение к отцу, привычка повиноваться, сознание своего долга перед племенем не позволяли ему поднять глаза и твердо ответить «нет». Но после Ярилина дня, когда Белосвета явилась ему снова, он не мог и думать ни о ком другом.

– Не хочешь? – не дождавшись ответа, спросил Велемог. – Ну так и не надо. Я женюсь на ней сам.

Вот теперь Светловой вскинул глаза на отца, губы его дрогнули, но он не произнес ни слова.

– Да, – спокойно подтвердил Велемог. – Я хорошо прожил с твоей матерью двадцать лет, но нынешнее время требует иного. Я не обижу ее, дам ей хороший город, а сюда введу княгиней дочь Скородума. И у меня еще будут другие сыновья, лучше понимающие свой долг перед родом.

Светловой молчал, потрясенный, и в то же время не сомневался: отец так и сделает. И не опасность лишиться княжеского стола – ну его совсем! – так напугала его, а только мысль о матери. Жизнеслава не отличалась гордостью, но она была знатного рода и при всей мягкости нрава умела сознавать и ценить свое достоинство. После двадцати лет жизни за князем ей придется уйти, покинуть свое место возле очага, уступить его молодой женщине! Одна мысль об этом разорвет ее сердце. Она не должна даже узнать о таком диком замысле!

– Нет, нет! – воскликнул Светловой и порывисто шагнул к отцу. – Не надо!

– Так, значит, ты сам женишься на Дароване? – невозмутимо спросил князь.

– Да, да! – торопливо согласился Светловой, как будто запечатывал в дупло злого духа, пока тот не натворил бед. – Пусть…

Большего князю и не было надо. Назавтра назначен был отъезд восвояси смолятинских послов, и они увезут для княжны Дарованы перстень – подарок от жениха. Но пока Светловой старался не думать об этом. Он подчинился необходимости, у него просто не было выбора, и думать об этом означало напрасно терзаться. Зима и встреча с княжной Дарованой была далека, а сегодня, в последний день весны, он снова увидит Белосвету. Ее образ гнал прочь все заботы, саму память о чем-то другом. В душе Светловоя царило одно бесконечное, как небесный свет, ощущение красоты.

Когда стемнело, Светловой едва собрался с силами подняться и пойти к роще. Сам себе он казался собранным кое-как из нескрепленных частей, сам не знал, чего ждет, на что надеется и чего хочет. Его душа стремилась к Белосвете, но не могла прогнать чувства безнадежности, обреченности на потерю. Светловой как будто шагал на одном месте, упершись лбом в стену. Но все равно шагал.

Обойдя буйные хороводы, он стал подниматься на гору, к святилищу. Каждая береза, дрожащая ветвями на ветерке, казалась ему Белосветой, зовущей его к себе. Она была везде, ее теплое дыхание было разлито в воздухе и дышало в каждой травинке, в каждом цветке. Но сейчас это не радовало Светловоя, а наполняло лихорадочным беспокойством: ему казалось, что их встреча будет последней. Горячее дыхание Дажьбога, дыхание лета, уже почти вступившего в земной мир, властно гнало прочь ее трепетно-нежную тень.

Светловой подошел к белому валуну, где встретил Белосвету в Ярилин день и где расстался с ней, и сел на траву, прижался спиной к камню. Камень был прохладным и тем напоминал о ней в душноватой теплой ночи. Закрыв глаза, Светловой ждал. Он знал, что почувствует ее, едва лишь она появится.

– Свет мой белый, солнце мое ясное, весна моя красная, приди ко мне! – беззвучно шептал он, и ему мерещилось радужное мягкое сияние, в котором вот-вот откроются и засветятся ее нежные голубые глаза. – Приди ко мне со радостию, со великою со милостию! – звал Светловой, невольно подражая веснянкам-закличкам.

Как жаждет род человеческий прихода весны после долгой темной зимы, так он жаждал увидеть ее.

Нашарив на пальце кольцо с бирюзой, Светловой погладил его, повернул. И тут же ему в лицо повеяло запахом цветов. Но этот запах был горячим, в нем чувствовался сладковатый привкус увядания. Так пахнет цветок с поникшими лепестками, внутри которого уже завязалась крохотная ягодка.

Светловой мгновенно открыл глаза. Прямо напротив него стояла молодая березка, увешанная свежими венками. Ствол ее странно заколебался в сумерках, вздрогнул и раздвоился. Светловой моргнул и тут же увидел, что под березой стоит Белосвета.

Как подброшенный, Светловой вскочил на ноги и устремился к ней, бормоча что-то, сам не зная что. Восторг его не могли вместить слова. Он протянул руки к Белосвете, но она вдруг отпрянула назад. Растерявшись, Светловой замер на месте.

Белосвета была не такой, как прежде. Сияние ее глаз, волос, кожи поблекло, краски потускнели, она стала полупрозрачной. Светловой застыл, беспомощно опустив руки, – он не узнавал своей мечты. Сильнее всего Светловоя поразили ее глаза. Прежняя нежность из них исчезла, они были широко раскрыты, но безжизненны.

– Что с тобой, душа моя? – растерянно прошептал Светловой. – Ты… Ты больна?

Это предположение ему самому казалось нелепым, но другого объяснения не приходило в голову. А Белосвета чуть качнулась всем телом, как березка на ветру.

– Я… Нет. Я ухожу… – донесся до Светловоя ее голос, чуть слышный, как шепот ветра в траве. – Ухожу… далеко.

Губы ее не двигались, а на лице переливались смутные тени. То казалось, что она плачет, то печаль сменялась равнодушием.

Светловой шагнул к ней, но Белосвета предостерегающе вскинула руки:

– Не подходи!

– За что ты на меня рассердилась? – умоляюще спросил Светловой. Ему казалось, что рушится мир, что сейчас вся эта гора провалится в Бездну, и он вместе в ней. Не может так обмануть самое главное, то, на чем держится мир! – Ведь ты обещала век меня не покидать!

– Я обещала? – как во сне, тихо выговорила Белосвета. – А ты что обещал? Ты обещал любить меня одну…

Вся фигура ее тихо колебалась, как отражение плывущих облаков в воде, она казалась близкой, но неизмеримо далекой. Она уже была в другом мире, а здесь задержалась только прозрачная тень, память о прежней Белосвете. Время ее кончилось, она уходила.

– Так я и люблю тебя одну! – горячо воскликнул Светловой. – Тебя одну, больше никого!

– А зачем ты дал слово жениться? – сурово спросила Белосвета, на миг стряхнув свою дрему. Глаза ее засветились ярче, но вместо тепла и нежности в них была прозрачная прохлада весенних облаков. – Ты поклялся взять в жены княжну Даровану!

– Да. – Светловой опустил голову. – Но я не люблю ее и никогда не буду любить! – Он снова вскинул глаза к Белосвете. – Это из-за матери. Отец… Я не мог отказать – она бы не вынесла! Она бы умерла! Я…

– Значит, ты любишь мать больше, чем меня! – холодно и твердо сказала Белосвета, и голос ее пал на сердце Светловоя осколком льда.

И он не нашел, что возразить. Любовь к матери – святое, на ней держится мир. Любовь к матери не равняют с любовью к жене. Как могла Белосвета, такая чистая и прекрасная, поддаться такой низкой и темной ревности, чтобы попрекать его любовью к матери?

– Ты поклялся взять жену и тем отказался от меня, – тихо и неумолимо сказала Белосвета. – Теперь ты – не мой. Твоя защита, твоя любовь – Мать Макошь. Вот она, смотри!

Белосвета высоко взмахнула рукой, и Светловою померещилось, что вместо человеческой руки в белом рукаве он видит лебединое крыло. Повернувшись вслед за ее повелительным движением, он глянул сквозь березовую рощу вниз, к берегу Сварожца. Наверху было темно-серое небо самой короткой ночи в году, внизу – огненный ряд костров, а посередине над берегом медленно двигалась величавая, статная фигура женщины в нарядно вышитой рубахе, в яркой плахте, с повоем на голове, покрывшим тяжелые, свитые кольцом косы. Лицо женщины было благожелательным и строгим, каждое движение говорило о здоровье и силе зрелого возраста, весь облик дышал уверенным величием хозяйки и матери. Она – умудренная наставница подрастающих детей и кормилица младенцев, крепко стоящая на ногах и далекая от старческой дряхлости. В руках Макошь несла огромную чашу, покрытую знаками двенадцати месяцев. Знак месяца червеня горел ярким пламенным светом: Мать-Земля принесла в мир лето, пору созревания. Так и жизнь человеческая, как годовой круг, идет своим неизменным чередом, и весна, как бы ни была она прекрасна и пленительна, сменяется летом, хочешь ты того или нет…

Светловой засмотрелся на Макошь, очарованный величием и зрелой красотой Великой Матери. Вдруг рядом с ним дрогнула серебристая тень, и Светловой поспешно обернулся, ужаснувшись, что потеряет ее, даже не простившись. И вдруг Белосвета показалась ему меньше ростом, бледнее – она вжалась в тень развесистой березы и лишь чуть-чуть светлела серебристым пятнышком. Она как будто хотела спрятаться от Богини-Матери, с которой встречалась только раз в году – только Купальской ночью. Великая Мать никому не причиняет зла – но само ее появление уничтожает Белосвету, как лето уничтожает весну, как колос уничтожает посеянное зерно.

От светлого облачка под березовыми крыльями веяло прохладой, Светловой вгляделся, перед взором его поплыли радужные лучи, из сияющего облака на миг показалась прежняя Белосвета – такая, какой он увидел ее впервые, во всем очаровании юной свежести – с нежной прохладой густых волос, мягким теплом гладкой кожи, чистым блеском глаз, тонким налетом румянца. И именно такой она казалась наиболее прекрасна, когда являла собой лишь обещание и указывала только в будущее, к расцвету, который был еще впереди. Дорога к расцвету прекраснее и упоительнее, чем сам расцвет, но дороги годового круга, как и дороги судьбы, не знают остановок и поворотов назад…

– Я ухожу… – тихим эхом хрустальной росы прозвенел голос издалека. Она уже ушла, перед глазами Светловоя задержался лишь образ прежней красоты. – Прощай…

– Нет, постой! – Светловой шагнул к Белосвете, умоляюще протянув руки. – Я откажусь! Не уходи!

Не слыша и не видя его, погрузившись душой в свой далекий мир, Белосвета подалась назад, коснулась спиной белого ствола березы и пропала. А береза вдруг вспыхнула золотом, яркий свет наполнил ствол, влился в каждый листок, и дерево мгновенно превратилось в столб чистейшего, ослепительного небесного огня. Каждая веточка, каждый трепещущий листок были четко видны на темном небе, и от красоты огненного дерева у Светловоя захватило дух. И тут же береза погасла, темнота навалилась и оглушила.