Утренний Всадник
Светловой стоял один на поляне, протянув руки к березе, которая больше ничем не отличалась от других деревьев. Но Светловой еще видел там свою любовь; как слепой, он подошел к березе и обнял белый ствол, прижался щекой к прохладной гладкой коре. Ему казалось, он чувствует, как под корой бьется сок, дерево видело и понимало его тоску, но бессильно было ее утешить. Темнота залила душу Светловоя, он не хотел открывать глаза, зная, что во всем мире не осталось ничего, кроме тьмы и пустоты. И плачет тоска, и рыдает тоска, и кидается от востока до запада, от реки до моря, от дороги до перепутья, от двора до чиста поля – и нигде ей места нет…
Тяжесть горя давила на плечи Светловоя, словно мешок песка. Не в силах выдержать этой тяжести, он лег на траву, уткнулся лбом в землю. Ему хотелось, чтобы земля расступилась и поглотила его, хотелось лежать бесчувственным и безгласным, как камень, не ощущая своей тоски и пустоты мира. Лучше бы он никогда не узнал Белосветы, чем потерял ее теперь, узнав. Где взять силы жить, если ушла она, давшая свет и смысл миру? И зачем жить?
Тихий снег падал с темного неба, укрывая лежащего Светловоя, ложился ему на спину и на плечи, на голову, глушил звуки и ощущения. Лежать вот так, навек укрытым от мира и его обитателей, среди которых нет ее… Время замедлило свой бег и остановилось.
Кто-то вдруг тронул его за плечо. С трудом очнувшись, Светловой не хотел поднимать головы, но чьи-то упрямые пальцы с птичьей цепкостью держали его за плечо и тормошили. Груды снега исчезли, Светловой снова ощутил тепло летней ночи, упругую траву, запах зелени.
Он медленно приподнялся и сел. В глазах его было темно, и он не сразу разглядел тонкую фигурку, стоящую на коленях рядом с ним.
– Что, княжич светлый, упустил свою лебедь? – спросил смутно знакомый голос.
Приглядевшись, он узнал Светлаву. Внучка ведуньи смотрела ему в лицо, и глаза ее горели, как две черные звезды.
– Откуда ты знаешь? – медленно спросил Светловой, как будто заново учился забытой человеческой речи.
– Я много знаю. Больше тебя знаю.
– Тогда почему она ушла? – Светловой с надеждой посмотрел на девушку.
Словно осваивая чужой мир, он вспоминал свой собственный, и любой другой понимал этот мир лучше, чем он.
– Потому что время ее проходит, – уверенно ответила Светлава. – Ты сам-то, княжич светлый, знаешь ли, с кем говорил? Ведь она – сама Леля-Весна.
Светловой грустно кивнул головой: никто, кроме богини, не мог быть так прекрасен.
– Хорош ты, княжич, самой Леле приглянулся, – продолжала Светлава.
Голос ее был не таким, как обычно: в нем слышались зрелость и умудренность. Но Светловою было не до того.
– Почему же она ушла? – в тоске повторил он. – Ведь я люблю ее! А мать… Разве с матерью о любви спорят?
Светлава тихо засмеялась, и смех ее был каким-то не девичьим, скрыто-ехидным, как будто она знала все ответы, но не хотела делиться.
– Мать! Она не знает матери! Весна – всегда молода и всегда одна! У нее ни родителей, ни детей нет и быть не может! Она ни сыновней, ни отеческой любви не поймет – все ей, ей одной! Разве не так?
Светловой грустно кивнул, не вдумываясь, но чувствуя в словах девушки смутную правду. Весеннее чувство, чувство молодости и пробуждающейся любви, не помнит ни родителей, ни детей, ни друзей. Прежде чем завязать ягоду, цветок набирается сил и жадно впитывает тепло, влагу, свет, ни о ком не заботясь и ни с кем не делясь. Весна стоит один на один со всем миром и думает только о себе.
– А ты ради матери своей любовью пожертвовал! – сказала Светлава, и Светловой услышал в ее голосе насмешливый упрек. – Вот и оставайся теперь весь век один! Жены все равно не полюбишь, курицей белу лебедь не заменишь! Без нее счастлив не будешь!
– Так что же мне делать? – в отчаянии воскликнул Светловой. Сейчас он был готов на все.
– Хочешь весну удержать – будь сам как весна, – загадочно сказала Светлава. – Будь сам как она. Хочешь весну свою воротить – все для нее забудь. Все забудь!
Не давая Светловою ни слова сказать, девушка вдруг вскочила на ноги и бросилась прочь, только косы ее мелькнули мягким золотистым отсветом. Но перед взором Светловоя все стояли ее глаза, две огромные черные бездны. И чем дольше он смотрел в них, тем больше они становились, надвигались, затягивали… Будь сам как весна… Что это значит?
* * *Рассвет наполнил утро прохладой, игрища выдохлись. В земной мир вступило лето. Внучка ведуньи Светлава проснулась от холода. В лицо ей веяло свежее дыхание росы. С трудом поднявшись, она сидела на траве под березой, одной рукой опираясь о холодную землю, а другую прижимая к лицу. Она старалась собрать мысли в кучу, но ничего не получалось. Казалось, чья-то недобрая рука разорвала ее на мелкие кусочки и кое-как слепила снова. Светлава с трудом понимала, где она и что было раньше. Она не могла вспомнить своих снов. Она не помнила этой ночи: что она делала, с кем говорила, где была? Но не все время она провела спящая, под этой березой: ее ноги, ее руки помнили какие-то движения, она чувствовала усталость.
Но почему ее покинула память? Светлава смутно ощущала рядом с собой присутствие иного существа, могучего, из самых главных хозяев Надвечного Мира, и ей было страшно. Иное существо вселялось в ее тело, говорило ее устами, властно усыпив дух. Но кто это был? Зачем?
Светлава терла глаза руками, морщилась, стараясь сообразить, оглядывала березы и траву, словно искала у них ответ. Но травы и деревья молчали.
Глава 5
Возле порога послышалась легкая возня, и Смеяна быстро подняла голову. В избе было темно и тихо, на широких полатях посапывали дети и подростки, на лавке тоненько похрапывал дед Добреня. Все семья спала, только одна Смеяна лежала и ждала, томясь нетерпеливым любопытством – получится, не получится? И вот, похоже, дождалась. Если только не мерещится… «Чур меня сохрани!» – мысленно воззвала Смеяна и тут же сама себя одернула: а вдруг нечисть испугается призыва предков, уйдет?
Но эта нечисть была не из пугливых. Возня и шуршание стали громче, чьи-то шаги чуть слышно прошелестели по полу.
Смеяна слушала, затаив дыхание и не шевелясь, чтобы не спугнуть ненароком гостью из подпола. Тонкие птичьи коготки процокали по широким доскам пола от порога к длинной лавке с прялками. На дальнем ее конце посапывала, свесив голову с русой косичкой, шестилетняя Голубка. Острые глаза Смеяны различали возле лавки маленькую фигурку, похожую на кошку на задних лапах. Ой, нет, мерещится! Нет, правда! Матушка Макошь! Вышла-таки! Выманилась! Смеяна дрожала от сладкой жути и в тот же миг готова была смеяться от радости.
Вдруг открылось мягкое желтоватое пятнышко света. Теперь Смеяна ясно видела кикимору, держащую в руках крохотный круглый горшочек с тлеющими углями. Маленькая тощенькая фигурка, с головы до ног укутанная в нечесанные пряди черных волос, деловито суетилась возле лавки: вытащила из ларя лучину, зажгла ее от своего уголька, взобралась на лавку и пристроила лучину в светец. Маленький желтый огонек осветил ее личико, неуловимо похожее на мышиную мордочку, с быстрыми, шныряющими из стороны в сторону черными глазками-бусинками. Из-под подола виднелись ножки, точь-в-точь мышиные лапки, с тонкими, широко расставленными пальчиками и острыми коготками. Ручки кикиморы были почти человеческие, с длинными и подвижными пальцами.
Справившись с лучиной, кикимора деловито огляделась. Из шести прялок, стоящих в ряд, только на одной оставалась кудель: на прялке Смеяны. Она последней засиделась сегодня, и не потому, что была усерднее других, а как раз наоборот. На лавке под лопаской было приготовлено угощение: крохотный пирожок и глиняное блюдечко сметаны. Потерев от удовольствия тоненькие, сухенькие ручонки, радостно похихикивая под нос, кикимора закинула волосы за спину и принялась уплетать пирожок, макая его в сметану. Она жевала громко, чавкала, что-то бормотала, со всхлипами облизывала пальцы, так что Смеяна испугалась, как бы кто не проснулся. Но нет – если кикимора не желает показываться, она никому не позволит проснуться. Наблюдая за ней сквозь полуопущенные ресницы, Смеяна радовалась: полудянка и здесь не обманула, кикиморе понравилось угощенье.
Покончив с пирожком, кикимора длинным узким языком вылизала всю сметану дочиста и бросила блюдце на пол; оно покатилось по доскам, а кикимора, вытирая ручки о колени, уже подхватила веретено и живенько принялась за работу. Смеяна дивилась ее проворству: тонкие пальчики ловко выхватывали из пучка кудели именно столько, сколько нужно, нитка сама бежала на веретено. И кто ее только учил? Сама Смеяна с детства не любила зиму, которую приходилось проводить за прялкой. Для нее было сущим наказанием целый вечер сидеть неподвижно, вытягивать кудель и скручивать нитку: то глупые пальцы захватят слишком большой клок, и нитка выходит толстая и кривая, то слишком мало, и нитка рвется; веретено у нее никак не хотело вертеться и заваливалось набок. Вон, у Верёны веретено, как живое и умное, само пляшет под опущенной рукой, едва касаясь пола нижним концом, на который надет пряслень, даже подпрыгивает от усердия и толстеет на глазах. Пряслень зеленого камня, купленный в Лебедине, прошлой зимой преподнес Верёне Заревник. Смеяне-то никто не дарил таких многообещающих подарков!
– Что смотришь? – вдруг скрипнула тоненьким голоском кикимора. Смеяна вздрогнула от неожиданности. – Я тебя-то вижу!
Не прерывая работы, кикимора захихикала, потерла коленки одна об другую. Ее темные блестящие глазки скосились в сторону Смеяны.
– Вижу, вижу! – хихикала кикимора. – Будет тебе спать, успеешь! Зима-то еще долгая! Иди-ка сюда!
Полудянка ничего не говорила Смеяне о том, можно ли разговаривать с кикиморой и подходить к ней. Но даже если бы она запретила это, Смеяна едва ли смогла бы удержаться: она совсем не боялась подпольной жительницы и ее переполняло любопытство. Осторожно, чтобы не потревожить сестер, Смеяна выползла с лежанки, сунула ноги в поршни и подошла.
– Садись-ка. – Кикимора подвинулась на лавке, и Смеяна села, не сводя с нее глаз.
Теперь она разглядела, что на кикиморе надета маленькая, замаранная и обтрепанная рубашонка одной из младших Добрениных внучек, пропавшая еще летом. «Кикиморы, что ли, унесли?» – бранилась хозяйка, шаря по всем углам в поисках пропажи. И в самом деле, кикиморы.
– Кто же тебя научил меня угостить? – любопытно округляя глаз, проскрипела кикимора.
– Полудянка, – шепнула Смеяна и на всякий случай окинула взглядом спящую родню.
Она боялась, как бы кто-нибудь не проснулся и не увидел ее за беседой с кикиморой. И так-то до сих пор зовут оборотнем, а тогда и вовсе в нечисть определят!
– Полудянка? – Кикимора удивилась, усмешка пропала с ее личика, рот приоткрылся. – С чего это она взялась нерадивых девок наставлять?
– Она мне все лето помогала! – Смеяна улыбнулась, вспомнив румяную Полуденную Деву. За прошедшие месяцы она привыкла к своей удивительной подруге и теперь, проводив ее в Надвечный Мир на долгий зимний сон, скучала. – И сено ворошила за меня, и полола, и жала, и лен дергала. А потом, как спать на зиму собралась, рассказала про тебя.
– Как же ты ее заставила себе служить? – еще больше удивилась кикимора.
Ее мышиный глазок косился на Смеяну, а пальчики работали так же проворно и точно.
– А я ее переплясала, – просто ответила Смеяна. Она давно привыкла к своему подвигу, и он казался ей самым обыденным делом.
– Ой, Середа-Пятница! Батюшка-Домовой, дядюшка-Овинник! – забормотала кикимора, опасливо глянула на Смеяну, даже отодвинулась подальше.
А нить еще быстрее заструилась в ее тонких пальчиках, веретено стало подпрыгивать, застучало нижним концом об пол. Это выглядело так забавно, что Смеяна фыркнула, закрыла рот кулаком.
– Да ты не бойся! – сдерживая смех, сказала Смеяна. – Я тебя не обижу. Буду тебе каждый вечер сметаны ставить, а ты приходи прясть!
– Ой, ой! – заныла вдруг кикимора. Ее морщинистое личико занудливо скривилось, она затрясла нечесанной головой, не прерывая, однако, работы. – За что мне такая напасть? Ведь Макошина неделя на носу – самая работа начинается! Ой, рученьки мои бедные! Ой, ноженьки мои усталые! Весь век мне сидеть, долги нитки водить, а всех не переводить! Ой, Середа-Пятница!
Смеяна снова фыркнула, но тут же почувствовала укол совести: ведь ей самой точно так же не хотелось сидеть всю зиму за прялкой.
– Давай хоть пополам! – взмолилась кикимора. – Ты – веретено, и я – веретено. Идет?
– Я не умею! – отмахнулась Смеяна. – У тебя-то вон как ловко получается! А мне браться – только кудель портить.
Кикимора ловко бросила в лукошко полное веретено, схватила другое, пустое, и быстро надела пряслень на его нижний конец.
– А я тебя научу! – торопливо пискнула она.
И раньше чем Смеяна успела возразить, веретено само собой скакнуло ей в руку.
– Начинай! – велела кикимора, а сама соскочила на пол и встала напротив Смеяны.
Пальчики кикиморы суетливо двигались, как будто она пряла невидимую нить. И Смеяна вдруг ощутила, что нить, как живая, сам поползла из кудели к ней в пальцы, и она скорее подхватила ее, пока не запуталась. А кикимора тоненько запела, притоптывая, приплясывая и прихлопывая в лад:
Из-за леса, леса темного,Из-под камушка горючегоБежит речка, речка быстрая.А на том горючем камушкеСидит, сидит Макошь Матушка.У ней куделька – бело облако,Веретенце – злата молния,Ее пряжа – речка быстрая.Она прядет, приговаривает:Ты беги, беги-ка, реченька,От полудня до полуночи,Ты не рвись, не мнись,К веретенцу тянись!Смеяна только поворачивала голову от кудели к веретену: нитка, тонкая, ровная и крепкая, бежала через ее пальцы сама по себе, повинуясь иной силе – силе самой Макоши. Веретено наполнялось на глазах. Смеяна ахнула, потом тихо засмеялась от радости. А кикимора хихикала, припрыгивала, хлопала ладошками, вся ее фигурка ходила ходуном, нечесаные космы тряслись и ерошились, как будто жили своей отдельной жизнью.
Вдруг на дворе возле задвинутой оконной заслонки раздался шорох, неясный звук шагов. Кикимора смолкла, нитка побежала медленнее. Смеяна повернулась к окошку, прислушиваясь. В заслонку тихо стукнули.
– Полуночник! – шепнула кикимора.
Резво соскочив с лавки, она подбежала к окошку, подпрыгнула, смешно вытянула шею, стараясь достать до щелочки, потом догадалась и ловко вскочила на ларь, припала глазом к щелке.
– Прошел! – шепнула она, обернувшись к Смеяне. – У вас все ли дети спят? – Она хихикнула, подмигнула, и у Смеяны дрожь пробежала по спине. – А то – того, унесет!
Кикимора облизнулась, Смеяне вдруг стало противно. Она положила веретено на лавку.
– Хватит, – сказала она. – Заполночь – уже пятница. Больше нельзя.
– Ну-у-у! – обиженно заныла кикимора. – Еще немножко! Так славно стало выходить! А ты…
– Хватит! – непреклонно сказала Смеяна. Уговоры кикиморы подтвердили: нечисти, даже мелкой и домашней, нельзя доверять. – Послезавтра приходи.
– Ну послезавтра… – начала кикимора.
И вдруг личико ее изменилось, на нем отразился испуг.
– Туши скорее! – пискнула она.
Смеяна еще не успела сообразить, а кикимора уже подскочила к светцу, подпрыгнула и задула огонек.
–Она идет!
– Кто? – шепнула Смеяна и тут же сама догадалась – кто.
Кикимора замерла рядом с ней в темноте, а может, и вовсе спряталась. Смеяна сидела на лавке, не шевелясь, сложив руки на коленях и не прикасаясь к веретену или нити. Она ничего не видела и не слышала, но всем существом ощущала, как колеблется Синяя Межа, как из глубин Надвечного Мира приближается величавое могучее существо – сама Мать Макошь. Смеяна затаила дыхание, желая стать невидимой, неслышной, даже закрыла глаза. Но и так она ощущала строгий, испытывающий взгляд, проникающий в каждую щелочку. Мать Всего Сущего проверяла, не нарушает ли кто ее запретов, не работают ли в неурочный час. И Смеяна была благодарна Полуночнику, вовремя предупредившему их о наступлении пятницы.
Макошь прошла, и Смеяне стало легче дышать. Смертному нелегко выносить близость божеств, и не всякому удается сохранить разум после встречи с ними.
Кикимора скользнула к порогу, выскочила в сени. Смеяна подумала, что подпольная жительница совсем исчезла, но та вдруг снова просунула в истобку свою лохматую голову, похожую на старую растрепанную метлу, и позвала:
– Иди сюда!
Смеяна хотела отказаться, но оцепенение уже прошло, проснулось любопытство. Ноги сами подняли ее со скамьи и вынесли в сени. Кикимора приоткрыла наружную дверь, высунула в щелочку свой длинный нос. Из-за двери несло пронзительным холодом предзимья, Смеяна мигом замерзла в одной рубахе. Но любопытство было сильнее холода, и она осторожно выглянула, готовая тут же отпрянуть.
Сквозь облака лился мягкий лунный свет, одевая белым покровом черную землю, блестящую кое-где клочками полурастаявшего снега, чешуйками подмерзшего ледка. Из туманной мглы медленно проступала высокая, величественная фигура крепкой, сильной женщины в самом расцвете, матери и хозяйки. Словно по облакам, она плыла в туманах над самым берегом Истира, и голова ее, увенчанная огромным повоем в священном уборе – с двумя коровьими рогами, – поднималась выше самых старых елей.
Дрожа, Смеяна таращила глаза, стараясь лучше разглядеть богиню; ее зрачки напитались лунным светом и стали огромными, как два черных колодца, окруженных золотистыми ободками. В руках Макошь держала огромную чашу с широким горлом, и вдоль него мягко светились по кругу знаки двенадцати месяцев. Ярче всего сиял знак месяца груденя – волнистые полосы туманов и резкая черта, разделившая землю и небо. Грудень – месяц торжества Матери Всего Сущего: урожай собран, лен готов к прядению, наступает время женских работ, посиделок, свадеб.
Глядя на чашу в руках Макоши, Смеяна вдруг вспомнила свою давнюю беседу с Велемом о Чаше Судеб, которая каждому может открыть его судьбу. Там, в руках богини, была сейчас и судьба Смеяны. Но разве к ней подступишься? И думать нечего. Смеяна испугалась этой мысли. От вида Макоши ей было неуютно, даже страшновато, как непослушному ребенку перед очами строгой бабушки. Зябко поводя плечами, она отошла от щелочки и толкнула дверь назад, так что кикимора едва успела вытянуть в сени голову.
– Что – страшно? – ехидно спросила кикимора, подергивая костлявыми плечиками. – Ничего, я притерпелась, и ты притерпишься. Она зла не делает. Если ее не злить.
Смеяна обхватила себя руками за плечи и пошла назад в истобку. Она не могла понять, почему ей так неприятно видеть богиню. Не от одной же нелюбви к прялке! Какой-то темный, неясный страх поднимался из самой глубины ее существа, и дом, печь, сноп под матицей не казались надежной защитой.
Кикимора снизу дернула ее за рубаху, и Смеяна вздрогнула, опомнившись.
– Ты как пойдешь на беседу, с собой пирожка возьми да мне под лавку положи! – деловито заказала кикимора. – Я там, под лавкой, сяду да буду прясть, а веретена тебе подкладывать. Никто меня не увидит, а у тебя напрядено больше всех будет.
Смеяна улыбнулась – так же для нее и полудянка работала. Целую дружину из нежити себе собрала! Но тут же ей стало обидно: почему же все это так? Почему другие девушки могут прясть сами? Почему у них глаза не светятся в темноте, но и веретено не валится из рук?
– Послушай! – Смеяна обернулась к кикиморе. – Скажи – я правда оборотень? Ты – нечисть, ты знать должна!
– Батюшка-Домовой! – Кикимора вдруг испугалась, как будто увидела Огненного Змея, шарахнулась прочь, кинулась в угол и пропала, спряталась к себе в подпол.
Смеяна шагнула было за ней, но остановилась, вздохнула. Теперь не поймаешь!
Стараясь никого не разбудить, она снова легла на свое место и закрыла глаза. Но заснуть не удавалось: перед взором ее дрожал огонек лучины, кривлялась фигурка кикиморы, качался синеватый туман расступающейся Межи, и над Истиром величаво шагала Мать Всего Сущего с Чашей Годового Круга в руках. Никто из смертных, кроме разве умелых чародеев, не может увидеть все это. Почему же тайное открыто ей? Тайное открыто, а обыденные дела не даются? Почему кикимора работает за нее, но боится ответить на такой простой вопрос?
И в душе Смеяны проснулась острая тоска по кому-то умному и сильному, кто сумеет рассказать ей о ней самой. Но не за Макошью же бежать! Страшно!
И ей вспомнились летний лес, многоголосый шелест, дрожащее кружево солнечного луча на траве под березами, сумрачная прохлада ельника, свежие запахи трав и хвои. Перед взором ее сияли те огромные янтарные глаза, которые с детства провожали ее в лесу. Кто их хозяин? И где он? Смеяна не могла даже вообразить его, но почему-то верила, что среди Лесных Отцов найдется отец и для нее.
* * *Утром чуть ли не все женщины и даже девчонки сбежались посмотреть на веретено Смеяны. Такой тонкой и ровной пряжи в семействе Добрени еще не видали.
– Да верно ли до полуночи сделано? – в который уже раз спрашивала у Смеяны тетка Купава. – Да когда же ты успела? Ой, смотри, девка, – если в пятницу пряла, Макошь веретеном истыкает…
– И будешь рябая, никто замуж не возьмет! – закричали разом две девчонки-подростки, сами не так давно затвердившие эту истину.
– До полуночи все сделано – или дай мне Макошь мужа рябого! – хохотала в ответ Смеяна.
– Ну слава Великой Матери! – приговаривала Купава. – Хоть на двадцатом году ты за ум возьмешься! Глядишь, этой зимой и замуж отдадим!
Смеяна фыркнула, но оказалось, что ее названая мать как в воду глядела. В тот же вечер к Ольховикам явились гости из дальнего рода Чернопольцев.
– У вас, говорят, невесты хороши – нет ли и на нашу долю? – весело спрашивал их краснолицый староста по имени Легота.
В широкой медвежьей шубе, со всклокоченной темно-русой бородой и маленькими умными глазами он был похож на бодрого и дружелюбного медведя. Несмотря на то что с ним приехал двадцатилетний внук, в волосах Леготы нельзя было найти ни единой ниточки седины.
Гости привезли Ольховикам бочонок меда, ложки и гребешки из резной кости, несколько хороших шкур, медвежьих и оленьих. Две новенькие, отлично выделанные рысьи шкуры предназначались нарочно для Смеяны.
– Как раз под глаза твои янтарные, под косы золотые! – приговаривал Легота, разворачивая шкуру на лавке. – Внук мой сам добыл для тебя!
Он кивнул на рослого парня с темно-русыми, как у деда, кудрявыми волосами ниже плеч и доброй, смущенной улыбкой. У парня оказалось красивое имя – Премил, да и сам он был неплох, так что Коноплянка почти не сводила с него глаз, теребя в руках платочек. Но Премил ее не замечал – едва войдя, он сразу нашел глазами Смеяну и ни на кого другого почти не смотрел.
Смеяна вскинула глаза на парня, но вместо благодарности в них стояли слезы.
– Вы их убили… – выговорила она с таким отчаяньем, что гости растерялись.
А Смеяна всхлипнула, уткнулась носом в рукав. Ей нестерпимо было видеть шкуру лесной красавицы-рыси, такой стремительной и сильной – погубленной!
– Или не ко двору подарок? – озадаченно спросил Легота. – А мы-то думали…
– За подарок вам поклон низкий, отдарим по чести! – Варовит поклонился. – А на девку не обижайтесь, она…
– Она у нас блаженная! – резко вставила бабка Гладина. – Сама не знает, чего несет!
Женщины в избе смущенно переглянулись, дед Добреня недовольно качнул головой. Не следовало бабке так позорить род перед дальними соседями. Дальние соседи – самые выгодные женихи. Меньше боязни попасть на забытую родню ближе седьмого колена и разгневать богов недозволенным браком.
– Прежде-то мы ее веселой видали! – сказал Легота. – Вот внуку моему так на сердце запала, что мы и подумали: не брататься нам с Ольховиками, не кумиться, а посвататься бы…
– Мало ли ей женихов! – хмыкнул Забота. – За нее же Заревник сватается.
Забота тоже имел дочь-невесту и мигом насторожился, как бы Смеянка не перебежала его Коноплянке дорогу. Чернопольцы славились работящими и толковыми мужиками, всякий был бы рад отдать дочь в такой хороший род.
– Коли сватается, так придется ему с нами поспорить! – весело и уверенно ответил Легота. – Мы своего даром не отдаем! Покажи-ка, сыне.
Премил бережно вынул из-за пазухи засохший пучок цветов. Головки велес-травы сохранили синеву, шарики кашки лишь чуть-чуть пожелтели, и по всей избе вдруг повеяло сладким запахом далекого лета.
– Это купальский венок ее, – смущенно сказал парень и поглядел на Смеяну, улыбнулся, стараясь глазами напомнить ей о чем-то.
Смеяна сидела на полу, тихо поглаживала ладонью рысью шкуру, расстеленную на лавке. Ей очень нравилась эта шкура, но почему-то от вида ее наполняло тяжелое чувство близко ходящей смерти.