Утренний Всадник

Заметив на крыльце Светловоя, Преждан сорвал с головы шапку и весело помахал ею. Даже в его темных волосах набился снег, но глаза блестели весельем и горячим торжеством.

– Обскакали мы всех, княжич ясный! – ликующе закричал он. – Молот и Чаша! Быстрее всех Ярилу привезли!

Журченецкие жители криками и смехом приветствовали победителя, гладили коней. Во вторых санях ехала княжна Дарована. Ее тройка была рыжей, с алыми и желтыми лентами в гривах, со множеством серебряных бубенчиков и горностаевых хвостов. На щеках княжны горел яркий алый румянец, и сама она казалась еще красивее обычного. Сегодня Дарована поразила всех речевинов: она сама правила тройкой и отстала только от Преждана. Князь Скородум ликовал, как мальчишка, смолятичи горделиво усмехались, а Прочен хмурился. По его мнению, Преждан мог бы немного и придержать своих вороных.

Спрыгнув с саней, Преждан обнял за морду коренного, потрепал по гриве, бросил вожжи отрокам и пошел навстречу саням княжны.

– А загордился-то! – с досадливой насмешкой воскликнула она, делая вид, что не замечает его протянутой руки. – Смотри, Ярило-свет, сам от радости растаешь!

– Мне бы одна радость – дружба твоя, овечка золотая! – Преждан, непривычно широко улыбаясь, размашисто поклонился.

На самом деле неудача не испортила княжне настроения и суровость ее была напускной; сдерживая смех, она подала Преждану руку. Князь Скородум любовался дочерью, похаживая вокруг тройки и похлопывая коней, и кончик его носа от удовольствия и от мороза был краснее обычного.

– Где же ты таких коней взял? – спросила Дарована, выходя из саней на утоптанный снег двора. – У Велеса в стаде выкормил, за огненной рекой? Ой! Мать Макошь!

Охнув, Дарована разом забыла про коней. Посередине двора возвышалась снежная баба в человеческий рост. Она была сделана похожей на сгорбленную злую старуху в широкой шубе, с развевающимися космами, и даже пряди волос были искусно прочерчены по плотному, заглаженному ладонями снегу. Глаза ей заменяли две круглые, начерненные углем репы, вместо носа торчала еловая шишка, а зубастый рот был выложен двумя рядами крупных горошин. Это была сама Зимерзла. Сейчас, на переломе старого и нового года, на повороте солнца на лето, а зимы – на мороз, злую старуху и чествовали, и угощали, а с тем и намекали, что срок ее власти не вечен и ей не стоит слишком уж лютовать.

Светловой улыбнулся, видя изумление княжны. С самого утра, когда большинство журченецких жителей и гостей уехало на Истир смотреть скачки, старухи собрались на посадничьем дворе и принялись лепить Зимерзлу. Подростки на волокушах возили им чистый снег со склона холма, а руководила всеми Звенила. Хотя она и была чужой здесь, рассказ о том, как она одним прикосновением пробудила княжича от многодневного беспамятства, внушил всем в Журченце уважение к ней. Вот и сейчас, пока женщины готовили столы, она ходила со стариками и старухами по улочкам городка и славила каждый дом, призывала на него благополучие богов, собирая в мешки угощения к общему столу. За этот стол придут и духи предков – кто сумеет призвать их милость и защиту на головы потомков, как не она?

Когда начало темнеть, посадничий двор заполнился народом. Все были веселы, оживленны, почти ото всех уже попахивало вареным медом. В ночь прихода нового года не полагается спать, чтобы не призвать к себе смерть, и каждый был настроен веселиться до самого утра.

– Пошел бы и ты, княжич! – позвал Светловоя Миломир. – Неловко: все там, а ты здесь…

Светловой сидел возле очага в гриднице, где пока было пусто, и смотрел в ровно горящий огонь. На душе у него было тихо и спокойно, но тоски не было, впервые за много месяцев. Лихорадочное оживление Звенилы, которая почти не отходила от него в эти дни, сожгло его тоску, не раздражало, а успокаивало. Впервые с самой Купалы Светловою не хотелось никуда идти, не хотелось никого искать, звать – даже ее, Лелю-Весну. Сейчас, когда земля была скована снегами, вода – льдами, а небо – снеговыми тучами, Светловою не верилось, что она есть где-то на свете. В его душе было тихо и пусто. Прежнее страстное стремление к весне осталось там, в беспамятстве.

– Иди, княжич! – хмуро повторил Миломир. – Люди тебя ждут. Хоть ты и не здешний, а они боятся, что боги обидятся. Да и невеста…

– А Звенила где? – спросил Светловой, нарочно перебивая, чтобы не слышать о невесте.

– Да где ей быть? – неохотно ответил Миломир. – Вон она, пляшет, рукавами машет. Зимерзла-душа, во всем Навье хороша…

В голосе его было явное неодобрение. Миломир не мог не думать о Смеяне и не мог примириться с тем, что ее место возле Светловоя заняла, как получается, тощая костлявая старуха с безумными глазами – Зимерзла Зимерзлой.

Как на горе на высокой,На туче на широкойСтоит двор на семи столбах,На семи столбах, на семи верстах,Вкруг того двора тын серебряный,Вкруг того двора – шелкова трава,На травиночке по жемчужинке,На былиночке – камень-самоцвет! —

громко запели на дворе сотни голосов, мешая дебрический, речевинский, смолятический выговоры. Началась песня Зимерзле, и в общем хоре Светловой различал сильный, пронзительный, по-своему звучный голос Звенилы. В нем было что-то от свиста ветров, от гула зимней бури в лесной чаще, от треска морозов. Ее голоса не могут не услышать божества: и те, что правят сейчас земным миром, и те, чьего правления род человеческий с нетерпением ждет.

Вдев руки в рукава полушубка, наброшенного на плечи, Светловой вышел на двор. Было уже почти темно, синие зимние сумерки сгустились, но пламя священного костра горело ярко, желтые и красные языки жадно лизали темноту, и казалось, что они достают до неба, бьются о него, стучатся в ледяной свод, стремятся пролизать его насквозь, как тот Змей в кощуне о Свароге-кузнеце хотел пролизать насквозь дверь небесной кузницы. Огонь, жертвы, песни, хоровод, общий порыв сотен и тысяч человеческих душ разрушат этот ледяной свод, призовут на землю красавицу-Весну!

Посадничий двор был широк, но людей в хороводе было так много, что они стояли тесно, почти прижавшись друг к другу плечами. Но так было даже лучше, теплее, веселее, надежнее. В середине хоровода возвышалась Зимерзла. Перед ней боролись двое. Один, с дубовой дубиной, был одет в красивую беленую рубаху поверх полушубка, подпоясан красным вышитым кушаком, на голове его покачивал тяжелыми колосьями венок из необмолоченной ржи. Это был «богатый Коледа»; присмотревшись, Светловой узнал Преждана. Второй, с осиновым колом, был одет в потертый и порванный заячий кожушок, подпоясан лыком, на голове его топорщился неряшливо сплетенный венок из пустой соломы. Это был «бедный Коледа» – тот, кто на сегодняшних скачках пришел последним. Поединок их был битвой доброй и злой судьбы всего городка в наступающем году и служил одной из самых важных частей долгих праздников. Притоптывая и медленно двигаясь по кругу, люди в хороводе следили за их неспешной схваткой и пели:

У двора того да три терема,А в трех теремах да три окошечка.В те окошечки три гостя идут:Первый гость идет – ясен Месяц,Другой гость идет – частый Дождичек,Третий гость идет – светло Солнышко!

«Богатый Коледа» постепенно стал теснить «бедного», без жалости охаживать его по бокам дубиной. «Бедный Коледа» отступал, поддаваясь, защищался осиновым колом; вдруг раздался треск, словно громовой удар, осина переломилась, обломки упали в притоптанный снег. «Бедный Коледа» рухнул лицом вниз, закрывая руками голову, а «богатый» высоко поднял свою дубину, торжествуя победу.

Женщины стали подходить со всех сторон к снежной Зимерзле, перед которой приплясывала на снегу Звенила, потрясая распущенными волосами и размахивая широкими рукавами. Женщины с поклонами подавали ей пироги, блины, хлебы, горшки со сметаной, пряники и хлебных коровок с масляными головками; Звенила складывала все это возле ног Зимерзлы. А хоровод пел:

Там три двери – то три облака:У одних дверей – светлый Дажьбог,У других дверей – Громовик-Перун,А у третьих дверей – Лада Щедрая!Пред Дажьбогом все громы гремят,Пред Перуном блещут молнии,Перед Ладою заря цветет!Лада пташек вынимает,Светло Солнышко в мир выпускает!

Тем временем парни и мужчины стали подносить жерди, хворост, солому; из всего этого под песню поставили шалаш вокруг Зимерзлы. Упирая в снег жерди, мужчины обкладывали их хворостом и соломой, и скоро стены нового «небесного терема» скрыли зимнее божество вместе со всеми приношениями. «Богатый Коледа» поднес к «терему» факел от священного костра, и жилище Зимерзлы ярко вспыхнуло. Хоровод распался; прыгая на месте, хлопая в ладоши, стуча железом о железо, люди кричали во весь голос, гоня прочь тьму и холод, а Зимерзла пылала в своем тереме, огненный столб протянулся от земли до темного неба. Парни с «богатым Коледой» во главе все подбрасывали солому, не давая огню утихать. Пусть зиме владеть землею еще три долгих месяца, пусть впереди еще злые морозы, метели, свист ветров и треск льда; Весна есть в мире, она придет в свой срок, придет, потому что огонь победил тьму, и Зимерзле придется убраться восвояси.

Наконец огонь опал и стал быстро затухать. Но Зимерзлы не было – она растаяла. На том месте, где Хозяйка Снегов только что стояла во всем грозном величии, чернела пустая гарь. Ликующий вопль сотен голосов достал до неба, и тут же через двор белой молнией пролетел крепкий снеговой комок. С визгом женщины и девушки шарахнулись по сторонам, прижались к тыну, а мужчины и парни стали хватать снег из-под ног и метать снежки друг в друга. Словно весенняя гроза с громом и градом заревела и заплясала на посадничьем дворе: Перун спит, но он проснется, и загремит в небе его грозная поступь, и полетят его огненные стрелы, и ударят по тучам, пошлют на землю желанный дождь.

Чей-то метко брошенный снежок сбил с Преждана венок из колосьев, но теперь было уже не страшно. Быстро катая в руках снежный комок, он обернулся, азартным взглядом выискивая обидчика, уже замахнулся в ту сторону и вдруг различил в общем мельтешении смеющееся лицо Дарованы. Она не убежала прятаться от грозы, как другие, а сама принимала участие в сражении. Никакая Солнечная Дева не могла бы быть прекраснее, чем она сейчас, с жарким румянцем на щеках, с азартно и счастливо блестящими глазами.

Преждан вдруг застыл, как будто его схватили за руку. Празднество наполнило его горячим возбуждением и трепетом, а вид княжны вдруг пронзил его восторгом и тоской. Он как будто впервые увидел ее, увидел по-новому. Не замечая свистящих вокруг снежков, Преждан стоял и смотрел на Даровану, как будто сам стал ледяным идолом. Она вдруг перестала смеяться, ее лицо сделалось серьезным. Повернув голову, она посмотрела на крыльцо.

Там стоял княжич Светловой, с мягкой безразличной улыбкой наблюдая за поединком огня и тьмы. Преждан и сам не мог понять, какой же злобный зимний дух толкнул его под руку; мгновенно прицелившись, он метко бросил снежок, попав прямо в лоб княжичу. Светловой отшатнулся назад, вскинул руки к лицу, а Преждан ощутил острейшую радость, словно поразил самого Кощея.

* * *

Рукавом стирая с лица снег, Светловой вернулся в гридницу. Здесь никого не было, только огонь в очаге горел, как живое существо, хозяин дома. Светловой сел возле огня, осторожно трогая пальцами бровь. Еще синяка не хватало. В детстве он не очень-то любил мальчишеские драки и игры в снежки, поэтому снежок, неведомо чьей рукой запущенный ему в лицо, причинил не только боль, но и обиду. «Случайно! – утешал себя Светловой. – Я же зла никому не сделал. И не я у них «бедный Коляда». В такой суетне и родному отцу в лоб попадешь, не заметишь!»

Скрипнула дверь, пахнуло свежим дыханием мороза и снежной пылью, тихо звякнуло промерзшее серебро. Словно прохладная рука толкнула Светловоя в плечо. Еще не обернувшись, он узнал Звенилу.

Чародейка села возле него, как снежный вихрь, снеговая пыль летела от ее одежды, сыпалась из длинных распущенных волос, как у самой Зимерзлы, и мгновенно таяла под жарким дыханием огня. Светловою на миг стало жутко: ему представилось, что сейчас она растает, как та снежная старуха. Растечется лужицей по плахам пола… Звенила глубоко, возбужденно дышала, ее глаза казались огромными и жадно впитывали пламя. Она как будто слишком простыла на дворе и сама хотела скорее вернуться из мира Надвечной Зимы, с которым говорила сейчас, в мир живых.

– О чем грустишь, светлый воин? – тихо спросила она и медленно подняла глаза на Светловоя. – Все еще жалеешь о ней?

Светловой нерешительно повел плечом. Ему недоставало Смеяны, к которой он успел привыкнуть, но острой тоски не было.

– Она помогала мне, – сказал он, немного помолчав. – Была моей удачей. Обещала помочь мне.

– Она помогла тебе! Сохранила тебе твою невесту, а сама ушла к чужому человеку вместо нее. Назначение ее исполнено.

– Вот как? – Светловой вгляделся в лицо чародейки.

– Да! – Звенила повернулась к нему и крепко сжала его теплую руку своими цепкими, тонкими, холодными пальцами. – Держимир хотел отнять твою невесту. Он увез вместо нее ту девушку, которая была с тобой. Сама того не желая, она спасла твою невесту. Теперь сама она далеко и не вернется к тебе.

– Да зачем… – горестно ахнул Светловой. – Мне вовсе не нужна невеста! Мне нужна она, Смеяна! Она обещала помочь мне найти…

– Найти ту, о которой ты думаешь непрестанно, ту, что заполнила твое сердце и осветила взор, ту, без которой тебе нет радости в жизни! – горячо подхватила Звенила, и Светловой молчал, изумленно глядя на нее. В ее лице горело воодушевление, по тонким чертам пробегала судорога, в глазах плясало пламя очага. – Эта желтоглазая дочь леса не нужна тебе! – горячо продолжала Звенила. – Она сделала то, для чего ее предназначили боги: отвела от тебя громовое колесо, убрала врага с твоего пути! Дальше ты пойдешь без нее! Ты добудешь ту, которая заполнила твое сердце! Добудешь свою Весну, и она останется с тобой навсегда!

– Но это невозмож… – ошарашенно зашептал Светловой, как будто не только присутствие духа, но и сам голос отказал ему. – Весна…

– Она живет в Надвечном Мире, там, где вечная весна. Сменой времен владеет Макошь, четыре поры года заключены в Чаше Годового Круга. Ты должен найти эту чашу, и тогда тебе откроется путь к вечной весне. Боги открыли мне: дойдет тот, кто все силы отдаст своей мечте. Кто забудет ради нее все: себя самого, родных, весь мир. Ты дойдешь! Если любовь твоя к вечной весне и правда так велика, ты дойдешь!

– Но где я найду ее? – прошептал Светловой.

Ему казалось, что рушатся ледяные оковы, сковавшие его в миг прощания с Лелей; как луч зари во мраке, в его душе родилась надежда. Весь мир был залит тьмой, и во тьме сияла она – вечная весна. Словно услышав заклинания всего людского рода, разбуженная яркими священными огнями, она улыбалась издалека, еще не видная, но живая, и лицо ее снова полно было нежности и любви. Светловой знал теперь, что она не помнит обид, что она расцветет снова и снова полюбит его. И останется с ним навсегда, как обещала, если он всего себя отдаст ей. «Будь сам как весна», – сказала ему когда-то Светлава, внучка славенской ведуньи. И теперь Светловой был к этому готов.

– Я укажу тебе дорогу, – пообещала Звенила. Ее воодушевление угасло, она дышала глубоко, но старалась успокоиться. – Сейчас сила Велеса и Велы в наибольшем разгаре – они, всеведающие, укажут нам дорогу.

А на широком дворе «богатый Коледа» сеял зерно из лукошка, дети и взрослые с ликующими криками кидались вперед, стараясь попасть под благословляющий поток. Все они верили, что весна придет к ним в свой черед и за ней не нужно никуда ходить. Девичий маленький круг приплясывал вокруг костра, и девушки пели:

Там, на горе, в чистом облаке,Ходит-пашет золотой плужок,За ним ходит светло Солнышко,Погоняет Громовик-Перун,Лада Щедрая семена несет,Семена несет, приговаривает:Зароди, Солнышко, поле хлебное,Будет гуще леса стоячего,Будет выше облака ходячего!

В гридницу долетали голоса, песни, веселый шум, но Светловой ничего не слышал, не замечая никого, кроме Звенилы. Она отошла к столу и тут же вернулась с широкой глиняной чашей, приготовленной для того, чтобы обносить гостей брагой. Из бочки чародейка черпнула воды и поставила чашу к очагу. Огонь, вода и сила заклинания каждую чашу делают малым подобием Макошиной Чаши Судеб.

Опустившись рядом с чашей на колени, Звенила вгляделась в темную воду, где дрожали красно-багровые отсветы пламени. Она пыталась собрать в уме слова заклинания, но они рассыпались и таяли, как идол Зимерзлы внутри огненного круга. Но сейчас слова были не нужны. Вся душа чародейки стала один порыв, один вопрос, один ищущий взгляд, через огненную тьму дрожащей воды летящий к тайнам Надвечного Мира.

Она увидела в пламени широкую, серую в сумерках снежную равнину. Посреди равнины возвышался холм, а на склоне холма посреди липовой рощи стоял храм, поставленный в честь Макоши, Матери Урожая и Хозяйки Судеб. От земных жилищ других богов его отличала особая постройка: его стены были составлены из девяти толстых липовых бревен, вкопанных по кругу. Между бревнами оставались широкие просветы, позволяющие богине во время летнего бодрствования видеть все вокруг и дышать вольно.

Потом чародейка увидела в своей чаше другую чашу, похожую, но со знаками двенадцати месяцев по краю горла, светящихся алым огненным светом. Ярче всех горел знак просинца – месяца, наступившего этой ночью. Это она, Чаша Годового Круга, которая хранится у Макоши в Надвечном Мире, но в переломные мгновения года сливается со своим земным двойником – Чашей Судеб.

А потом из чаши глянули глаза и встретили ее взгляд. Огромные глаза без зрачка, черные, как самая темная ночь, как Велесово Подземелье, не знающее Дажьбожьего света и солнечного тепла. Их очертаний не было видно во мраке темной воды, но они были здесь и смотрели в самую душу чародейки, властно подчиняя ее себе. Глаза самой Велы, Хозяйки Подземной Воды.

Звенила отстранилась от чаши и опустила веки. Сейчас она не помнила навороженных видений, они вспомнятся потом и станут понятны. Она не помнила ни времени, ни места, ни себя самой. Ничего этого не было – были только огромные Глаза Тьмы. Они остались с ней и жили в ее душе, как два глубинных источника.

И Светловой, с тревогой и трепетом глядя в застывшее лицо ведуньи, не смел ее окликнуть.

* * *

На седьмой день нового года, когда священные костры во всех человеческих жилищах догорели и вся злобная нечисть попряталась, прогнанная набирающим силу новым солнцем, гости покидали Журченец. Вопреки ожиданиям и надеждам речевинов, Скородум отказался везти свою дочь в Славен. «Теперь я поняла, что предрекали мне боги! – объявила княжна отцу, Кременю и дружинам. – На этой дороге меня ждал Держимир, и только чудом я не попала к нему в руки. Он взял вместо меня другую, но такая жертва не принесет мне счастья. Сия дорога – неверна!»

Светловой не стал с ней спорить. Он испытал немалое облегчение, убедившись, что ни за него, ни тем более за его отца Дарована идти не намерена и ни его любви к Леле, ни благополучию его матери она ничем не грозит. Конечно, Велемог будет досадовать и гневаться, примется искать других невест… Что-то там Скородум говорил про заревическую княжну, дочь Доброволода Вежелинского… Но это было слишком далеко и неясно.

Из Журченца Светловой уезжал первым, торопясь к матери. Дарована стояла на крыльце, крепко прижавшись к отцовскому плечу, и слезы сами собой выступали у нее на глазах. Она не успела даже узнать Светловоя, но отчего-то ей нестерпимо больно было видеть, как он уходит от нее, даже не оглянувшись и ничуть не сожалея о ее отказе, равнодушно пожелав счастья, будто и не помня, что у них должно было быть одно счастье на двоих. Он ушел искать свою судьбу, а она осталась одна, брошенная на дороге, без жениха, без надежды на счастье и как будто даже без судьбы.

Услышав возле своего плеча легкий, сдержанный всхлип, князь Скородум заглянул в лицо дочери – она отвернулась, стыдясь ненужных слез, – и обнял ее за плечи.

– Не надобно нам такого жениха, – попытался он утешить Даровану. – Блаженный – по глазам видать.

При всем внешнем простодушии Скородум был очень проницателен и хорошо знал людей.

– Этот – блаженный! – вытягивая из рукава платок, с сердитым всхлипом ответила Дарована. – Сколько же меня Макошь будет мучить, батюшка? Да что же это? Третий жених от меня уходит! Огнеяр на другой женился, Светел… тот и не любил совсем. А этот… – Дарована снова всхлипнула и сглотнула, стараясь подавить плач. – Этот и вовсе блаженным оказался. Сколько же можно? Мне же двадцатый год идет! Так и помру… Вроде не кривая я, не рябая, и не дура последняя, и не сварлива… За что мне такое?

Скородум вздохнул. Он и сам не раз думал, что, выжидая для дочери подходящего жениха, может и вовсе не дождаться от нее внуков. Но всем владеет Макошь – Хозяйка Судьбы. Не бежать же теперь вдогон за человеком, который никак не сделает ее счастливой.

– Ты на Великую Мать не пеняй, – мягко ответил Скородум. – Она о тебе заботится. Может, она с твоей дороги худых людей уводит. За чужую судьбу ухватиться не дает.

Княжна не ответила, решительно прижав платок к носу и силясь больше не плакать. Слова отца о судьбе напомнили ей о цели, которую им со Светловоем не дано осуществить вместе, – о Чаше Судеб. Ведь не только у Светловоя и его странной желтоглазой девушки-ведуньи, но и у нее, Дарованы, тоже есть какая-то судьба.

Глава 4

Напрасно князя Велемога подозревали в том, что он выдумал болезнь жены, чтобы хитростью заставить Светловоя поторопиться с невестой в Славен. Жизнеслава действительно оказалась больна. Вот уже больше месяца она не выходила из своей горницы и почти не поднималась с лежанки. Приступы кашля разрывали ей грудь, озноб не давал покоя, она быстро худела и слабела. Надежд на полное выздоровление было так мало, что Велемог даже не разгневался на сына за то, что тот вернулся без невесты. Сейчас Велемог не видел смысла торопить сына с женитьбой. Умри княгиня – и Велемог сам, ни в ком не возбуждая обид и негодования, сможет посвататься к одной из говорлинских княжон, если не к Дароване Глиногорской, то к Отраде Вежелинской. Велемог не был злым или жестоким человеком и не желал смерти своей жене. Просто эта смерть очень бы его устроила, а привязанность его к супруге была не столь глубока, чтобы ради нее забыть о пользе для княжества. По крайней мере, самому Велемогу дело представлялось именно так.

Однажды утром, заметив, что старая ведунья Погодица вышла из княгининых горниц, Велемог послал за ней отрока. Погодица была уже очень стара; никто не знал точного числа ее лет, но пятнадцатилетняя Светлава была ей не внучкой, как считалось, а правнучкой. От старости Погодица ссохлась, сгорбилась и ростом была не выше двенадцатилетнего мальчика; ее рот провалился и и выглядел тонкой щелкой, а скулы, обтянутые коричневой с багровыми прожилками кожей, сильно выступали под полузакрытыми, плохо видящими глазами. Маленькие дети пугались вида Погодицы, думая, что явилась сама Морена. Но, в противоположность устрашающей внешности, старая ведунья была добра и не утратила еще ясности рассудка.

– Что там? – коротко спросил князь, кивнув старухе на скамью.

Он сам не знал, какие вести его больше порадуют: улучшение здоровья княгини или ухудшение. Разумом он знал, в чем его польза, но совесть не позволяла желать смерти жене, и оттого мысли о ней смущали Велемога. Однако знать правду было необходимо, чтобы не промедлить и не упустить случая.

Погодица уселась, пристроила свою можжевеловую клюку с птичьей головой так, чтобы могла опираться на нее и сидя, потом вздохнула.

– Если ты хочешь уберечь свою жену от Морены, княже, тебе нужно искать других бойцов, – проговорила она наконец.

Князь хмурился, плохо разбирая ее невнятную речь, но звать никого не хотел.

– Зелия у тебя кончились? – с неудовольствием спросил он.

Ему и раньше казалось, что в горницах княгини толчется слишком много старух, женщин и девок. А тут еще нужно новых!

– Моей силы недостаточно, – ответила старуха, не замечая его недовольства. – Слишком сильный недуг в княгиню вцепился. Но твой сын еще не стал сиротой. В Макошином святилище на Пряже есть мудрые женщины, которые могут помочь ей.

– На Пряже! – с негодованием воскликнул Велемог, не терпевший упоминаний ни о чем, что имело отношение к Держимиру. – Это же в земле дрёмичей! Неужели ты думаешь, что я стану о чем-то просить этого упыря!