Мост над Огненной рекой

Народ загудел громче и тревожнее. Зазвучали голоса с призывами посоветоваться с волхвами и искупить вину перед землей, пока не поздно.

– Князь деревлянский Мстислав первым нарушил мир! – ответил Аскольд, гневно глядя на Дивляну. Его раздражало и злило то, что жена явилась сюда да еще требует ответа, но этого же ответа ждали все вокруг, и он не мог отказать. – Его люди забрали дань, которая по праву принадлежит мне, и моя дружина об этом знает! Я счел это знаком вражды и нарушения мира! Наших докончаний больше нет! И я не собираюсь, – он опустил взгляд к Ведице, которая так и сидела на земле рядом с распростертым телом Борислава, – принимать в родню этих разбойников! Я разрываю обручение! А теперь встань и иди домой! – велел князь сестре. – Он тебе больше не жених, и нечего тебе выть над ним!

Но, услышав эти слова, Ведица заголосила во всю мочь. Аскольд бросил угрюмый взгляд на Хорта; воевода попытался поднять девушку, но она стала сопротивляться с такой силой и отчаянием, что тот отступил.

– Сокол мой ясный, цветок мой лазоревый! – вопила Ведица. Снова бросившись на колени, она обняла голову Борислава, прижав ее к груди и погрузив пальцы в его запыленные, перепутанные, липкие от крови волосы. – Как не ясен день без красна солнышка, так мне нет веселья-радости без тебя, суженый мой ненаглядный! Как темно ночью без светла месяца, так темно на сердце моем без тебя! Что же ты не встанешь на резвы ноженьки, не откроешь ясны очи, не скажешь мне слово приветное!

– Что ты причитаешь, как по покойнику! – рявкнул Аскольд.

Схватив непослушную сестру за руку, он попытался поднять ее, но она не желала вставать, снова падала, и князь выпустил ее, понимая, что выглядит глупо, сражаясь с девкой на глазах у всего народа.

– Да похоже, что он и есть покойник! – Дивляна подошла ближе. Поймав беглый взгляд Елини Святославны, она поняла, как обстоит дело, и уперла руки в бока. – Радуйся, свет мой князюшка! Нету больше сокола деревлянского, добра молодца Мстиславича! Пролил ты кровь его, да не в Перунов день, не в чистом поле, не в сече яростной! Пролил ты кровь его не в урочный час, на Вешнее Макошье, в день земли-матушки!

Народ гудел с все возрастающим недовольством и тревогой.

– Поделом ему! – с презрением и вызовом бросил Аскольд. – Мало того, что деревляне мои земли ограбили! Они и сюда явились как ни в чем не бывало! Будут знать, что со мной такие дела не проходят!

Но Дивляна видела, что у него тревожно забегали глаза.

– Месяц ты мой светлый, что так рано закатился! – причитала снизу Ведица. – Погубили тебя, сокола ясного, злые люди! Останусь я теперь вековухой горькою, как кукушка на сухом дереве, не вить нам гнездышка, не водить малых детушек!

– Может, он жив еще! – утешила их Елинь Святославна. – Ты не спеши его на Тот Свет отправлять, княже. Может, он нам живой больше пригодится.

– Да конечно, жив! – подтвердил воевода Хорт. – Правда, оно как повернется… теперь жив, а потом гляди и…

– Никакого «гляди» не будет! – отрезала Дивляна. – Я заберу Мстиславича к себе. Мы его вылечим. И это очень пригодится тебе, княже, когда придется вести переговоры с его отцом! К тому же я не могу допустить, чтобы земля была оскорблена в день своего торжества пролитием крови и беззаконным убийством!

– Куда это ты его заберешь? – возмутился Аскольд. – Его поместят со всеми пленными. Ничего другого он не заслуживает!

– Он может умереть, если еще не умер! – Дивляна бросила взгляд на неподвижное тело, выглядевшее весьма жалко. – Князь Мстислав обвинит тебя в убийстве гостя, возмутит против нас все окрестные земли! Дорогомысл уличский так и не простил тебе, что ты не уберег двух его дочерей, – и ты хочешь, чтобы он заключил с Деревлянью союз против нас? Ты просто не оставляешь им другого выхода!

– Я всем расскажу, как все было на самом деле! Все будут знать, что эти разбойники опять залезли на мои земли и первыми нарушили наши докончания!

– Рассказывать придется слишком много, и все равно по всему белу свету разойдутся слухи, невыгодные для тебя!

– Конечно, как иначе, если моя собственная жена смеет выступать против меня! – Аскольд в негодовании потряс кулаком. – Не позорь себя и меня, ступай домой! Ты слышишь?!

– Я не уйду, пока не заберу Мстиславича и не смогу оказать ему помощь! – Дивляна даже не попятилась. Она чувствовала, что почти все вокруг на ее стороне, потому что дурные последствия поступка Аскольда, гнев как богов, так и людей многие представляли лучше самого князя. Ее золотистые брови хмурились, серо-голубые глаза яростно блестели, щеки разрумянились, и она была так хороша, что люди невольно любовались ею, забывая, о чем идет речь. – Сперва тебе следует позаботиться о том, чтобы не навлечь на себя и свое племя новых бед.

– Ты кто – старейшина или воевода, если берешься судить о моих делах?

– Я – старшая жрица Лады и княгиня полян! И я смею вмешиваться в дела, которые касаются благополучия всего моего племени!

– Но при чем здесь этот выродок?

– Если он погибнет, земля проклянет нас и не даст урожая. Если он погибнет, его отец пойдет на нас войной. Если же он выживет, то мы избежим гнева богов, а с князем Мстиславом будем разговаривать, имея на руках заложника. Он не сможет пренебречь судьбой своего младшего сына и вынужден будет принять твою волю. Ты сам понял бы все это, если бы не был…

«Так упрям!» – хотела сказать она, но не решилась. Однако Аскольд подумал, что жена собиралась назвать его глупцом, и его глаза налились злобой.

– Княгиня правду говорит! – поддержал ее Городислав, один из старейшин. – С Мстиславичем на руках с деревлянами говорить сподручнее. А умрет – что с него пользы?

– Сейчас решается судьба урожая – нельзя ставить его под удар ради вражды, – добавил волхв Судимер. – Пусть деревляне виноваты перед тобой, княже, они считали себя твоими гостями. Иначе не пришли бы с такой небольшой дружиной и товарами.

– Как бы там ни было, а нас виноватыми выставят, – негромко сказал князю на ухо Хорт.

– Сражаться за дань – одно дело, а затевать битву на торгу, куда люди пришли с товарами, – это совсем другое дело! – Козарин Саврай, старейшина козарской общины Киева и богатейший купец, неодобрительно покачал головой. – Кто захочет торговать с нами, если у нас в Киеве встречают гостей битьем? Мы потеряем все связи!

– Да, сыне! – кивнула воеводша Елинь. – Случись неурожай, сохрани чуры, народ это дело вспомнит и тебя обвинит в своей беде. Скажет, богов князь оскорбил и вины не искупил, а мы пропадай. Не подставляй голову.

Дивляна молчала: она уже поняла, что ее уговоры только ухудшают дело и побуждают князя возражать и спорить, что бы она ни сказала.

К счастью, дураком Аскольд все же не был и раздражение не настолько застило ему глаза, чтобы он не внял разумным доводам. Он мог враждовать с деревлянами, но теперь, когда собственный город готов был осудить его, ему пришлось отступить.

– Забирайте эту падаль, – процедил он, метнув короткий презрительный взгляд в сторону лежащего Борислава. – Но только пока он не поправится. А потом я переведу его к прочим пленным. И если Мстислав не пойдет на мои условия, то со вторым летним обозом его сын будет увезен к грекам и продан как раб!

Дивляна только повела взглядом – и люди подняли Борислава на руки, чтобы нести на Гору. Елинь Святославна поддерживала Ведицу, которая все рыдала, не в силах сразу успокоиться. Да и радоваться было еще рано – даже если княжич и выживет, будущее ничего хорошего ему не сулило.

Молодая княгиня шла следом за воеводшей и всхлипывающей золовкой. Она одержала победу, но на душе лежал камень. С ее мужем приходилось все труднее и труднее. Будто тролль его укусил, как говорил в Ладоге вуй Вологор, муж тетки Велерады, свейский варяг родом. Когда четыре года назад она ехала сюда, чтобы стать женой киевского князя Аскольда, могло ли ей прийти в голову, что со временем придется защищать от него саму землю и племя полян?

Киевскому князю Аскольду очень повезло с третьей женой. Так считали все поляне, кроме самого князя Аскольда. Этой весной ей исполнилось двадцать лет, и с зимы она ждала второго ребенка. Красивая, румяная, с тонкими золотыми бровями и яркими серо-голубыми глазами, Дивомила Домагостевна из Ладоги, ильмерская Огнедева, всем обликом излучала здоровье и бодрость. Даже россыпь золотистых веснушек, по весне появившихся у нее на лбу и на носу, не портили, а еще больше оживляли лицо, делали красоту и молодую свежесть ярче. Сразу же после свадьбы молодая княгиня оказалась беременной и в положенный срок родила девочку, которой теперь шел четвертый год. Новорожденную назвали Предславой, в честь бабки князя Аскольда. Сам князь был разочарован, что не сын, но народ воспринял случившееся как доброе знамение. В тот же первый год, пока Огнедева ходила в тягости и впервые приносила жертвы в качестве киевской княгини, дожди прошли почти во все нужные сроки и урожай по осени собрали весьма неплохой. А после недавних недородов он казался и вовсе отличным, так что племя полян ликовало и готово было на руках носить молодую княгиню, которая вернула им благословение земли и богинь плодородия. Дела налаживались: благодаря ее родственным связям со знатнейшими родами Волхова и Ильмеря, каждую зиму в Киев прибывали обозы с разнообразными мехами, запасами меда, воска и прочими товарами, а каждую весну все это отправлялось за Греческое море. Теперь князь Аскольд имел в изобилии зерно, скот, серебро и даже золото, дорогие греческие ткани, расписную восточную посуду, хорошее оружие и все, о чем можно только мечтать.

Поначалу Дивляне даже казалось, что она полюбит Аскольда, – любить для ее жизнерадостного и открытого существа было так же естественно и необходимо, как дышать. По внешнему своему поведению князь был спокойным и сдержанным человеком. Довольно высокий, не так чтобы мощный, а скорее костистый и жилистый, он своим обликом напоминал выходцев из-за Варяжского моря, к которым принадлежал по отцу. Лицо у него было продолговатое, подбородок тяжелый, сильно выступающий нос, по-шведски высокие скулы, глаза небольшие и глубоко посаженные, а лоб высокий и широкий. Красивыми в его внешности были только волосы – светлые, мягкого золотистого оттенка, да и то к середине четвертого десятка на затылке уже светилась плешь. Золотисто-рыжеватые лохматые брови придавали его грубоватому, некрасивому лицу угрюмость, а слегка курносый нос будто намекал о какой-то тайной слабости. В обращении, однако, он был не так чтобы угрюм или груб, а скорее замкнут, болезненно самолюбив и недоверчив. И к тому же упрям, как гора каменная.

К молодой жене он поначалу отнесся по-доброму, дарил подарки, исполнял все ее желания. Однако, несмотря на то что Дивляна искренне старалась быть хорошей женой, не лезла в мужнины дела и усердно исполняла все свои обязанности, со временем домашние дела шли все хуже. Как ни странно, с приобретением третьей жены – умницы, красавицы, знатного рода, обученной всему, что должна знать и уметь мать и покровительница целого племени, молодой, здоровой, плодовитой женщины веселого, приветливого нрава, короче, сокровища, о котором только и мог бы мечтать любой мужчина и какой угодно князь, – Аскольд сын Дира не только не смягчился душой, но, напротив, стал еще более упрям, недоверчив, вздорен и неуживчив, чем раньше. Чем сильнее любил молодую княгиню народ, тем больше обострялось к ней недоверие собственного мужа, которое теперь, на четвертом году, перешло уже почти в неприязнь. Аскольд постепенно замыкался, отдалялся от нее, спорил по всякому поводу, отказывал даже в том, на что она, безусловно, имела право! Он стал бояться ее силы, красоты, ее влияния на племя; все то, что других в ней привлекало, его отталкивало. Аскольд тревожился, что поляне любят княгиню больше, чем князя, боялся, что и сам подчинится ее воле, позволит забрать себя в руки.

Сегодня с утра они уже успели поссориться, причем по очень важному, по мнению Дивляны, поводу. Начался месяц травень, юная богиня Леля незримо ступала по земле, и все вокруг оживало под ее чарующим взором. Шли самые ясные, самые радостные дни нового лета – мир под ярко-голубым небом наполнялся свежей зеленью едва распустившейся листвы, воздух пронизывала особенная душистая свежесть, которая бывает только в начале травеня, когда летнее тепло уже ощущается, но еще не нагрянула жара с ее пылью и духотой. Земля раскрывалась навстречу теплу, выпуская на волю ростки, уже месяц зревшие в ее черном чреве; она отзывалась на заботу, обещала щедро отблагодарить мир, если боги одарят ее теплом и влагой, а люди – трудом своих рук. Поля вокруг Киева оделись всходами; нежные, тонкие травинки, которым вскоре предстояло превратиться в колосья ячменя и пшеницы, покрывали черную плодородную землю сплошным ярко-зеленым шелковым ковром, и сердце в груди ликовало и пело при виде их. Эти еще низенькие, но густо сидящие ростки обещали в будущем хлеб, блины, пироги, веселые изобильные пиры, сытую зиму – продолжение жизни, и никто не уставал поражаться и восхищаться этим живоносным чудом, несмотря на то что оно повторялось уже не первую тысячу лет.

В первый день месяца травеня на Аскольдов двор, расположенный на вершине Горы, в полдень явились люди – в основном старейшины окрестных поселений и их жены-большухи, все в нарядных праздничных уборах: мужчины с широкими ткаными поясами, женщины в уборах с рогами навроде коровьих.

– Пришли мы узнать, когда князь и княгиня прикажут землю-матушку чествовать! – сказали они, кланяясь. – Какой порядок будет, как будем требы приносить, поля обходить.

Князь и княгиня вышли к ним вместе, но большинство восхищенных взглядов сразу устремилось к Дивомиле. Если Аскольду кланялись почтительно, но больше по обычаю, то ей доставались самые искренние и радостные приветствия. Иные не видели ее с зимы, и теперь радостный гул подтвердил, что слухи не лгали: княгиня снова в тягости!

– Матушка наша, кормилица! – гомонили бабы и лезли, отталкивая друг друга, поцеловать край ее завески, прикоснуться к руке, чтобы унести домой благословение самой Лады и поделиться с близкими, со своей семьей, скотиной и пахотными делянками. – Услышали боги мольбы наши!

А княгиня радостно улыбалась, приветливыми кивками отвечала на поклоны, окликала людей по именам, спрашивала, как дома идут дела, и иные старухи даже прослезились от умиления, любуясь ею. Беременности под расшитой завеской было пока почти не заметно, угадывали ее лишь взоры опытных женщин-большух, и княгиня казалась по-прежнему легкой и стройной. А сегодня, в праздничном наряде, в сорочке, отделанной полосками красного византийского самита с золотым шитьем, с белым шелковым убрусом и серебряными кольцами-заушницами, она сияла, будто само солнце, богиня Солонь, земным воплощением которой являлась. Поистине, князю Аскольду повезло с третьей женой!

Казалось бы, живи да радуйся. Но князь Аскольд, вместо того чтобы гордиться своей княгиней, с самого утра был недоволен и когда она вернулась после переговоров со старейшинами, взялся с ней спорить. И о чем – о том, что составляло самую суть женской плодоносящей ворожбы и во что ему, мужчине, по уму говоря, вообще не стоило вмешиваться.

– Ну, хотя бы сегодня ты мог бы потерпеть! – почти в отчаянии взывала к нему княгиня Дивомила, уже и не надеясь, что хотя бы в честь самой земли-матушки ее упрямый супруг смирит свой нрав и сделает то, чего от него ждут боги, родная земля и племя полян.

В конце концов, необязательно на самом деле предаваться любви на вспаханном поле, если ему так уж не хочется, но хотя бы сделать вид! Ну, обнимет он жену и полежит вместе с ней немного на пашне – его ведь не убудет, да и рубаху потом не его стирать заставят!

– Я не стану этого делать, – почти спокойно, но с непреклонной решимостью отвечал князь Аскольд. – И не собираюсь об этом говорить.

– Но это твоя земля!

– При чем здесь это? Бог позаботится о полях и без того, чтобы я наяривал свою жену на глазах у всего народа!