Княгиня Ольга. Зимний престол

При вести о том, какие к ней пожаловали гости, Эльгу пробрало холодком. С чем они приехали? Сердце качалось вверх-вниз, будто его подбрасывала гибкая ветка березы. Поочередно теснили друг друга мысли о себе – и о походе. Может, в Киев пришли какие-то вести? Какие? Успех или разгром? Гибель или спасение? Торопливо она поменяла простое платье на нарядное, подвесила к наплечным застежкам дорогое ожерелье из стеклянных и серебряных бусин, переменила льняной убрус на шелковый – давний подарок Мальфрид, из какой-то добычи столетней давности, уже совсем пожелтевший. И прошла в гридницу.

Здешняя гридница убранством далеко уступала киевской: все ее украшения – оленьи и лосиные рога с прежних ловов, звериные шкуры на стенах. Да несколько старых, разбитых щитов с вылетевшими плашками, оставленные на память о каких-то давних, еще Олеговых сражениях или знаменитых поединках. Глядя на них, Эльга укреплялась духом: ведь и она, племянница Вещего, сейчас вела свою битву за честь и за будущее. А старший брат ее отца не стал бы для руси тем, кем стал, если бы легко сдавался.

Среди этой грубой простоты убранства Эльга выделялась, будто драгоценный перстень греческой работы. От волнения ее лицо разрумянилось, и каждого из пришедших к ней бояр, с какими бы мыслями они ни явились сюда, с первого же взгляда поразило: как княгиня хороша! Наверное, ожидали они увидеть другое, но Эльга не походила на женщину, брошенную мужем и нуждающуюся в жалости. При виде нее пожалеть скорее хотелось того, кому грозит утратить это сокровище.

И принимала княгиня гостей тем же порядком, что и в Киеве, – взяв у отрока медовый рог, поднесла по старшинству: Дорогоже, Честонегу, Себенегу, потом Тьодгейру, Стемиду. Улыбалась, спрашивала о дороге и здоровье. Проводила на места, благословила хлеб, прежде чем отослать каждому. Ее спрашивали в ответ, как здоровье ее и княжича, нет ли в чем нужды. Так же улыбаясь, она заверила, что нужды ни в чем не терпит, ей и дружине всего довольно. И улыбнулась уже куда более сердечно, заметив, как переглянулись бояре.

Видя перед собой те самые лица, что уже пять лет воплощали для нее власть над Полянской землей и русской дружиной, Эльга и впрямь приободрилась. Эти люди, чьи руки держали жреческие жезлы и боевое оружие, вновь сидели за ее столом, пусть и не в Киеве. А значит, власть – не в Киеве и не в том резном сиденье, что помнит еще Олега-старшего. Дело в ней, Эльге, и стольный город там, где она. И пусть пока это было больше мечтой, от этих мыслей Эльга так воодушевилась, что сияла, как звезда.

– Что за новости в Киеве? – спросила она, когда гости утолили первый голод с дороги. – Есть ли вести от… войска? Из Греческой земли?

Стеснило дыхание: она вдруг поняла, что у нее не хватает сил вслух вымолвить имя Мистины. Если бы он и правда прислал весть, к ней, наверное, привезли бы кого-то от него? И не собрались ли эти достойные мужи, дабы сообщить ей, что муж ее сестры не вернется никогда?

Похолодев от этой мысли, она вцепилась в крышку стола. Заметив это, бояре снова переглянулись.

– Нет у нас вестей из Греческой земли, – вздохнул Честонег.

Эльга знала, почему он вздыхает: с войском ушли его младший сын Краята и братанич Жизнята. Ингвар смог сказать о них только то, что от «греческого огня» при столкновении с олядиями они не пострадали и остались дальше воевать под началом Свенельдича. Но этим утешительным новостям сравнялось уже месяца четыре, а на войне этот срок долог. Не один век человечий умещается в него…

У Эльги дрогнула рука, уроненная на колено, но там же осталась лежать. Никто не смог бы под ее широким платьем разглядеть надетый на шею ремешок, а на нем – медвежий клык с вырезанной мордой ящера. Тьодгейр и Стемид, видавшие Мистину без сорочки, узнали бы его оберег, который тот уже тринадцать лет носил под одеждой. Но никому не нужно было знать, что княгиня хранит жизнь и удачу ушедшей за море дружины, будто богиня Мокошь – на своей груди.

– С чем же прибыли? – несколько ободрившись, продолжала Эльга.

Если у бояр нет вестей о Мистине и войске, значит, приезд их касается только ее дел. При мысли же о своих собственных делах Эльга ощущала прилив негодования, придававшего сил.

– Скоро срок лето провожать, зиму встречать, – начал Дорогожа. – Сколько помню, с Олеговых времен давались на княжьем дворе пиры для всех добрых людей, бычка кололи богам… И ты сама того же обычая держалась… уж третий год идет…

– Обычаи не нами заведены, не нам и рушить, – кивнула Эльга. – Князь ведь в Киеве. Как повелось: он принесет жертвы, а после осенних пиров и в полюдье. В чем же беда? И мы с моим сыном и дружиной здесь жертвы принесем. Добрых людей на пир позовем. И вам, мужи киевские, я буду рада.

Лицо ее осветила искренняя улыбка: Эльгу и правда порадовало воображаемое зрелище, как киевские бояре сидят в этой гриднице, как всегда сидели в Олеговой.

Бояре опять переглянулись, потом все трое вновь воззрились на княгиню. Честонег вздохнул.

– Ты, княгиня… – начал он. – Когда приезжали в Киев твои родичи плесковские… был меж нами уговор…

– Меж вами, – поправил Себенег Илаевич, киевский «хазарин». Его так звали в память прадеда, и правда хазарина, но сейчас от хазарского происхождения семьи осталось лишь несколько наследственных имен. – Между мужем твоим, Ингваром, и твоей родней по князю нашему Олегу…

– Князь признал тебя не только женой своей, но и княгиней, соправительницей, – продолжал Честонег. – И сына вашего, хоть он еще и дитя совсем. Были у мужей киевских сомнения: не случалось в нашей земле такого, чтобы сразу три князя на столе сидели, да из них один – жена, а один – дитя. Да уговорили нас… Свенельд, да сын его, Острогляд да вон Тудгер, – он глянул на старого хирдмана. – И прочие оружники знатные. Говорили, что иначе раздоры будут между Ингваровым родом и Олеговым. А мы, поляне, раздоров повидали довольно, нам их не надо. У нас древляне под боком, а им только повод дай…

– Это было мудрое решение. – Эльга снова улыбнулась, всем видом выражая, как ценит и уважает мудрость собеседников. – В нашем, Олеговом роде благословение богов заключено для всех земель, что были под рукой Олеговой. А муж мой Ингвар хоть и знатен, и удачлив, но у него нет иного корня в земле Полянской, кроме меня. И лишь сын наш Святослав в себе одном объединяет право наследовать и Полянскую землю, и Хольмгард.

– Ну а если так, чего же ты здесь засела, матушка? – спросил Дорогожа. – Место твое в Киеве. А ты здесь устроилась, будто зимовать решила.

– Я не стану жить на одном дворе с той болгарыней… – Эльга запнулась и сердито вздохнула. – Что мой муж привел в дом, не спросив моего совета. Этим делом он оскорбил меня, мой род и память Олегову, а я не стану терпеть оскорблений. Я не вернусь, пока она там обретается. Я – княгиня русская и остаюсь княгиней в Вышгороде так же, как и в Киеве. И посмотрим, примут ли боги жертвы из рук этой женщины!

– Так она греческой веры! – Дорогожа хлопнул себя по коленям. – Какие жертвы? Какие пиры? Она не княгиня. Ты еще скажи… ключница пусть жертвы приносит!

– Да княгиня и ключницу свою с собой увезла, – усмехнулся Стемид и взглянул на Беляницу, что стояла у стены, дожидаясь, не будет ли у госпожи каких приказаний. – И челядь с поварни. Пирогов испечь некому…

– Это моя челядь! – горячо напомнила Эльга.

– Ну а теперь отроки сами на поварне управляются. Каша подгорелая, как в походе…

Эльга изобразила на лице недоверие. Затруднения по части хозяйства Олегова двора она легко предвидела, но ей что за печаль?

– У болгарыни, чай, своя челядь есть, она ведь невеста богатая, – усмехнулась княгиня. – Самого Романа цареградского внучка или племянница, кто там она ему?

– Княгиня! – Тьодгейр подался к ней ближе. – Послушай меня. У нас три соправителя, а стало быть, перед богами у нас три князя: Ингвар, Святослав и ты. Ингвар в Киеве, а ты и Святослав – в Вышгороде. Значит, в Киеве у нас не князь, а от него третья часть.

– Как мы перед богами встанем, коли у нас от князя одна треть имеется? – подхватил Дорогожа. Старинная полянская знать далеко не всегда жила в согласии с дружиной знатью руси, но сейчас они смотрели на дело одинаково. – Засмеют нас боги и добра никакого не пошлют. Как зиму переживем…

– И как своих ближников из Греческого царства дождемся? – добавил Себенег.

У него ушел в поход младший брат Извей. Мысль об этом вновь плеснула Эльге холодом на сердце, пригасила ее готовое расцвести торжество.

– Этак нам и удачи достанется одна треть, – вздохнул Стемид.

Он, единственный в дружине, знал и греческую, и болгарскую грамоту. И был последним в Киеве, кто не только помнил Олега-старшего, но входил в число его посольства к грекам тридцатилетней давности. Тогда он был отроком-толмачом. Перед его глазами прошло долгое и славное правление Олега-старшего, короткое и ничем не отмеченное, кроме переворота в конце, правление Олега-младшего. На его глазах началось время Ингвара, сразу замахнувшегося на Греческое царство. Но Олег-младший все же просидел на киевском столе целых восемь лет. А под Ингваром стол зашатался уже на третий год. Не отмерян ли ему суденицами срок еще более краткий?

И кто же потом?

Тьодгейр посмотрел на Стемида, потом вновь перевел взгляд на Эльгу.

– Гриди с князем вернулись… – начал он, – а сыновья мои – нет. Вигот по-гречески разумеет, он при Свенельдиче остался, а Пороша – при брате, не захотел в чужой земле покинуть. Живы ли они сейчас – мне хоть в воду гляди, да бабка слепа. У нас кого ни возьми из старых Олеговых людей – у кого сын, у кого внук в походе. У Свенельда самого… – при этом имени Эльга невольно опустила глаза, – зять твой. Не нам, сидням киевским, а им удача нужна.

Перестав улыбаться, Эльга стиснула зубы и сжала руку в кулак. Она могла смеяться про себя, думая о том, как Ингвар и его болгарыня будут справляться с хозяйством княжьего двора и дружины, когда она, княгиня, увезла всю челядь из поварни и ключницу. Могла злорадствовать над смятением бояр и города, где вдруг не стало княгини – участницы принесения жертв на осенних пирах. Но ушедшие в поход – иное дело. Они не виноваты в решениях Ингвара. Их, тех, кому это так нужно, чья жизнь зависит от благосклонности богов, она не могла бросить без помощи. Не могла отмахнуться, заслониться своей обидой и гневом. Они нуждались в ней. Отвернись она от них – это будет предательство. И она скорее умерла бы, чем предала того, в ком воплощалась удача всего войска – первого из бояр и старшего воеводу. Мистину Свенельдича, мужа своей сестры и побратима своего мужа. Чья жизнь, заключенная в костяном ящере, висела у нее на груди под платьем.

«Ты будешь меня ждать?» – спросил он у нее в тот последний вечер, когда пришел к ней проститься. Спросил так, как это говорится меж людьми, единственными друг для друга на всем свете. Она не нашла ответа: сказать хотелось много, но она не могла себе этого позволить. Однако оба они знали: она будет его ждать. Как никого другого.

Она, Эльга, должна сделать все, чтобы Мистина вернулся. И поскорее. Жертвы за благополучное возвращение войска должны быть принесены в Киеве, на Святой горе. И если у руси сейчас три князя, все три должны быть едины в этом деле. Она не может допустить, чтобы хоть три болгарыни помешали этому делу.

– Вся наша сила сейчас в них, – добавил Стемид, будто откликаясь на ее мысли. – Князь с неуспехом вернулся, вернись и войско с неуспехом – пропадем все. И русь, и поляне. Сама помнишь – едва слухи о беде пошли, древляне тут же снарядились…

– А мы, поляне, вам, роду русскому, клятву дали, – сказал Честонег. – Погубите себя – погубите и нас, опять здесь над Днепром древляне сядут, а нас всех под корень выведут.

– Этого я не позволю, – сказала Эльга и встала. – Любезна мне ваша речь, мужи киевские. Отдыхайте сегодня, а завтра мы с вами выберем день для принесения треб и для пира.

У людей на глазах она удерживалась от желания прикоснуться к висевшему под платьем костяному ящеру, но ощущала его на своей груди так ясно, как если бы он был живым.

Добравшись до знакомого берега, в дальнейший путь на север войско тронулось только на четвертый день. Как ни дорого было время, Мистина не мог сдвинуть людей с места раньше – нужно было восстановить силы. К счастью, здесь рядом протекала большая река, по-печенежски называемая Енигел, а от нее всего переход оставался до устья Днепра.

– Теперь считай что дома! – подбадривал утомленную дружину Мистина. – Днепр-батюшка нам прямая дорога. Здесь и дурной не заблудится, а мы вон через какие хрипеня прошли!

Даже помня, как далеко еще отсюда до Киева и как нелегок на самом деле этот «прямой» путь, он тем не менее испытал облегчение от того, что находился в знакомых местах. После гор Пафлагонии, где они видели пещеру под названием Пасть Ада, ведущую прямо в Нави, или открытого моря, что само по себе казалось миром мертвых, низовья Днепра, где начинались привычные леса, были если не родными краями, то преддверием их.

– Дом родной близок, да порог высок, – угрюмо шутили отроки, имея в виду Днепровские пороги.

И помня в том числе о порогах, Мистина позволил людям отдохнуть как следует. Для предстоящих примерно тридцати переходов русам понадобятся все оставшиеся силы.

– До дома доберусь – лягу прям у печи и буду всю зиму лежать, – мечтал Острогляд. – Можно даже постельник не класть, лишь бы тепло и не шевелиться до самой весны.

– А я в баню сначала, – ухмыльнулся Ивор. – Иначе баба и на пол к печи не пустит. Пока до дому догребем, в ту пору в реку уже не полезешь.

В первую же ночевку передовой отряд обнаружил, что в последний раз некая немалая дружина была здесь не так давно – пару недель назад.

– Человек с тысячу, – докладывал Мистине Тородд, ходивший осматривать остывшие и уже прибитые первыми осенними дождями кострища. – Не печенеги. И не хазары. Вроде даже греки, – он показал подобранное отбитое горло амфоры со смоляной пробкой, – да откуда здесь быть грекам? Там таких с десяток валялось.

– С чем? – спросил кто-то из отроков.

– Вино, – Тородд повозил пальцем по горлышку изнутри. – Красное. Не масло.

Мистина взглянул на него, потом на Острогляда, Тормара и других бояр. Каждый гнал от себя дурную мысль, что греки, не дождавшись их близ устья Боспора Фракийского, сами пустились по морю на север. Мысль была нелепая: ныне живущие ни сами не видели, ни от дедов не слышали, чтобы греки, постоянно одолеваемые разными врагами, ходили воевать так далеко от собственных земель. Ладно бы – Болгарское царство, но Днепр!

– Да не может быть, олядии через пороги не пройдут, – Мистина помотал головой. – Это летучие корабли надо иметь, а не олядии. Какую же силу надо собрать, чтобы такую громаду на катки поставить?

– Болгары могут быть, – сказал Земислав.

– Зачем? – Мистина взглянул на него.

– Что-то я у болгар вовсе никаких лодий не видел, – одновременно сказал Тормар.

Все помолчали, не зная, что еще предположить. Уличи? Тиверцы? Собрали рать и пошли на Киев – посчитаться за поход Свенельда и Ингвара десятилетней давности? Ясно было одно…

– Если тысяча прошла, то их раза в три больше, чем у князя в Киеве сейчас может быть, – вслух высказал общую мысль Мистина.

А каждый продолжил сам: надо спешить, и уже не только из-за близкой зимы…

Почти на всем протяжении пути через низовья Днепра русы замечали на правом берегу печенежские отряды. Близко степняки не подходили, и ничего особенного в этом не было: редко какой переход через эти места обходился без мелькающих у небокрая всадников. Здесь уже тянулись их земли. Разные роды или колена владели степными просторами восточнее – между Хазарией и Корсуньской страной – и западнее, на правом берегу Днепра, где близ границ Болгарского царства кочевало колено Хопон. Близ земель уличей жили сыны рода Явдиертим, а севернее, ближе к Руси, – Харобое. С Харобое у Ингвара имелся мир, заключенный еще в пору владычества Олега Предславича: был установлен размер откупных, какие печенеги брали с проходящих русских обозов в обмен на обязательство не нападать на них и не подпускать других. Необходимость дать безопасный проход купцам с товарами и посылала княжьи дружины в эти места.

Печенегов Мистина особенно не опасался: Харобое, конечно, несли ущерб от того, что купцы с товарами уже два года как не ездили, но даже с досады они едва ли нападут на десятитысячное войско. С левого берега низовья Днепра прикрывали от степей обширные плавни, непроходимые для конников. Останавливаясь на правом берегу, по вечерам расставляли полукругом рогатки из копий. Возле лодий оставался особый дозор, готовый в случае нападения тушить горящие стрелы и не дать загореться судам.

Мистина ждал, что люди князя Давлета, а то и он сам приедут потолковать, обменяться новостями и дарами, как водится. Но всадники держались на таком расстоянии, что даже их хвостатые стяги разглядеть не удавалось.

– Чего-то много нынче темирбаев, – ворчал Гудфаст, ходивший ранее с княжескими товарами. – Присматривать они всегда присматривают, но больно густо их в этот раз.

– Да мы их растревожили, – отвечал Тормар. – Все лето рати водим: то туда, то назад…

– Куда и зачем мы рать ведем – им еще весной все было рассказано.

– А тебе бы рассказали, куда и зачем войско чужое идет – ты поверил и успокоился? – усмехнулся Ивор.

– Нет. Дурной я, что ли?

– И Девлет не дурной.

– А если он не дурной, – сказал Мистина, – чего же не приедет и не поздоровается, о новостях не спросит? Я бы так и сделал.

– А тролль его знает.

– Вот до Протолчи доберемся – там и будут новости, – утешил Тормар, понимавший, что Мистина не столько хочет рассказать свои новости печенегам, сколько узнать что-то от них.

Через десять дней добрались до Протолчи – здесь кончался первый отрезок пути от моря. Будто огромная рыба-кит, в русле Днепра залегал Хортич-остров, так что сам могучий Днепр, обтекая его, превращался в две неширокие протоки. На южном краю острова, возле озера, раскинулось обширное поселение, сторожившее брод и пролегавшую через остров переправу. Кто положил ему начало, знали лишь местные предания, но выходило, что Протолча существует почти столько же, сколько сам Хортич-остров. Населяли ее ясы – выходцы из многолюдного и широко разбросанного по степям и берегам южных рек племени. Они сидели здесь при хазарах, когда были подчинены кагану, но при Олеге, когда тот осваивал путь к Греческому морю, перешли под руку руси. На острове русы приносили жертвы в последний раз перед выходом в море или в первый – после возвращения оттуда, когда большая часть опасностей оставалась позади, а труды по переходу через пороги – впереди. Пороги начинались вскоре за Хортич-островом, и здесь отдыхали между этими двумя участками пути.

Своих князей у ясов не было, и управлял ими выборный воевода. Говорили, что какой-то самый главный воевода у них есть и живет на Меотийском озере, в городе Адомахе, но протолчинские ясы заключали договора с русскими князьями по собственному усмотрению. Сейчас ими правил боярин Туган, и с княжеским войском из Протолчи ходили три десятка воинов под началом Тугановых сыновей, Хазби и Иналука. Оба вернулись живыми, хотя и не всю собранную отцом дружину привели в целости. Таких дружин, чтобы не понесли потерь, в войске не осталось, и ясы пострадали еще не наихудшим образом.

Братьям Тугановичам теперь все завидовали: они будут дома уже сегодня, а не через три недели, наполненные тяжкими трудами пути. Те, чувствуя это, ходили гордые.

– Теперь нам дадут наконечники на пояса воинов! – смеясь, говорили они. – Все парни, кто сидел дома, будут нам завидовать: мы были на войне, убивали врагов и взяли добычу. Не придется ждать, пока исполнится тридцать!

– Оженят вас теперь! – посмеивались товарищи.

– А то как же! – отвечали Тугановичи, уже мысленно видя себя гордо сидящими в кругу уважаемых мужчин – отцов семей.

У ясов парни становились полноправными мужчинами только в тридцать лет, а Тугановичам было лишь чуть за двадцать. В Вифинии они после каждого сражения долго ходил по полю или вдоль городской стены, отыскивая места своих схваток с врагом и трупы греков, павших от их рук. Поначалу даже отделяли головы и пытались, к отвращению русов, отчистить черепа, чтобы взять с собой: по древнему обычаю их народа, головы врагов надлежало привозить старшим на показ и потом хранить у себя дома. Но задолго до конца похода им пришлось от этого отказаться: выбирая, что везти домой – черепа или добычу, – они выбрали добычу. И теперь лишь Мистина, не считая их собственных отроков, мог подтвердить Тугану, что его сыновья проявили доблесть и сразили много греков.

Мистина смеялся, думая, что сам, в его двадцать пять, в глазах Тугана и его родни был бы еще юношей. Но у русов и славян человек не зря считается взрослым лет в тринадцать-пятнадцать. Способный думать по-взрослому созревает к этому сроку, а дураку и седина ума не прибавит. Однако когда за спиной человека стоит такой род, как у Мистины, кровь дает и ребенку права взрослого, а женщине – права мужчины.

Эльга… Теперь, когда их уже не разделяло море, мысли о ней накатывали почти во всякий свободный час. Вспоминалось, как она взглянула на него под конец последнего пира перед этим походом – не сказав ни слова, но он и так понял: она не может отпустить его хотя бы без капли той любви, что он уже не первый год от нее добивался. Она приняла на хранение его костяного ящера и теперь ждет его. И все между ними пойдет куда лучше, чем шло полтора года перед этим. Мистина был в этом уверен: эти пять месяцев, пока хранилище его жизни оставалось у Эльги, связали их тесными узами. И когда он вернется, она не сможет его оттолкнуть.

Но хотя в мыслях Мистины Эльга была совсем рядом, до Киева предстояло еще грести и грести. Пока перед ними лежала Протолча: сперва заросли желтого, шуршащего на ветру тростника в сероватой осенней воде, потом пустырь, где уже толпились любопытные ясы – мужчины в ушастых шапках, в белых льняных кафтанах с прямым запáхом, женщины в мешковатых льняных же платьях до колен, в шапочках, украшенных прямоугольным куском шелка надо лбом. Потом селение – десятки дворов и домиков, а позади, в срединной части острова, высилась дубрава. Население здесь было разноликое и разноязыкое: сами ясы, поляне и уличи, немного хазар. В летнюю пору на той стороне, за бродом, сотнями выстраивались печенежские вежи, до самого небокрая гуляли стада. В Протолче вперемешку стояли и славянские земляные избы-срубы, и ясские «каты» – жилища, сплетенные из прутьев и обмазанные глиной. Никаких укреплений она не имела, но ни русы, ни степняки ее не трогали: в глазах русов ее делала неприкосновенной близость святилища, а степняки всегда оберегали места ремесла и торговли, снабжавшие их хлебом и разными изделиями, какие они не могли производить сами.

Войско растянулось вдоль острова и берега, располагаясь на отдых. Воеводу и бояр вышел встречать сам Туган – невысокий ростом мужчина лет пятидесяти, с темно-рыжими волосами и голубыми глазами, как у многих ясов. Его сопровождали родичи в суконных кафтанах со стоячими воротниками и шелковой отделкой. Кафтаны были подпоясаны ремнями с множеством блестящих бляшек, бронзовых и серебряных. По числу бляшек можно было судить о знатности мужчины и его воинских заслугах.

– Приветствую тебя, Мистина, сын Свенельда, да будешь ты самым сильным и здоровым из детей земли до скончания века! – Туган говорил по-славянски, как по большей части и объяснялись между собой выходцы из разных племен на землях руси. – Да не притупятся мечи ваши в бранном деле, русы, не запнутся суда ваши в быстром беге!

Он произносил не «беге», а скорее «бехе» – этим отличалась речь ясов, и порой этот выговор перенимали живущие с ними в тесном единении славяне.

– Да продлятся твои годы, Туган, сын Мамсыра! – кивнул в ответ Мистина. – Рад видеть тебя таким же здоровым, как весной. И не менее того рад, что могу возвратить тебе твоих сыновей такими же здоровыми, но куда более опытными, прославленными и даже богатыми.

Такое начало не могло не обеспечить прибывшим самый радушный прием. Вскоре Мистина, Тородд, Острогляд, Ивор, Тормар, Эскиль, Зорян и другие уже сидели на коврах в Тугановом жилище, а женщины раскладывали на низких столиках перед ними просяные лепешки, мед, сыр и прочее угощение, пока варилось мясо в больших котлах. По всей Протолче хозяева торопливо снимали столики, в иное время висевшие на стенах домов снаружи, и ставили перед гостями: по своим старинным обычаям ясы угощались, сидя на полу или на низеньких скамеечках. В домах северных властителей на полу сидели только нищие, но русы, привыкшие к походной жизни и повидавшие разные обычаи, не смущались этим, и даже воевода без раздумий садился на пол – а сзади ему почтительно подкладывали яркую подушку, чтобы на нее опираться. Все же это был дом – защищенный от ветра и дождя, с пышными овчинами и ткаными коврами из разноцветной шерсти на глинобитном полу. В очаге горел огонь, дым уходил в плетенный из прутьев и обмазанный глиной короб. На камнях очага лежала часть угощения – для предков, а близ него – несколько дорогих блюд, чаш и одежд из греческой добычи: то, что Мистина велел поднести Тугану в честь своего возвращения. С полным пересчетом добычи и выделением доли его сыновей предстояло подождать до Киева и до зимы.