Утренний Всадник

Огненное колесо повисло над самым городком, превратив ночь в одну нескончаемо-жуткую вспышку молнии, одно нескончаемо-дикое, леденящее ожидание удара. На миг стало тихо, у людей перехватило дыхание, и каждый удар сердца казался последним.

И громовое колесо стремительно ринулось вниз. Словно с горы, пылающий шар катился с облачных высот к земле, рассыпая густые вереницы ярких искр, разбрасывая клубы горячего пара. Грохот сменился густым нарастающим гулом.

Над самыми крышами огненное колесо вдруг вспыхнуло ярчайшим белым светом, достигнув наивысшего накала, и рассыпалось пламенным дождем. В один миг все постройки, от княжьего двора в середине до бревен тына, оказались объяты пламенем. С гулом и треском пылал огромный костер на том месте, где несколько мгновений назад были многочисленные клети и терема, еще пахнущие свежим деревом; теперь же к облакам вздымалось бешено пляшущее огненное море, и само небо окрасилось багровыми отблесками.

Сбившись в тесную кучу под первыми деревьями опушки, люди смотрели на пламя. Горячее дыхание огня разом оттеснило зимний холод, воздух был заполнен бешеным гулом и треском пламени. Одно за другим падали объятые огнем дубовые бревна тына. В проломы на мгновения становились видны постройки: каждая казалась сложенной из тоненьких черных палочек, а щели светились огнем. Потоки и волны, ручьи и языки пламени кипели и бушевали везде, куда доставал взгляд. Мощным потоком пламенеющие искры неслись к самому небу, и тучи расползались в стороны, точно боялись, что неудержимое пламя захватит и их.

Люди смотрели на огонь, прижавшись друг к другу и не говоря ни слова. Лица горели от жара, от дыма першило в горле и щипало глаза, слезы текли по щекам, промывая горячие дорожки в копоти. Недавний ужас сменился подавленностью – едва построенный город погибал на глазах, и на гибель его обрекли сами боги. Мыслей еще ни у кого не было, но душу каждого заполнило чувство безнадежного поражения.

Смеяна прижималась плечом к груди Светловоя, но даже не помнила о нем, не в силах отвести глаз от огня. Теперь она знала, почему ей так хотелось уйти отсюда.

Огромный костер было видно на высоком берегу на многие десятки верст. И в Лебедине, и в следующем становище Боровске дозорные на заборолах видели исполинский пожар. На много верст вокруг люди сотворяли знак Молота и Чаши, призывая защиту Сварога.

Но продолжался пожар недолго: еще не все жители окрестных огнищ успели заметить отблески и прибежать на берег, как все было кончено. Жадно, как изголодавшийся Змей Горыныч, поглотив городище, пламя разом опало. При свете бесчисленных рдеющих головешек стало видно, что на месте городка раскинулась широкая черная проплешина, а позади нее показались Истир и дрёмический берег, еще сегодня днем заслоненный стенами. Над пожарищем поднимался душный горячий дым, а из глубин леса ползла сырая холодная ночь.

Вспотевшие во время пожара люди разом задрожали от холода. Опомнившись, все зашевелились, стали хлопать себя по плечам, рукавами отирать с лиц копоть, пот и слезы. Руки и ноги дрожали, говорить никому не хотелось. Да и сказать было нечего. Боги яснее ясного указали, что не потерпят города на этом месте, а волю богов не обсуждают.

Князь Держимир лежал, не сняв даже черевьев и уткнувшись лицом в мягкий, приятно-прохладный куний мех одеяла. Он едва дошел до своей горницы из святилища, хотя и нужно-то было только пересечь двор. Какие-то волны качали его, бессильного и безвольного. Порой сознание проваливалось в глубину бесконечной, неизмеримо-глубокой черноты, и он не помнил, где он и кто он. Где-то в этой черноте мелькали неуловимые отблески огня, Держимиру хотелось зажмуриться, но глаза его и так были закрыты, и спрятаться от этих отблесков было некуда. Порой находило недолгое просветление, и Держимир осознавал, что лежит в своей спальне, что ворожба закончилась и скоро утро. Но у него не было сил поднять голову навстречу рассвету. Эта ночь выпила из него все силы.

Кто-то тронул его за плечо. Держимир резко повернулся, лицо его было страшно, как у зверя. Возле лежанки стоял хмурый Байан-А-Тан с ковшом воды в руке.

– На, – коротко и угрюмо сказал он и протянул брату ковшик. – Выпей хоть.

С облегчением переведя дух, Держимир сел и обеими руками сжал бока деревянного ковшика, боясь не удержать. Баян присел на край лежанки и молча ждал, пока Держимир допьет.

– Это ты! – с трудом выдохнул Держимир, опустив пустой ковшик на колени. – А мне померещилось…

Баян молча кивнул, не дослушав. Несколько мгновений они молчали, а потом Баян хмуро выговорил:

– Гнать тебе ее надо, брате! Мне Соколика жалко, да Соколик что! Вот ты… Она ведь и тебя сожрет. Сожрет! Гони ее прочь, пока не поздно!

Держимир тяжело положил руку на плечо брата и крепко сжал. Он не мог ответить, но и сам уже знал, что дальше так жить нельзя.

Несколько следующих дней Ольховикам и Перепелам отбоя не было от гостей. Ближние и дальние соседи, ночью заметившие пламенные отблески в небе, приезжали подивиться на огромное пожарище. Светловоева дружина и городник, снова поселившиеся у Ольховиков, понемногу отошли от потрясения и принялись рассказывать. Слушатели охали, ахали, творили знаки Молота и Чаши. Кто-то пустил слух, что угольки с княжьего пожарища послужат самым надежным оберегом от пожара для любого дома, и каждый из гостей стал прихватывать по угольку-другому. Иные, из дальних, хватали целыми горстями – на всю родню и соседей. Городник почему-то сильно злился на такое разоренье, хотя умный Кремень сказал ему: снявши голову, по волосам не плачут.

Через несколько дней из Славена приехал сам Велемог. Кремень еще в ночь пожара послал ему отрока с известием, но князю было мало рассказа – он хотел увидеть все своими глазами.

По правде сказать, Кремень не удивился тому, что князь покинул стольный город в распутицу, когда кони спотыкаются на подмерзшей грязи, а санного пути еще нет. Воевода знал, какое значение тот придает новому городку: для него это был залог будущих побед над ненавистным дрёмическим князем, и имя в честь княжны Дарованы тоже было выбрано не случайно. Гораздо удивительнее было то, что сказал Велемог, увидев пожарище. Князь речевинов не поверил даже собственному сыну и упорно отказывался признать, что причиной пожара было громовое колесо.

– Ты мне кощун не пой! – гневно восклицал князь, стоя перед огромным черным пятном пожарища и потрясая плетью. – Колесо! Какое тут колесо! Как будто я не знаю, что Держимир спит и видит от наших земель себе кусок отхватить! Подавится! Ты мне лучше скажи – до каких пор его разбойники на мои земли как к себе ходить будут? На Прочена напали – раз! У Светловоя пленных отбили – два! На смердов здешних приходили – три! И город мне сожгли – не много ли будет? За кого меня держат – за пень безответный? В эту же зиму собираю рать! Нет! Он мне город сжег – и я ему город сожгу! Поднимай дружину – пусть-ка их Трехдубье погорит! Будет Держимир знать – не на робких напал! Мало мой отец его отца бил! Так я добавлю!

– Смилуйся, княже! – ахнул потрясенный Кремень.

Никогда еще он не видел Велемога в таком неудержимом гневе. Князь всегда был горд до обидчивости, иногда неуместной в таком знатном человеке, нетерпим ко всякому противоречию, но обычно владел своими чувствами, умел сдерживать гнев и трезво обдумывать решения. Тем более такие важные, как военный поход. Но сейчас он был сам не свой: пылая жаждой мести, он требовал немедленного похода на дрёмический берег и даже не помнил, что старый князь Молнеслав бил князя Творимира не меньше, чем тот бил его.

– Это же война! – втолковывал Кремень Велемогу. – Держимир-то не будет сложа руки сидеть! Чуть мы на тот берег ступим – нас у Трехдубья дружина встретит. Если он город сжег… – Кремень чуть поперхнулся, потому что ни капли не верил в это, – то он к походу твоему лучше тебя готов.

– Не на таких напал! – гневно сверкая глазами, твердил Велемог, похоже, совсем не слушая воеводу. – Если мы не можем сейчас выступать – на что моя дружина годится?

– А как же свадьба? – напомнил Кремень и кивнул на стоявшего в стороне Светловоя.

Велемог не ответил, но переменился в лице, словно вспомнил о чем-то. Приободренный Кремень продолжал:

– Ты ведь, свете мой, сына женить собрался! Или забыл? А зачем невесту такую выбрал? Зачем мы парня со смолятинской княжной сговорили – чтобы дрёмичи нас со Скородумом поодиночке сожрали? Хоть до свадьбы потерпи! А там и смолятичи своими полками нам помогут. Ведь Скородум обещал! Мы с полуночи, смолятичи с полудня – мы этого Держимира зажмем, как Сварог Змея клещами зажал! Тут ему, как в кощуне, и конец придет! А сломя голову бежать – только зря себя погубить.

Князь не ответил, но мстительный пыл в его глазах поугас, лицо ожесточилось – он, похоже, сломил собственный порыв. А Кремень долбил свое:

– Что ты, кузнец пьяный, что ли, – ему в бок на торгу заехали, он и бьет со всего разворота, не глядя! Князю поспешность не к лицу. Сгоряча дров наломаешь! Ну сожжешь ты ему Трехдубье, так прямо он тебе и заплакал и прощения попросил! А надо с толком, подумавши…

Князь покосился на добродушное лицо Кременя. Слыша эти рассуждения, трудно было поверить, что у воеводы за плечами столько отчаянных битв и удивительных побед. В том числе и над князем Молнеславом.

Не дослушав, князь Велемог кивком подозвал Светловоя. Оставив коня отроку, тот подошел.

– Когда выезжать думаешь? – коротко спросил Велемог.

«Куда?» – хотел спросить Светловой, но не посмел. И так было ясно – куда. Он только раз взглянул в суровые глаза отца и тут же опустил взор. Он больше не спорил. Непреклонное решение Велемога так или иначе взять в род смолятинскую княжну не оставляло ему выбора.

– До Велишина тут ехать дней с двадцать, – подал голос Кремень. Он знал, как тяжело Светловою говорить о поездке за невестой, и хотел помочь ему хоть немного. – Уже деньков через семь можно и отправляться.

– Тогда вы успеете только после новогодья. Вы должны быть там раньше!

– Если раньше выехать – к солнцевороту приедем.

– Так и нужно!

– Да подумай, княже! Такое дело – женитьба! Разве можно от солнцеворота до новогодья ее начинать! Эдак нам нечисть невесту подменит! Вся жизнь наперекосяк пойдет!

Князь Велемог пресек речь воеводы таким презрительно-гневным взглядом, что Кремень умолк. Он понимал, когда можно спорить, а когда пора подчиниться.

– Вы поедете завтра! – решительно сказал князь. – К концу просинца я уже жду вас в Славене. С невестой. И смотрите – чтобы больше Держимир не…

Князь сжал зубы, словно не мог говорить о князе дрёмичей. Ненавистное имя встало ему поперек горла. Ничего не добавив, он резко повернулся и пошел к своему коню.

Стоя над пожарищем, Кремень и Светловой молча смотрели, как князь с ближней дружиной скачет вдоль берега назад, к Лебедину. Обоим было не по себе. Князь не поверил в небесный огонь – гнев и ненависть к дрёмичам затмили ему разум. Он не хотел верить, что его крепость уничтожена волей богов, и это упрямство грозило в будущем новыми бедами.

– Так что князь сказал – строить заново? – раздался позади голос городника.

Кремень обернулся.

– Да что ты, человече добрый! – со вздохом сказал он. – Какое заново? На таком пожарище строить – только труды даром губить!

– Думаешь, опять сгорит? – опечаленно спросил городник.

– Неминуемо! – Кремень покрутил головой. – Хоть кого спроси. Уж если что богам неугодно, то хоть лоб себе разбей…

Городник тяжко вздохнул и отошел. Больше ему нечего было здесь делать.

А Светловой даже не слышал их разговора. Он не мог отвести глаз от быстро удаляющейся фигуры отца, от его багряного плаща, похожего на маленький злобный огонек на ветру. Он даже не думал о том, что гнев отца едва не обрек племя речевинов на внезапную и очень тяжелую войну. Душу его и мысли заполнила Леля-Белосвета. Отсюда было не так уж далеко от Бычьего ручья, где он впервые ее встретил. Но как далеко ушла она сама! Все эти месяцы он надеялся, что как-нибудь все образуется, что отец не заставит его жениться на смолятинской княжне, что придет новая весна, он снова увидит Лелю и она не будет с ним так жестока, как в их последнюю встречу далекой Купальской ночью. Но теперь эти надежды пропали. Отец приказал ему отправляться за невестой. К Медвежьему велику дню он будет женат, и Дева Весны даже не покажется ему. Она будет скользить рядом, он будет чувствовать на лице ее теплое дыхание, но ее образ навек растаял для него в вышине Надвечного Мира.

Узнав, что на днях княжич уезжает, Смеяна пришла в отчаяние. Ожидание беды все-таки легче, чем сама беда. Весть о том, что ему осталось до отъезда не больше двух дней, заставила ее понять, что все это время она неосознанно надеялась: все обойдется, он не уедет, не женится на княжне… Что дальше, она не знала, но от этой надежды на сердце было веселее. Ох, заря ты моя зоренька, скоро рано да потухать стала…

Терзаясь тоской, Смеяна почти не отходила от Светловоя и проглядела даже новый приезд женихов. Роды Перепелов и Чернопольцев все эти недели, оказывается, ожесточенно торговались. Сказав однажды, что отдаст Смеяну тому, кто принесет две половины ее купальского венка, Варовит стоял на этом и таким образом ушел от решения, которое могло поссорить его с одним из соседских родов. А так Перепела и Чернопольцы могли перессориться между собой, но он с обоими останется в мире. А обиженному, потерпевшему в этом споре поражение, можно будет предложить вместо Смеяны другую невесту, а тому неловко будет отказаться. Вон Веснянка или Заботина дочь Коноплянка ничем не хуже Смеяны. Да и Верёну надо же за кого-то отдавать…

Ни те ни другие не хотели уступать. После пожара вера в чудесную удачу Смеяны возросла: все знали, что именно она заранее предчувствовала беду и вывела из дома отроков и самого княжича. Каждый хотел получить в свой род столь удачливую женщину, и Чернопольцы с Перепелами предлагали друг другу такое богатство полотном, зерном и скотом, что оно уже почти превышало вено за невесту. На меже беспокойных дрёмичей, где теперь стоило ждать набегов и княжеских сражений, подобная женщина в роду могла означать спасение.

Прослышав о скором отъезде княжича, на огнище Ольховиков стали собираться гости. Старейшины всей округи считали нужным поклониться Светловою на прощание. Светловой учтиво приветствовал стариков, расспрашивал каждого о благополучии рода. Он говорил мало, но его ясные, немного грустные глаза смотрели с таким вниманием и участием, что старейшины оставались очень довольны беседой.

Общее удовольствие испортил Легота. Староста Чернопольцев явился в сопровождении четырех сыновей, а позади всех стоял его внук Премил. При их появлении старейшина Перепелов, Мякина, явившийся одним из первых, тревожно заерзал на месте, поджал губы. Он надеялся, что княжич не даст его в обиду, но связываться с шумным и самоуверенным Леготой никто не любил.

– Пришли мы к тебе, княжич светлый, просить честного суда! – сказал Легота, пихнув в угол свою медвежью шубу и размашисто кланяясь. – Кроме тебя, как видно, никто нас не рассудит!

– Кто же вас обидел? – спросил Светловой.

– Не обидел – мы себя в обиду-то не дадим! – бодро отозвался Легота. – А вышло у нас несогласие. Из-за невесты мы поспорили. Мы первыми к девке посватались, нам первым было обещано, – Легота бросил беглый взгляд на Варовита, – а другой род хочет нам дорогу перебежать! Нашу невесту из рук выхватить!

– Да ты… – начал было возмущенный Мякина, больше не имея сил сидеть спокойно, но Варовит дернул его за рукав и многозначительно двинул бровями: всякому слову свой черед.

– Мы невесты-то своей не отдадим! – продолжал Легота, не удостоив Мякину даже взглядом. – Да ведь как бы потом обид не было! Станут тебе жаловаться, будто ограбили их…

– Ты вокруг да около не ходи, как кот возле сметаны! – посоветовал Кремень. – Толком рассказывай. Эдак ты до новогодья не окончишь, а нам всего-то два дня осталось.

– Дай, княжич, я толком расскажу! – вмешался Варовит, разглаживая обеими руками бороду, как будто это могло помочь разгладить и сам спор. – Ведь речь о нашей девке ведется.

– Расскажи, старче мудрый, – позволил Светловой. – Я слышал, ваши невесты по всей округе славятся!

И он издалека улыбнулся Смеяне, сидевшей у двери. Она с трудом улыбнулась в ответ, беспокойно ерзая на месте. Она совсем позабыла о споре женихов и о замыслах стариков выдать ее замуж. А сейчас ей стало страшно – неужели вот так все и кончится? Светловой уедет за чужой княжной, а ее выдадут за Заревника или Премила – все равно! – и на этом ее судьба определится? Мысли об этом вызывали в душе Смеяны стихийный и пылкий протест: так не может быть, так не должно быть! Ее судьба не в этом! При каждом взгляде на Светловоя перед ней трепетала лебедиными крыльями какая-то неуловимая, но ослепительно прекрасная надежда, и Смеяна стремилась к ней всей душой.

– В Купальский вечер порвали парни на части девичий венок, – принялся рассказывать Варовит. – Да после оба к девице посватались. Чернопольцы первыми приехали, а Перепела венка не отдают. Кому девку отдать – мы в затруднении.

– А что сама невеста говорит? – спросил Светловой.

Варовит не ответил, старики переглянулись.

– А ее нечего спрашивать! – вставила Гладина. – Мала она рассуждать…

– Как так – нечего спрашивать? – возмутилась Смеяна и вскочила с места. – Моя судьба решается – а я молчи?

Девушке вовсе не следовало подавать голос на совете стариков с княжичем, но Смеяне было не до вежливости.

– Так это ты? – изумился Светловой и даже поднялся с места.

– Это я! – через всю истобку крикнула ему Смеяна. – Погляди, княжич светлый, как меня, что козу, продают! Кто больше даст, тот и жених!

Светловой снова сел. Нежданный поворот дела поразил его так, что он не мог найти ни единого слова и сидел с неподвижным лицом, как Отец Ветров с ледяной цепью на губах. Еще вчера он любовался веселым задором Смеяны и завидовал ее воле, не стесненной строгим княжеским долгом. И вот – где же она, ее воля? Как его самого отец толкает к браку с нелюбимой, так и ее родичи заставляют выбирать между двумя нежеланными женихами. Светловой понимал, что Смеяна любит его, был ей благодарен за любовь, но сейчас даже сам изумился, насколько сильное возмущение в нем вызвала попытка выдать ее за другого. Любовь Смеяны была его тайным сокровищем, как клад, сохраняемый до поры, внушала какую-то смутную надежду.

Внезапно Светловой разозлился. До каких пор люди будут нарушать заветы богов? До каких пор злая судьба будет рушить мосты к человеческому счастью? Неужели всегда весна любви будет сменяться осенним холодом разлуки? Возмущение его было наивным и детским, совсем как то данное много лет назад обещание убить Зимерзлу и изгнать из мира зиму. Но Светловой не замечал этого: в нем кипела своя боль, боль Смеяны, боль всех людей до последнего, кто ощущал тоску прощания со счастьем. Кто-то должен положить этому конец!

Если не можешь сделать большого, не отказывайся и от малого: сделать мало все же лучше, чем не сделать совсем ничего. Пусть Зимерзла далеко, пусть нельзя дотянуться до красного крылечка Лели и помочь себе самому – Смеяне помочь можно! Что же это за княжеский сын, если не может помочь простой девушке в самом простом деле? Лада запрещает выдавать девиц против их воли – и помощь Смеяне вдруг стала для Светловоя первым шагом к тому алому терему за Синей Межой, где живет его собственная мечта.

– Помнится, ты говорил, старче, что девица сия роду удачу приносит? – медленно подбирая слова, стараясь не выдать гневного порыва, обратился Светловой к Варовиту.

Его лицо оставалось почти спокойным, но рука, положенная на колено, сжалась в кулак, а глаза смотрели с непримиримой суровостью. Вспышка гнева развеяла туман тоски, встряхнула, заставила мысль работать.

Варовит осторожно кивнул, словно нырнул головой в плечи, не понимая, чего теперь ждать.

– Коли так, то не за невесту, а за божеское благоволение вы спор ведете, – продолжал Светловой. – Коли так, и судить женихов не я буду, а боги будут. Решить дело можно только божьим судом. Иначе никак.

– Это нам подойдет! – радостно воскликнул Легота и даже потер ладони. – Спасибо тебе, княжич, умудрили тебя не по годам Сварог и Макошь!

– А вы согласны? – Светловой посмотрел на Мякину.

Тот кивнул. Да и куда деться: отказавшийся от божьего суда тем самым признает свою неправоту.

– А я… – начала было Смеяна.

Ее разом переполнили удивление, возмущение, обида: ей казалось, что Светловой ее предал, не заступился за нее, хотя мог бы!

Но Светловой вдруг глянул на нее, и ей стало стыдно за то, что она так легко его обвинила. От удивления она забыла и обиду, и гнев: Светловой опять показался ей другим. В нем не было той светлой радости, за которую она его полюбила, но не было и той тоски, которая так ее мучила в последнее время. Лицо его, взгляд, голос вдруг отразили твердую решимость и готовность к борьбе. С чем? Какими средствами? Этого не знала Смеяна, этого не знал, должно быть, и сам Светловой. Но больше он не намерен был сдаваться на милость суровых законов, провожать уходящее счастье лишь тоскливыми вздохами. Если бы Перун только вздыхал вслед Ладе, уносимой Велесом, то род человеческий и вовсе не знал бы весны.

Божий суд назначен был на полдень, но мужчины всех трех родов начали готовиться к нему с рассветом. Варовит с двумя другими старейшинами, с обоими женихами взяли двух черных баранов и отвели их к самому старому дубу, много веков почитаемому священным. Он стоял на краю широкой округлой поляны, в середине которой темнела, как плешь самой земли, круглая площадка в десять шагов шириной, с черной, плотно утоптанной землей. Здесь не росла трава – это было священное место поединков, посвященное Перуну Праведному.

Под священным дубом Варовит и старейшины принесли в жертву черных баранов, а затем принялись готовить место. Земляную плешь обрызгали жертвенной кровью, потом обложили по кругу дубовой щепой и сучьями. Велем добыл новый огонь, с особым заговором раздул его в своей гадательной чаше. Оба противника, Заревник и Премил, капнули в чашу по капле своей крови, и священный огонь разгорелся ярче. Старейшины были довольны: по всем приметам выходило, что Громовик благословляет сегодняшний поединок.

– Почитай, последний день в этом году подходящий, – бормотал Велем, осторожно подкладывая в чашу тонкие веточки. – Теперь до Медвежьего велика дня уж не потешиться…

Огнем из своей чаши Велем поджег сложенные кругом дубовые дрова, и на поляне запылал огненный круг. Так и сам Сварог, отец мира и хранитель небесного огня, когда-то до начала времен однажды из своей чаши зажег огненный круг, давший начало солнцу и молнии.

Когда огненный круг прогорел, Велем рассыпал золу по всему пространству площадки. Теперь земля была освящена и заново подготовлена для испытания воли богов.

Княжич Светловой не пошел со стариками в дубраву, да его и не звали. Каждый из старейшин считал, что такое важное дело лучше делать своим родом, без чужих глаз. Эти обычаи древнее князей.

В ожидании полудня Светловою не хотелось сидеть на огнище, и он попросил Смеяну проводить его к Бычьему ручью. Все эти долгие дни он собирался там побывать, но все было недосуг. Вернее, какое-то внутреннее чувство не пускало его туда, но теперь Светловой решился. Он не мог уехать отсюда, не бросив последнего взгляда на то место, где переломилась его судьба.

– Хорошо, идем! – тут же согласилась Смеяна.

Проходившая мимо Синичка бросила на нее косой взгляд, но Смеяна не обратила внимания. Ей ли, после Грача, полудянки и громового колеса, бояться бабьих толков?

По пути через поле Смеяна и Светловой почти не разговаривали. Светловой думал о своем, на его лице смутная тень тоски сменялась отражением решимости, и Смеяна не смела его потревожить. А меж тем ей было отчаянно любопытно: что он собирается делать? Каким образом можно спасти ее от женихов, не обидев все три рода?

Бычий ручей так же бодро бежал из оврага в Истир, так же пестрели камешки на дне, а вода была чиста, как слеза, и холодна так, что с первого же мгновения пальцы краснели. Смеяна перешагнула через ручей, обернулась и вдруг удивилась: княжич смотрел на нее широко раскрытыми глазами, словно она внезапно превратилась в солнечную деву-вилу с прекрасным лицом и козьими ногами.

– Ты что? – по первому побуждению воскликнула Смеяна.

– Я… – бессмысленно повторил Светловой. – Нет, ты… Какая же ты красивая…

Теперь Смеяна открыла рот от изумления. Вот уж скоро месяц, как Светловой видит ее каждый день, но ни разу он не замечал в ней особой красоты. Но и это запоздалое признание не обрадовало, а встревожило ее. Как знать, к чему это приведет? Теперь Смеяна была уже не та легкомысленная егоза, что хотела стать красивее всех и приманить к себе всех лучших женихов.