Две жены для Святослава

– Да? – Святослав все-таки взглянул на нее, и было видно: это ему любопытно. – Кто?

Прияна еще помолчала. Но он ждал.

– Твой отец, – сказала она, повернулась и ушла из гридницы.

Глава 1

Киев. 6-й год княжения Святослава

В последний день перед Колядой Эльге хватало забот, и никого другого она бы не стала принимать, но Жельке отказать не могла. Эту женщину она знала много лет: ровно столько, сколько сама прожила в Киеве. В далекой юности Желька была одной из жен такого же юного тогда Ингвара – из числа пленниц, добытых им в первых походах. Перед свадьбой Эльга потребовала удалить прочих жен – хотя бы до тех пор, пока сама она не родит сына, – и он роздал их гридням. Желька досталась Гримкелю и прожила с ним без малого пятнадцать лет. До той губительной осени, что, будто удар топора, разделила жизнь Эльги на две части: с Ингваром и после него. Гримкель погиб вместе с князем, в тот же час. И кости их уже шесть лет лежат в общей могиле, под курганом на берегу древлянской реки Тетерев. Отправляясь каждый год, на Весенние Деды, приносить жертвы на могиле, Эльга брала с собой тех десять-двенадцать женщин, что овдовели с ней в один день. Иногда, глядя, как они в рядок причитают над насыпью, поросшей густой травой, все в белых вдовьих платках, она невольно думала: дружина Мары. Ее, Эльги, дружина…

Четверо сыновей Жельки служили в гриднях Святослава, старший уже успел жениться и жил своим домом. Сама она по-прежнему уверенно хозяйничала на своем дворе – постаревшая, располневшая и растерявшая половину зубов, без следа красоты, за какую Святослав когда-то выбрал ее из толпы ревущих пленниц. Впрочем, Эльга никогда не находила ее особенно красивой – да и много ли той красоты надо, чтобы прельстить молодого парня в походе?

В этот пасмурный зимний полдень Жельку привело к княгине важное дело. Мало кто решился бы лезть без зова в княгинин двор на Святой горе, но Желька знала, что ее-то Эльга примет.

– Жалуюсь я на соседа, Горелу-бесомыку![1 - Бесомыка – гуляка, шатун. (Здесь и далее примечания автора.)] – воинственно уперев руки в пышные бока, докладывала она Эльге, сидящей на покрытой шелком укладке. – У нас вся улица его, беспуту, знает, он был кузнец, да спился в дым, уж который год не работает, а только по дворам колобродит! И как мне ключник говорит поутру: мол, куры пропали! – я и говорю: ступай к Гореле, видать, там! И что ты думаешь? Там и нашли сынки моих кур!

– Забрали? – улыбнулась Эльга.

Не стоило сомневаться: четверо Гримкелевичей – княжьих гридней – сами управились с бывшим кузнецом.

– Кости обглоданные забрали! – Желька потрясла раскинутыми руками, будто изображая содрогание неба от такого безобразия. – Одиннадцать кур вынес, лысый шишок, шесть сожрать успел!

– Шесть? – Эльга наклонилась к ней. – Сожрать шесть кур? Это сколько же вы их искали? Неделю?

– Ночью вынес, до свету сожрал! Шесть, матушка! Как только не лопнул!

– И как? – недоверчиво засмеялась княгиня.

– Может, лопнет еще. Лежит, только стонет: берите ваших кур, все берите, только отстаньте…

– Видно, не ел давно, – вздохнула добросердечная Ута. – Вот и накинулся…

– А что с него теперь взять, с пропойцы? – возмущалась Желька. – У него одни порты дырявые!

– Хочешь, чтобы отработал?

– Да куда мне это чучело? Добро бы мог работать – а то ведь не может, только корми его задаром!

– Ну, так чего пришла?

– Как – чего? – Желька вытаращила глаза. – А горе мое вдовье излить? – По пути сюда она кипела возмущением, но теперь, выговорившись, вдруг обнаружила, что больше ничего ей, собственно, и не нужно. – Первый раз в жизни вижу, чтобы человек шесть кур за утро успел слопать! Лежит, а кругом кости, будто Кощей! Чего я теперь жарить буду? Придут ночью люди, а я им что – кости глоданые? Раданка говорит: ты, мамка, его и пожарь. А чего там жарить, было б чего жарить…

Но Эльга замахала рукой:

– Как отлежится, прикажи сыновьям, пусть вздуют его…

– Эту ветошку старую? Да его Икмоша только рукой возьмет, он и переломится!

– А пуще ключника. У него весь курятник вынесли, а он проспал? Ступай, мать, мне дела много…

Желька пошла прочь, по дороге рассказывая гридням и челяди – всем, кто попадется, – об этаком чуде. Теперь она сможет целую ночь повествовать об этом всем, кто придет петь у нее на дворе, и тем будет вполне вознаграждена за убыток.

Княгиня засмеялась, покачала головой. Чего только не бывает в жизни!

«Лежит, а кругом кости, будто Кощей…»

Эльга бросила взгляд на Уту: наверное, они подумали об одном и том же. Еще в детстве, семилетними девочками, они видели избушку в глухом лесу, усыпанную старыми костями. С тех пор прошло без малого тридцать лет – целый век человечий! – и теперь уже Эльге казалось, что тот лесной двор им примерещился… что он застрял в памяти из бабкиных сказаний, что они сами придумали, будто ходили туда, и сами поверили, как это бывает у детей. И то, что случилось потом… двадцать лет назад, в тот день, когда она, Эльга дочь Вальгарда, навсегда покинула родной край на берегах реки Великой, им тоже примерещилось…

Но не стоит сейчас об этом вспоминать. В день солоноворота не надо думать о тех мертвых, кого не зовешь на свое угощение.

* * *

К вечеру на Святой горе было не протолкнуться – а ведь Эльга поставила здесь широкий новый двор, зная, что гостей принимать придется много. Она занялась этой постройкой сразу после смерти Ингвара: той же зимой, еще пока войско ходило в Деревлянь, распорядилась отправить мужиков в княжий бор валить бревна. Не хотела оставаться одна в доме, где они столько лет прожили с Ингваром. Глаза не глядели на эти стены, на эти лавки, столы, полки, где каждая деревяшка помнила прикосновение его рук. Казалось, в ту осень и зиму все здесь пропиталось ее тоской и скрытым ото всех отчаянием. Она и раньше знала, что такое терять близких. В год ее замужества погиб отец, потом мать ушла в избу Буры-бабы – все равно что на тот свет. Со смертью старших миришься, ибо изначально знаешь, что им придет срок идти к дедам, а тебе оставаться. Куда тяжелее терять свою пару – того, с кем собирался весь век тянуть упряжку вдвоем. И вдруг обнаружить, что в ярме жизни остался один.

Эльга надеялась оставить эту тоску на старом месте, где ее быстро разобьют в пыль молодые, бодрые голоса Святослава и его отроков. С собой в новый дом унесла лишь тайную печаль – будто колечко, снятое с руки и спрятанное на память.

Но по велик-дням пиры задавались у нее, а не у Святослава. У княгини на Святой горе и простору больше, и за хозяйством следили лучше. В домашние дела сына Эльга не вмешивалась: своя челядь есть, да Дивуша Дивиславна – Асмундова жена – глядит, чтобы дружина была накормлена и одета. А если что не так, ключникам Эльга в совете не отказывала. Но все не то, когда дом без хозяйки…

День выдался хмурый, как часто в грудень месяц[2 - Грудень – декабрь.]. Едва не с полудня по всему двору расставили и зажгли черные кованые светильники на высоких, мало не в рост человека, железных штырях – в чашах горели льняные фитили, плавающие в масле. Народ толпился между княгиниными воротами и площадкой святилища, где снег убрали, все чисто вымели и приготовили к принесению треб и возжиганию огня. Устроили и «огненные ворота», увитые зеленым лапником, не хватало лишь продольного бревна. Его, тщательно высушенное, до последнего мгновения хранили в тепле, под крышей, чтобы не отсырело. Киевляне и зимующие здесь купцы топтались на снегу, исторгали клубы пара из ртов; из-под кожухов виднелись разноцветные подолы нарядных крашеных рубах и кафтанов. Витали запахи вареного и жареного с княгининого двора. Тянуло печеным тестом пирогов. Но еще не пришло время угощения – придется ждать до ночи. Однако мало кто заправился дома: всех мужей хозяйки гнали прочь от печей, чтобы не путались под ногами и не мешали готовить угощение – живым и мертвым.

Ни Святши, ни Улеба, ни кого-то из их людей на Святой горе не было. Появятся они не скоро, а пока в старой Олеговой гриднице уже накрыт стол, а гридни – юные отроки и старики, ушедшие на покой? – сидят и стоят вокруг длинных столов, выпивают по чарке и вспоминают. Вспоминают всех, кто когда-то пил и ел под этой старой кровлей и сложил голову в каком-то из бесчисленных сражений последних шести-семи десятков лет. Сначала князей – Олега Вещего и Ингвара. Потом воевод и бояр, потом дойдет и до отроков, тех, для кого первый поход стал последним, если их помнит хоть кто-то из прежних, уже поседевших товарищей…

– Я, Иггимар сын Гримкеля, выпью эту чару в память моего деда, Стейнмара Секиры, он погиб в походе на вятичей сорок лет назад. Отроком он пришел в Киев в дружине Вещего и оставался верен ему до самой своей смерти. Вторую чару я подниму за моего отца, Гримкеля сына Секиры – он был гриднем Ингвара и погиб с ним в один день. А эту чару я посвящаю богам и прошу их об одном: чтобы мне всю жизнь служить тебе, Святославе, как мои предки служили твоим предкам, и умереть с тобой в один день и час…

В князеву гридницу в этот день заглядывали все, кто хоть раз выступал под княжьим стягом. Женщине там нечего делать, и Эльга никогда не ходила туда, хотя тоже могла бы многих вспомнить.

Когда стемнело, отроки стали запускать народ в княгинину гридницу. Эльга поставила ее себе, зная, что в отсутствие сына ей придется принимать народ и давать пиры. Но и когда Святослав пребывал в Киеве, она устраивала пиры в череду с ним. К Эльге ходили даже охотнее: и хозяйничала она лучше, и умела показать, что рада гостям. Святослав, слишком еще молодой, не осознавал важность добрых отношений с людьми; он пока ценил лишь верную дружину да ратную доблесть.

Гридницу протопили с утра, и теперь было тепло без огня; на стенах горели факелы из пакли, пропитанной смесью льняного масла, воска и смолы. В промежутках между ними на стенах висели вышитые и тканые ковры, шкуры, дорогие шелковые одежды с золотым шитьем, почти полностью заслоняя бревна. Гости из сельской знати, привыкшие к тому, что по велик-дням стены жилищ украшаются лишь зелеными ветвями да вышитыми рушниками, теперь вертели головами, дивясь на это богатство. А когда переводили взгляд на длинные столы вдоль стен, то и вовсе выкатывали глаза…

Княгиня уже стояла у своего места за столом, посередине, напротив входа. Со времен гибели мужа она отказалась от красных одеяний и носила только белое и синее – цвета вдовства и того света. Сегодня Эльга надела белое платье и синий хенгерок с серебряными застежками тонкой работы на плечах, с шелковой отделкой и тканой тесьмой тех же цветов. Белый шелковый убрус с серебряными заушницами моравской работы красиво окружал лицо. Стоящая меж резных столбов, освещенная факелами, княгиня была прекрасна, как молодая Марена. Огненная полутьма скрывала тонкие морщины у висков, зато сверкали смарагды в ожерелье на ее груди, перекликаясь с искрами глаз. В белых руках, украшенных золотыми греческими браслетами, княгиня держала окованный позолоченным серебром рог.

С внешней стороны стола выстроились приближенные женщины: сестра Ута с двумя старшими дочерьми, Предслава Олеговна – бывшая древлянская княгиня и родственница Эльги, старая боярыня Ростислава и ее дочери, Живляна и Дивуша Дивиславны с их невестками – женами братьев. Потом старшие боярыни из многочисленного рода Избыгневичей – этих всех уже не вместил бы даже княжеский стол. Ута была в зеленом греческом платье с коричневато-золотистым шелком на груди, Предслава – в малиновом, отделанном голубым шелком. Предславу, дочь своего родственника-соперника, бывшую невестку семьи кровных врагов, Эльга жаловала и обращалась с ней так, как того требовали ее знатность и их близкое родство, закрыв глаза на все прочее. И оттого о княгине говорили как об очень доброй женщине.

На столе перед Эльгой возвышалась искусно возведенная в человеческий рост целая гора из наилучшей снеди: хлебы, пироги с рыбой и дичью, жареная птица, на верхушке – запеченная свиная голова с яблоком во рту. Сверкали начищенные блюда – медные и серебряные, блестела цветной росписью греческая посуда.

В гридницу набилось столько народа, что люди стояли за столами тесным строем в два-три ряда. Отроки уняли шум. Эльга шагнула вперед, встала за горой на столе и слегка склонила голову. Чтобы спрятаться за этакой кучей, не приходилось наклоняться.

– Видите ли вы меня, люди добрые? – крикнула она.

– Нет! Нет! – вразнобой, но весело откликнулась сотня голосов. – Не видим, матушка!

– Дайте боги, чтобы и на другой год не видели!

– Слава! Слава! – завопила гридница.

Эльга сделала знак кравчему, Близине, тот кивнул отрокам и гостям. Принялись понемногу закусывать – все так же, стоя, взяли кто по пирожку, кто птичью ножку, кто сушеную рыбку или печеное яичко. Поднялся негромкий, почтительный гул голосов. Часто оглядывались в сторону двери – во избежание духоты та стояла открытой прямо в синюю тьму.