Клинок трех царств

Стал лен созревати,
А я молодешенька
Начала горевати:
С кем лен мне брати?

Девушки по очереди отвечали ей за свекра, за свекровь, за суженого, и все помогали работать. То, что правильно сделано на Темном Свете, обернется удачей и в белом свете, и Витляна сейчас делала работу богини, дарящей земным полям хороший урожай, женским рукам – удачную работу на весь год, а самим себе – хорошее замужество.

Правена к тому времени вернулась в круг. С самого утра радость бурлила в ней, серые глаза Торлейва стояли перед взором – взгляд пристальный и тем самым обещающий… что? Она ему не ровня, и не будет его мать ее сватать, как тем летом сватала у княгини Малушу, – об этом Правена прекрасно знала. Но так далеко заглядывать не хотелось. Она уносилась мыслями в темноту рощи, воображая, как он обнимет ее, и сердце замирало. А что потом? Да как будто ничего… там видно будет. Венец устремлений юной девы – подтверждение любви того, кто запал в сердце, от чего взгляда пробирает сладкая дрожь. А то, что бывает потом – бывает уже не с девой.

И вдруг какие-то люди… Станимир-боярин какого-то лешего притащил! Вот надо им непременно о делах говорить, и непременно с Торлейвом! Шли бы к Свенельдичам, к Вуефасту, к Острогляду, к Асмунду – мало ли в Киеве бояр и старцев! Пусть целый год проговорят, но вечер Зеленого Ярилы для другого! И хотя Торлейв держал ее за руки, Правена чувствовала: Станимир и незнакомец рядом с ним для него важнее, чем она.

Вся ее радость от плясок улетучилась, она с трудом подавляла уныние. Но вот, в очередной раз оглянувшись, Правена заметила в толпе знакомую светловолосую голову, и от сердца отлегло. Он отделался от Станимира и вернулся!

Но тут же рядом с Торлейвом возник Унегость. Младший сын воеводы Вуефаста имел от роду лет восемнадцать-девятнадцать. Продолговатое лицо, очень высокий лоб, полускрытый рыжевато-русыми кудрями, и чуть раздвоенный подбородок он получил от отца-варяга; большие карие глаза, черные длинные брови, почти сросшиеся над крупным носом, – от мужской родни матери, знатного киевского рода Угоровичей. Он видел, что расписное яйцо Правена никому еще не вручила, и не терял надежды им завладеть. Стараясь не упустить ее из виду, он передвинулся и загородил от Торлейва вереницу дев.

– Гостята, – вежливо сказал Торлейв. – Отойди, не засти.

Спокойная уверенность в его голосе означала: нечего тебе здесь высматривать. Унегость был уже почти сговорен, и вовсе не с Правеной.

– Так отодвинь! – дерзко и с досадой ответил тот, оглянувшись.

Без лишних слов Торлейв схватил Унегостя за ворот и пояс и, чуть отступив в сторону, рванул его назад. Стоявший тут же Патрокл-Орлец как бы невзначай подставил ногу, и Унегость, широко взмахнув руками, опрокинулся на стоявших позади. Сшиб кого-то, но ему живо помогли утвердиться на ногах и с веселым свистом толкнули вперед, обратно на противника.

Вокруг весело загомонили, радуясь новому развлечению. Торлейв за эти мгновения успел развернуться и встретил Унегостя еще на подлете ударом в челюсть – тот опять отлетел. Торлейв даже рад был этому случаю – игра рожка, песни и пляски его не веселили, но наполнили лихорадочным возбуждением, и оно требовало выхода.

Не успел Унегость подняться с земли, как вокруг него возникли знакомые рожи, полные дурного азарта.

– А кто это здесь такой дерзкий, что боярского сына бьет? – заорал Игмор. – А ну, гридьба, поучим невежу!

Вокруг Игмора, как мелкие грибы возле большого, мигом выросли три его брата – Добровой, Жар и Грим. Торлейв знал их почти всю жизнь – в детстве это были ближайшие приятели юного князя.

– Кус Эммэк[28 - Твою мать! (арабск.)]! А ну, орлы, айда[29 - Вперед! (тюркск.)]! – рявкнул Агнер, которому не требовался вещун, чтобы понять, что сейчас будет.

«Орлы» не нуждались в приглашениях – и так стояли наготове, но не вмешивались, пока драка шла один на один. Миг, и обе ватажки кинулись друг на друга. Замелькали кулаки, кто-то, получив весомый удар под душу, не устоял и отлетел к тропе. Девичий круг попятился.

– Не бежать, увырьи[30 - Бранное – глупые девушки.]! – строго крикнула Витляна. – Дальше поем!

Не так легко было продолжать пение, когда рядом шла, быстро расширяясь, драка. Но обряд нужно завершить и положенным порядком выйти обратно на белый свет, иначе не оберешься бед!

Парни и мужики со всего луга сбегались к месту драки. В толпе кого-то задели, крики «Наших бьют!» все ширились, и скоро азартная свалка захватила десятки человек. Подошедшие позже и не ведали, из-за чего она началась, ну да какая разница? Все праздничные драки не почему-то, а ради удали.

…Фастрид, увидев, что стало с лицом и одеждой сына, и не подумала причитать.

– Ты не брани нас, хозяйка, – отчасти жалобно воззвал Агнер, когда она уже утром встретила бойцов, умывавшихся во дворе. За ночь ссадины подсохли, зато синяки достигли полной зрелости, хоть неси продавать. – Мы не собирались никого трогать, валлах, но, знаешь, есть такие люди, которые считают, что у них слишком много лишних зубов…

– Я знаю, – кивнула Фастрид. – Я с самого начала знала, что произвела на свет сына, а не дочь.

– Вот это верно! – одобрил Агнер.

– Я, конечно, не затем повел тебя на игрища, чтобы тебе намяли бока, – сказал ему Торлейв. – Но прощения просить не буду – сдается мне, ты тоже позабавился.

– Да, отлично размялись, валлах! И, знаешь, хабиби… Я, пожалуй, останусь у тебя, если тебе и хозяйке будет угодно.

– С твоими тремя сундуками шелка ты мог бы поставить собственный двор, – заметила Фастрид.

– Мог бы… да на что мне? Здесь, в Киеве, мне все вспоминается мой прежний вождь, Хельги конунг… А у тебя, хабиби, его лоб и глаза… и отвага в сердце. И если ты когда-нибудь надумаешь собрать свою дружину и отправиться за славой и добычей, а уже верно тебе пригожусь!

Княгиня видела свалку, но издалека, и не разглядела, кто был в нее замешан. Поэтому теперь вид разукрашенного племянника ее поразил.

– Фэото?кэ Парфэ?нэ![31 - Богородица Дева! (греч.)] Тови! – Огорченная Эльга встала и подошла к нему, ласково положила руку на грудь – едва касаясь, помня, что там могут быть ушибы. – Парням положено собирать расписные яйца, а ты добыл себе расписное лицо!

– Я за мелочами не гоняюсь. Веселье вышло знатное! У Добровоя теперь на один зуб меньше, это ли не радость? И морды их толстые раскрашены не хуже моей!

Эльга выразительно вздохнула: она хотела для него иного веселья.

– Садись. – Она указала на скамью. – Как все вышло?

– Да ну в пень… Полуденный бес их возьми! – Торлейв мотнул головой. – Я с другим пришел. Дело важнейшее. К тебе от Станимира Предславича вестей не доходило?

– А что с ним? – удивилась Эльга. – Я вроде его видела вчера. Неужто и он в драку полез?

– Гости к нему прибыли. Из самой что ни есть Регнум Теотоникорум[32 - Тевтонское королевство (лат.) – принятое в Х веке название державы Оттона Великого.].

– Что? – Эльга уже слышала это название, но за два года позабыла.

– Грамоту тебе привезли – тебе и князю – от Оттона самого. Да войти в Киев боятся – как бы не побили.

– Епископ опять приехал? – удивился Мистина. – Соскучился?

– Епископа при них нет, есть диакон и аббат. Но эти еще не в Киеве, на Моравской дороге ждут позволения явиться. Видел я Хельмо – это давний мой знакомец, я при Оттоновом дворе с ним приятельство водил, когда мы ездили с Лютом и Одульвом.

– Где он сейчас? – спросил Мистина.

Взгляд его стал сосредоточенным. Все-таки это не шутка, немцы в Киеве! Посланцы самого Оттона – а он не знает.

– У Станимира Предславича. Я тоже было удивился. – Торлейв предупредил вопрос, ясно прочитанный в глазах и на губах Мистины. – Хельмо сказал… Горяна Олеговна к своим родичам их направила. Станимир ей в Киеве – ближайшая родня.

Ему пришлось на миг промедлить и вдохнуть, прежде чем вымолвить имя, которое все в этом доме хотели бы забыть.

– Так они от Горяны вести привезли? – испуганно спросила Эльга.

Это она придумала отравить Горяну в саксонский монастырь, она уговорила Святослава отпустить ее, чтобы вернуть в дом Прияславу. Никаких особых вестей от Горяны здесь не ждали. Наоборот – надеялись никогда больше о ней не слышать. Но неужели Оттон снарядил целое посольство, чтобы передать поклоны от какой-то чужой ему женщины, пусть она и бывшая жена князя киевского.

– Что ему до нее? – спросил Мистина, переменившись в лице. – Мы… то есть Святша ее в монастырь отпускал! Епископ на своем кресте клялся… Неужто обманул, люби его конем!

– Нет, нет! – успокоил его Торлейв. – В монастыре она. У Матильды, матери Оттоновой. Там, куда и отпускали.

– Как же твой Хельмо до нее добрался?

– Через него поклоны передала. Что, мол, жива-здорова, благополучна.