Две жены для Святослава

– Кто тебе сказал про жениха? – в ужасе спросила она Орчу, мигом связав эти две вести из яви и Нави.

– Баба Еглута. Она сказала, видать, тебе вести какие от жениха пришли. Может, скажут, когда уже ехать.

Прияна перевела дух, вылезла из-под куньего одеяла и потянулась за платьем. В избе было тепло: челядь уже протопила печь, дым поднялся к кровле и ушел через оконца. Бросив платье, она сунула ноги в черевьи и пошла к лохани у двери умываться.

Орча последовала за ней – она почти везде, где только можно, ходила хвостом за своей юной теткой.

– А ты меня возьмешь с собой? – Пока Прияна умывалась, Орча держала конец ее косы, чтобы не падал в лохань. – Ну, в Киев?

– Тебе-то чего там?

– Мне ведь тоже нужен жених, – рассудительно пояснила Орча. – Когда ты обручилась, тебе сравнялось восемь лет, да? А мне уже семь.

– И что толку от того обручения? – Прияна взялась за полотенце. – Жениха все не видно и не слышно. Я бы лучше, как твоя мама, сама свою судьбу поискала.

Голос ее из-под полотенца звучал глухо.

– Мама сказала: так не надо делать, – возразила Орча. – Она вот сама по себе вышла замуж – за это бабка пришла из могилы и забрала вас с ней обеих.

Прияна натянула платье из тонкой рыже-коричневой шерсти, подпоясалась тканым пояском – из первых работ Орчи, поэтому несколько неказистым и неравномерной ширины, – и стала расчесывать косу. Она выросла высокой – в мать и сестру, – и светло-русые волосы спускались ниже пояса. Орча пристроилась рядом и стала расчесывать ей пряди с ближней стороны.

– А тебе было страшно? – уже не в первый раз спросила она. – Это ведь очень страшно, когда в могилу кладут и крышку сверху закрывают? Я бы у-мер-ла от страха, брр! – Девочка выразительно передернула плечами, содрогнувшись всем телом.

– Я не помню, – честно ответила Прияна.

– Но как ты можешь не помнить? Тебе было на год больше, чем мне, а я все про себя помню.

– У нас Кощей забрал память. Мама ведь тоже не помнит? Ты сто раз у нее спрашивала.

Орча помолчала.

– Если бы меня забрал Кощей, я бы ничего не забыла! – пробормотала она. – Ни капельки! И теперь бы я точно знала, как там все!

Прияна вздохнула. Когда она пыталась что-то вспомнить о своем пребывании в Кощеевом подземелье, в памяти вставал лишь отец и его рассказ. Но зато как выразительно звучал его голос, как искусно и красноречиво велось повествование! Она как наяву видела перед собой то, о чем он говорил: огромные палаты, где за столом сидели по триста красиво одетых мужей и триста нарядных жен, золотые чаши, сиявшие так, что не требовалось огня, роскошные цветные одеяния на стенах – вроде тех, что киевская княгиня Эльга присылает в подарок своему деверю, воеводе Хакону из Смолянска, и княгине Прибыславе. Видела и самого властелина Закрадья – высокого, как дерево, темного, почти неразличимого. Наверное, она просто боялась на него смотреть, вот и не запомнила ничего толком.

Болтались в голове лишь смутные воспоминания, что какой-то срок – не то до своей временной смерти, не то после – она долгие дни сидела в избе и ее не пускали гулять. Они оставались тогда вдвоем с матерью: бабка Рагнора уже умерла, а сестра Ведома как раз убежала замуж. Дома было скучно. Даже девочек поиграть к ней не пускали почему-то. Эти обрывки сливались с ярким впечатлением от отцовского рассказа, и Прияна уже не могла различить, где свои воспоминания, а где впечатления от чужих слов. К тому же впечатления и образы, рожденные отцовским рассказом, казались куда ярче и полнее.

Вся земля Смолянская знала, что обе дочери покойного князя Свирьки побывали на том свете. Но родители погибли в один день, прямо сразу после тех событий, и их уже ни о чем не спросишь…

Да и все потом изменилось. В Свинческе появился новый князь – Станибор, дальний родич матери. Жену ему привезли из Киева – она приходилась родственницей тамошней княгине Эльге и правнучкой Олегу Вещему. Воеводой у князя стал Равдан – муж сестры Ведомы. Прияна жила при них. А еще имелся воевода Хакон – он обретался в новом городе Смолянске, в десяти поприщах отсюда, и следил за тем, как смолянские мужи нарочитые собирают дань для киевских князей.

И туда, в Киев, однажды вместе с данью предстояло уехать и Прияне. Чтобы стать новой княгиней Русской земли. Ибо почти сразу после того, как она вернулась с того света, а отец и мать туда отправились, ее обручили со Святославом, сыном Ингвара киевского.

Вскоре после того обручения – весной, как сошел с Днепра лед – Святослав проезжал через Смолянскую землю, направляясь на Ильмень. Там по решению Ингвара заложили новый город, названный Святославлем. Но не прошло и двух лет, как Ингвар погиб во время полюдья в Древлянской земле, и Эльга спешно вызвала сына назад в Киев. Когда он той зимой ехал с севера на юг, то очень торопился: переночевал в Смолянске, а сюда, в Свинческ, заехал лишь на вечер ради родственной вежливости. К его приезду уже собрали войско, и на следующий же день Святослав со своей дружиной ушел дальше, вниз по Днеру, а с ним и Равдан со смолянами.

С тех пор миновало шесть лет, но Прияна больше ни разу не видела своего жениха. Считай, вообще не видела, – думала она, понимая, что за эти шесть лет тот мальчик, с которым она говорила в гриднице, перестал существовать. А тот мужчина, который из него получился, был ей совершенно незнаком. Увидит – не узнает. Ведь, наверное, он и ростом стал повыше?

Войдя в возраст невесты, Прияна все чаще задумывалась о своей судьбе и все с большим нетерпением ждала ее решения. Русская земля! Киев! Этот далекий край и его владыки казались ей даже менее знакомыми и понятными, чем Закрадье и его темный повелитель.

* * *

Никого из киевлян при обозе, конечно же, не оказалось: только свои, не считая купцов, едущих дальше – ловатичей, поозёр, ладожан, плесковичей. Это был обычный торговый обоз, который уходит из Киева вверх по Днепру сразу, как встает река и устанавливается санный путь, и увозит на север товары, доставленные летом от греков. Тем не менее приход киевского обоза считался самым значительным событием между Колядой и Медвежьим днем. По этому случаю к князю собирались все нарочитые мужи из Смолянска, Свинческа и окрестностей, торговые гости распродавали привезенное и закупали меха зимней добычи. На княжьем дворе готовились к пиру: пекли хлеб, ставили новое пиво.

В назначенный день из Смолянска прибыл воевода Хакон – или Пламень-Хакон, как его звали почти от рождения. Знатностью он не уступал князю Станибору, ибо приходился родным младшим братом покойному киевскому князю Ингорю и, соответственно, дядей нынешнему князю Святославу. Рослый мужчина, чуть за тридцать лет, красивый, с рыжей бородой и такими же рыжими волнистыми волосами, он с молодости любил одеваться в красное, и сейчас на нем тоже был кожух из щипаного бобра – дорогого меха, приличного только людям знатного происхождения, – покрытый красной шерстью с красной же шелковой отделкой.

Прияна смотрела на него с волнением. Свинческие купцы, люди Станибора, уже рассказали, что никаких особенных новостей не привезли, но она все же надеялась, что люди самого Хакона знают больше.

Старая, еще воеводой Хрингом выстроенная гридница наполнилась народом: послушать новости полуденных земель собрались лучшие люди Свинческа и окрестных поселений. И все с любопытством косились на Прияну. Старшие хорошо помнили войну с Киевом, после которой тогда еще маленькую дочь погибшего в сражении князя Сверкера обручили с сыном его победителя. Девочка выросла и стала взрослой девушкой, годной в жены. И все эти восемь лет над Прияной подшучивали: дескать, как там жених, не едет ли? Она уже слышать не могла эти шуток.

Старики переглядывались, но кланялись ей при встрече с самым почтительным видом. Всякий согласился бы, что эту девушку сами боги предназначили стать княгиней могущественной державы. Правильные черты ее лица были основательны, губы полны и ярки, лоб высок и широк – сказывались северные предки, – тонкие брови внешними концами приподнимались к вискам. Большие серые глаза смотрели так пристально и пытливо, что люди старались не встречаться с ней взглядом – особенно помятуя о ее замогильном прошлом.

Приветствуя гостей, она стояла возле сестры, воеводши Ведомы, – прямая, с гордо поднятой головой. Казалось, держать осанку ей помогает тяжесть светло-русой косы ниже пояса. На шитом серебром очелье висели по сторонам лица кольцевидные привески из серебра, звеневшие при движении. На пир Прияна оделась в свейское платье: голубую льняную сорочку, синий хенгерок с отделкой узорного темно-синего шелка, заколотый крупными позолоченными застежками, унаследованными от бабки Рагноры. На шее и на груди между застежками висели ожерелья из синих и желтых бусин с серебряными подвесками.

Ясное лицо ее было холодно и невозмутимо. Во всей Смолянской земле не нашлось бы более знаменитой невесты: все знали, что Прияслава, Сверкерова дочь, происходит от древних королей земли варяжской и от исконных князей смолянского племени, а к тому же побывала на том свете и вернулась живой. Ее родным не дали бы покоя сваты, но весь свет знал также и то, что она обручена.

Воевода Хакон выглядел хмурым, бледным и часто покашливал. Однако при виде дочерей покойного Сверкера он улыбнулся: они вели свой род от самого Харальда Прекрасноволосого и также состояли в дальнем родстве с конунгами Свеаланда, поэтому он всегда держался с ними более любезно, чем даже с самим Станибором. Нынешнего князя смолян Хакон в глубине души считал выскочкой и сыном лесной ведьмы: если бы не Сверкер, когда-то перебивший почти весь род смолянских князей, Станибор никогда не оказался бы на их столе. Но сейчас его положение было надежно: смоляне и прочие днепровские кривичи признавали его, с голядской знатью его связывало родство через мать, а с киевскими князьями – через жену, княгиню Прибыславу.

– Будь цел, Улебович! – Прибыслава первой вышла Хакону навстречу и поцеловала его. – Ты нездоров? Зачем ехал в такую даль?

– Ничего, отлежусь, – отмахнулся Хакон. – Надо же послушать, какие дела на свете творятся.

Двое из купцов, Ольмар и Миродар, дома не были давно: еще по весенней большой воде они ушли в Киев, а там вместе с княжеским обозом отправились за Греческое море, в Царьград. Теперь у них нашлось что порассказать. Они побывали в киевской христианской церкви Святого Ильи на Ручье, видели священника, Ригора-болгарина. Все желающие могут принять там Христову веру, и многие из торговых людей, бывающих за Греческим морем, именно так и поступают.

– Вот видите! – воскликнула княгиня Прибыслава. – В Киеве есть своя церковь и священник! Теперь киевлянам за крещением ездить за море не нужно! А мы что же? Вот ты, князь, говоришь! – Она выразительно посмотрела на мужа. – Наши купцы за море ездят с киевской грамотой и крещение принимают в Киеве! Не стыдно ли? Давно бы уже попросил и себе священника, поставили бы церковь, и ездили бы наши гости со своей грамотой, ничем киевских не хуже!

Княгиня происходила из семьи Предславичей – потомков княжеского рода, сто лет назад правившего в Мораве, но изгнанного оттуда уграми. Ее отдаленный предок, князь Ростислав, принял крещение одним из первых среди славянских владык, и семья сохранила склонность к Христовой вере, несмотря на все превратности судьбы. Прибыслава не была крещена, но давно внушала мужу мысль: если кто-то из князей, под рукой Киева сущих, примет христианство, то еще неизвестно, кто под чьей рукой впоследствии будет состоять…

– Да чтоб мы стали греками рядиться! – с негодованием отозвалась воеводша Ведома. – Христиане эти ни роду ни племени не различают. Ольмар, расскажи еще про тамошнего княжича, а то Улебович не слышал.

Хакон усмехнулся в рыжую бороду: про «княжича», то есть молодого василевса Романа, он уже слышал от своих купцов. Не достигший еще двадцати лет сын Константина успел овдоветь и связался с девушкой по имени Анастасо – очень красивой, но безродной. Ее отец содержал гостиный двор, а она не просто работала там, но и служила наложницей всем желающим… Однако, несмотря на это, Роман обвенчался с ней и объявил своей законной женой!

– И вот таких блудящих девок князья греческие в жены берут и княгинями ставят! – возмущалась Ведома. – С гостиного двора! Срамно и подумать, чтобы наши князья и бояре до такого дожили. А вы говорите – христиане!

– Да, да! – насмешливо подхватила Еглута, мать князя Станибора. – Мы вот уж тут думали, может, Святослав-то Ингоревич себе тоже кого нашел… в гостином дворе, а про нашу невесту и забыл?

Прияна стиснула зубы, надеясь, что в полумраке гридницы, освещенной только факелами на стенах и огнем в двух очагах, ее досадливый румянец не будет особенно заметен. Кому другому она бы ответила, но перед княжьей матерью приходилось молчать. Тридцать лет назад Еглута была лишь одной из многих младших невесток на Ведомиловом дворе. Но голядка сделала то, чего не удалось больше никому из Велеборовичей: сумела сохранить жизнь и свободу себе и своему сыну, когда русин Сверкер захватил власть над днепровскими кривичами и истребил княжий род. Двенадцать лет Еглута прожила в глухом лесу, в то время как ее подрастающий сын носил волчью шкуру вилькая[4 - Вилькаи – местное название «мужского союза» охотников, зимнюю часть года живущих в лесу, в ритуальном отрыве от человеческого общества. В основном членство там временное – несколько лет от наступления подросткового возраста до женитьбы, но некоторые остаются там круглый год. Название образовано от балтского слова «вилькай», что значит «волки».]. И только после того как киевский князь Ингорь одолел Сверкера, Еглута и Станибор смогли объявить о своих правах.

Когда Станибор водворился в Свинческе, Еглута тоже покинула чащу и стала жить при сыне. Она теперь называлась «старая княгиня» в противовес привезенной из Киева молодой княгине русского рода – Прибыславе. Таким образом, в Свинческе проживало целых четыре женщины из владетельных родов, так или иначе связанных с прежними и нынешними князьями.

А если все пойдет как уговорено, то юная Прияна станет княгиней в Киеве и тем превзойдет свою родню.

– Да, Улебович! – Ведома, озабоченная судьбой младшей сестры, посмотрела на Хакона. – Что твои люди говорят? Толковали они с Эльгой про нашу девушку?

– Толковали. – Хакон с недовольством поджал губы. – Да толку не добились. Сказала Эльга, мол, рано сыну жениться…

– Рано? – возмутилась Ведома. Сама она вышла замуж за человека куда ниже родом и поэтому особенно стремилась к тому, чтобы ее сестра вступила в наиболее почетный брак. – Да ему же… двадцати еще нет, да? Но он меч получил… – Она задумалась. – Свой Святославль строить он ехал… семь лет назад. Как Орча родилась. И уже отроком. Ему девятнадцать лет! У иных молодцов уже дети трехлетние в такие годы!

– Может, хворый какой? – усмехнулась Еглута.