Свенельд. В полночь упадет звезда

– Это отроки новонабранные, – пояснила Брюнхильд. – После того похода у нас большие потери. Вместе с Гримом, моим братом, погибли две сотни лучших хирдманов. Это все были русы и кияне, что ходили с ним на Костянтин-град. Они все погибли в одну ночь на Итиле, последнюю ночь, когда войско уходило с того места.

«Я знаю», – хотела сказать Горыня, но опомнилась: едва ли в пещерах гор Угорских об этом много слышали. Поэтому сказала то, что было более кстати:

– С какого места?

– Это было на берегу реки Итиль, неподалеку от моря и от города Итиль, где живет царь хазар. Там хазары напали на стан русского войска, когда оно возвращалось из-за моря. В начале этого лета. Хазары причинили очень большой ущерб. В первый день они напали на людей из Хольмгарда, на войско Олава конунга, но его самого там не было, а были его доверенные люди. У них погибло несколько сотен и вдвое больше было ранено. Ночью хазары напали еще раз, и против них выступил Амунд. На следующую ночь собирались отплывать, и две трети войска были уже в лодьях, на берегу оставался только мой брат Грим и его ближняя дружина, самые лучшие воины. Они все там и погибли. Никто из них не догнал остальное войско. Потом Амунд и люди из Хольмгарда разделились, северяне отстали. Амунд прошел переволоку с Итиля на Дон, а что стало с теми людьми, неизвестно. Похоже, что хазары догнали их и перебили, но этого мы не ведаем допряма. Об этой битве очень много говорят. Из-за нее разорван торговый мир между моим отцом и хаканом, и у Олава из Хольмгарда тоже. Никто не знает, что будет дальше.

– Но получается, что твой брат не отомщен? – спросила Горыня.

Она отметила про себя: Брюнхильд ничего не напутала, а значит, очень внимательно слушала рассказы о тех сражениях.

– Нет. И пока неизвестно, кто и когда сможет собрать столько сил, чтобы была надежда отомстить. Хазары сильны. Три русских князя выставили войско – Олав из Хольмгарда, мой отец и Амунд плеснецкий. Для сарацин этого было довольно, но при столкновении с хазарами они смогли всего лишь отбиться, чтобы уйти живыми. И то не все.

Брюнхильд нахмурилась, ее яркие глаза потемнели. Они шагом ехали вдоль стрельбища, отроки оборачивались и кланялись Олеговой дочери. Та в ответ кивала, растягивала губы в улыбке, но Горыня видела, что улыбается Брюнхильд лишь по привычке оказывать милость, а мысли ее совсем не веселы.

– Это очень большое несчастье, – негромко сказала она, подтверждая догадки Горыни. – Амунд оказался единственным из трех вождей, кто почти ничего не потерял: он сохранил жизнь, своих близких, всю добычу, а в дружине у него потери не больше, чем стоило ждать в таком долгом походе. Его удача оказалась самой сильной.

«А ты пыталась ее отнять», – с пробудившимся вновь осуждением подумала Брюнхильд, вспомнив отраву.

– Он предлагал моему отцу поделиться с ним удачей, – продолжала Брюнхильд. – Таким способом, чтобы… если бы между нами… им и мною, был заключен брак.

Теперь она говорила так тихо, что слышала только Горыня, едущая с нею бок о бок, и, наверное, угры впереди. Пока что она рассказывала то, что было известно всем, и Горыня знала это от самого Амунда. Важен был голос Брюнхильд, звучавшее в нем тайное, глубокое чувство. Сейчас она говорила о том, что было для нее важнее всего на свете.

– Но мой отец отказался. Для его гордости невыносимо быть обязанным своей удачей… чужому человеку, тому, кто был соперником… Грима.

Горыне даже стало ее жаль. Брюнхильд опоила Амунда отравой, чтобы отнять у него главенство и передать своему брату; именно эта честь обрекла Грима на гибель, а подчиненное положение позволило Амунду спастись. И Брюнхильд все это понимала. Да и собственное ее счастье теперь зависело от того человека, кого она чуть не сгубила своими руками.

– А если бы он умер? – вырвалось у Горыни.

– Кто? – Брюнхильд обернулась.

Горыня уже пожалела о своей несдержанности, но отступать было некуда. За время пути от Плеснецка у нее имелось время все это обдумать не раз, но и сейчас ее охватывало возмущение от мысли, что для Амунда поход мог закончиться в Чернигове – там, где он только начинался.

И если бы так случилось, подумала она, то к этой золотистой деве ее привела бы месть. Все хотели бы отомстить за своего князя – и Хавлот, и бояре бужанские, и даже телохранители. Амунда в Плеснецке все любят, как ни трудно чужим людям в это поверить. Но все они мстили бы Олегу – затея была его, а Брюнхильд лишь исполнила отцовскую волю. Однако она знала, что делает и что подносит Амунду. И не должна была остаться безнаказанной. Мужчины деве не мстят. А для другой девы никакой обычай этого не запрещает.

– Князь Амунд. Тогда, в Чернигове… в начале похода, когда ты поднесла ему…

– Он бы не умер! – шепотом воскликнула Брюнхильд и быстро огляделась: нет ли кого слишком близко. Присутствие угров ее не смущало: они своими глазами видели, как все это происходило, и не кто иной как Елет передал Амунду приглашение Брюнхильд на тайное свидание. – Он вовсе не должен был! Никто не хотел, чтобы он умер! Он должен был всего лишь не прийти в святилище на жребий. И он не пришел. И благодаря этому остался жив! – полушепотом выкрикнула Брюнхильд. – Я погубила своего брата! Я уже наказана за это. И он, Амунд, это знает.

Не желая продолжать этот разговор, Брюнхильд поехала вперед. Вот почему он ее простил, подумала Горыня. Она уже сама себя наказала за умысел против него. Или боги наказали Олегов род. Добавлять к этому еще какое-то наказанье такой великодушный человек, как Амунд, посчитал излишним. Тем более что ему тот случай в итоге спас жизнь.

Невольно в душе Горыни шевельнулась жалость к Брюнхильд. Кое-что у них обнаружилось общее – у когда-то всеми презираемой верзилы-девки из глухомани и всеми любимой дочери могущественного Олега киевского. Кто бы мог подумать! Но если Горыня невзначай зашибла дуралея из соседней веси, то Брюнхильд принесла смерть собственному брату, надежде рода. Возможно, – судя по лихорадочному румянцу и постоянному сухому кашлю, сотрясавшему пятнадцатилетнего Рагнара, – последней надежде.

У края стрельбища Брюнхильд остановилась, Елет помог ей сойти с коня. На богато украшенном седле Брюнхильд привезла такой же лук в налуче, обильно украшенном серебром, и колчан, полный стрел. Лук у нее был угорский – с изогнутыми роговыми концами, укрепленный костяными пластинами и накладками. Не боевой – охотничий, боевой был бы ей не по силам, но на малый перестрел Олегова дочь стреляла весьма метко и несколько раз сажала две стрелы в одно и то же место. Выпустив стрелу и тем освободив правую руку, она опиралась ею о землю и делала ловкий и быстрый кувырок в воздухе, стоя на одной руке. А едва ее ноги касались земли, как она вставала ровно и прочно, вновь готовая к стрельбе. Проделав это метание, она бросала на Горыню задорный взгляд – вот как я могу!

Судя по одобрительным крикам оружничих, свою ловкость Олегова дочь показывала часто. Многие отроки оставили свои занятия и собрались толпой поглядеть, как стреляет княжеская дочь и ее новая «оружница». Горыне все яснее становилось, что такое обожание дружине Брюнхильд внушает не только красотой. В ней видят истинную деву из преданий: и красивую, и отважную, и способную кое в чем потягаться с отроками. Иные из парней для потехи пытались проделать тот же кувырок на одной руке, но под хохот товарищей бесславно падали наземь.

Вдвоем Горыня и Брюнхильд подошли к мишени посмотреть; обнаружив, что наконечник одной стрелы почти вытолкнул наконечник первой, вонзившись в то же место, Горыня не удержалась от удивленно-одобрительного взгляда. Даже ей такое удавалось считаные разы, и от княжеской дочери она подобной ловкости не ожидала.

– Я стреляю с шести лет, – сказала Брюнхильд. – Так что он велел передать?

Горыня не сразу сообразила, что теперь Брюнхильд говорит об Амунде. Быстро оглянувшись, она поняла: только сейчас на десятки шагов вокруг них никого не было, и хотя многие на поле видели их у мишени, слышать их разговор никто не мог. Так сложилось впервые за два дня; Олегова дочь постоянно была окружена ушами и глазами, днем и ночью. Похоже, случай поговорить без свидетелей будет выпадать им нечасто.

– Он сказал, что ты можешь мне доверять. Он готов ждать, пока твой отец не передумает и не согласится на ваше сватовство. А если он не передумает, то наш князь ждет от тебя знака. Он сказал, что готов пойти на твоего отца ратью и доказать, что его удача не меньше и он достоин получить тебя…

– Нет, нет! – испуганно воскликнула Брюнхильд. – Я вовсе не хочу, чтобы между ними была рать! Я хочу выйти за Амунда, потому что не знаю человека более знатного, доблестного и одаренного большей удачей. Но я не хочу, чтобы мой отец при этом потерял последние остатки своей удачи.

– Но как же тогда? Один из них получит тебя, а другой потеряет. Ты не можешь быть покорна воле их обоих, если они не согласны между собой!

– Я что-нибудь придумаю. А ты мне поможешь. Ну, как он поживает? – спросила Брюнхильд, как будто это и волновало ее больше всего.

– Ну, как? – Горыня слегка повела плечом, не зная, какого ответа от нее ждут. – Скучает.

Это была правда, насколько она понимала; наверное, Брюнхильд приятно это услышать, а Амунду было бы приятно знать, что она это слышит. Самой Горыне было бы приятно узнать, что по ней скучает кое-кто… Ну ладно, тому не бывать. Хотя как знать, чего хочет избалованная княжеская дочь?

Брюнхильд пристально смотрела ей в лицо, пытаясь понять, что это значит и насколько можно верить.

– Ты ему родня?

– Нет.

– Как твое имя на самом деле?

– Горыня. Меня взабыль так и зовут.

– Но оно же мужское! – Брюнхильд округлила глаза. – Вот было бы лихо, если бы меня отец назвал Хаконом! Но ты же правда девица, я знаю! – Она усмехнулась. – Девки говорили.

Она имела в виду девок, которые водили Горыню в баню после дороги. Та тоже усмехнулась.

– Как же так вышло? – Дочь Олега оказалась любопытной. – Тебя прямо от рождения так назвали? Или когда ты… – она окинула Горыню взглядом с ног до головы, – сделалась отроком?

– От рождения. Моя мать пока тяжелая ходила, живот был огромный и высокий, к носу лез, как говорят. Все ждали, что сын будет, а то и двое сразу. Мне бабка рассказывала, матери мать. А родилась я – и одна. Но я уже тогда с двух младенцев была. Матери дорого обошлась – умерла она. Прямо, бабка сказала, как будто мне жизнь передала: как я закричала, она и дух испустила. А бабка меня взяла и говорит: это, мол, не девка будет, а Горыня-волот. Так и прозвали. Отец мне имени и не хотел давать, злился сильно. А как три месяца прошли, все уже привыкли: Горыня да Горыня. Он говорит, пусть так и будет…

– Но как это чудно – ты почти такого же роста, как сам Амунд!

– Князь на ладонь меня выше, – Горыня показала свою ладонь.

– Вас таких только двое на свете, и вы не родня! Как так могло выйти?

– Да я сама бы знать хотела, – Горыня вздохнула. – Про меня с детства чего только люди не болтали…

Глава 3

…После смерти матери бабка Оздрава, сама вдова, других детей не имевшая, перебралась жить к зятю, Ракитану, чтобы нянчить внучку. Выкармливали ее сразу три бабы: Ракитанова невестка, жена старшего брата, и еще две соседки. А у невестки через полгода младенец возьми да и помри. Младенцы часто мрут, тут дивиться нечему, но уже тогда пополз слушок: великанье дитя де чужое дитя объело и уморило, жизнь выпило… Тетка после этого постегала Горыню веткой вербы, приговаривая: «Пущай твое кричит, а мое молчит» – в надежде, что явятся те невидимцы, которые подменили человеческое дитя на великанье, и обменяют обратно. Но Горыня так и осталась Горыней, никакие волоты или дивоженки за нею не пришли.

Росла Горыня точно как в сказании: в три года была с семилетнюю, в десять носила отцовы поршни и была ростом с обычную взрослую бабу, а в двенадцать те поршни ей стали малы.

Отец, напуганный растущим у него в доме «чудовищем», еще на четырнадцатом году попытался было Горыню сосватать. Приданое давал хорошее: корову, десять овец, не считая обычной скрыни с полотном и разным платьем. Да жениха отроки задразнили: дескать, она тебя за пазухой носить будет, на одну титьку положит, другой прихлопнет, а будешь с нею любовь творить – провалишься, придется «ау!» кричать… До того замучили, что отрок сбежал, как говорили, в Волынь или Устилог и там к торговому обозу пристал, уехал в ляхи или варяги, так его больше и не видели. По жениху Горыня не печалилась – родом из другой веси, Конетопа, он ее видел однажды тайком, а она его – никогда. Но бегством своим он разрушил, как выяснилось, единственный для нее случай зажить как все.