Мои воспоминания. Под властью трех царей

каждая из нас произносила по-своему. Маруся стремительно говорила «rencontra»[434 - «встретив» (фр.).] (меняя этим размер стиха, что ее, впрочем, не останавливало). Я написала для нее послание в стихах, где, между прочим, значилось…

…Peut-?tre alors 1’imagination
Vous montrera en vision rapide
Tous nos plaisirs: la conversation
Du soir ? l’air si doucement humide,
Le telеgraphe et nos signaux joyeux,
De Franchimont la course ravissante
Et la romance o? votre voix charmante
Disait si bien le «rencontra» fameux[435 - …Возможно, тогда в вашем воображении промелькнут быстрым видением все наши удовольствия: вечерняя беседа на воздухе, едва пропитанном влагой, игра в телеграф и наши веселые условные знаки, восхитительные прогулки по Франшимону и романс, в котором ваш чудный голос так мило произносил известное «встретил» (фр.).].

Я относилась немного свысока к этим ребячествам, но они доказывают, что мы были еще очень юны. Окончив лечение, мы уехали с отцом в Ремплин, где нас ожидала мама. Это прекрасное имение было недавно приобретено великой княгиней, и дворец, очень обширный, не был еще вполне закончен. Готовы были обе боковые части дома, очень роскошно и с большим вкусом отделанные; середина же еще ждала своей перестройки. Украшение парка составляли длинные аллеи высоких ясеней, которые, соединяясь верхушками, образовывали подобие сводов готической церкви. Великая княгиня вышла к нам навстречу и радушно и мило приняла нас. Мы так сошлись с нею за последнюю зиму, что мне доставило сердечное удовольствие видеть ее счастливой своей новой материнской радостью. Она повела нас к великой княгине Елене Павловне, которая была по-прежнему добра и ласкова со мной, заставляя, как она умела это делать, обнаруживать способность к разговору. До нашего приезда замок был переполнен съехавшимися гостями, но теперь они почти все разъехались. Елена Павловна также скоро уехала со своей обширной свитой, оставив в Ремплине пожилую свою фрейлину княжну Львову, исполняющую при ней должность гофмейстерины (впоследствии она была пожалована камер-фрейлиной), и m-lle Stube, только что поступившую новую певицу. Это была особа с большим артистическим талантом, независимыми манерами, которые трудно укладывались в рамки придворных обычаев. Княжна Львова, которой поручено было воспитание ее, в этом отношении употребляла много такта, доброты и терпения, чтобы обуздать это дикое дитя богемы, и не всегда успевала в этом. Аристократию таланта она ставила выше всех прочих и возмущалась, когда после обеда, на который она не была звана, ее приглашали петь, не соображаясь с ее настроением. Свита великой княгини Елены Павловны была так многочисленна, что только часть ее (фрейлины и первые чины) нашли себе место в переполненном дворце. Остальные помещались в соседнем городе Мальхине и приезжали по приглашениям. M-lle Stube имела большой успех. Высокого роста, решительная, одетая немного по-мужски, красивая, оригинальная и властная, она привлекала к себе внимание мужчин. Гофмейстер великой княгини Александр Аггеевич Абаза не избег общей участи и вместе с графом Мальцаном ухаживал за ней. Так как она всегда жаловалась на неудобство приезжать и уезжать вечером по пустынной дороге между Мальхином и Ремплином, прибавляя при этом, что это даже опасно ввиду могущих встретиться разбойников, они условились сыграть роль этих фантастических разбойников, чтобы попугать m-lle Stube и певшую с ней другую певицу контральто m-lle Зубинскую. Действительно, переодевшись, они ушли ночью ранее конца собрания во дворце и сели в засаду по дороге в Мальхину. Когда появилась карета с дамами, они напали на нее, прекрасно разыграли свою роль. Те не на шутку испугались. M-lle Stube уже хотела отдать им в виде выкупа свои золотые украшения, но великодушные бриганты[436 - Бриганты – русифицированная форма французского слова «brigands» («разбойники»).] отпустили их без выкупа. На другой день они патетически рассказывали о своем приключении, которому страх придал еще большие размеры, и только через несколько дней узнали, что были жертвой мистификации. Тогда они рассердились и, зная, что Абаза и Мальцан не любят раннего вставания, устроили под их окнами раздирающую уши ужасную Catzenmusik[437 - кошачий концерт (нем.).]. Это была их месть. Трудно себе представить важного сибарита Александра Аггеевича в роли опереточного разбойника. Этот маленький эпизод был прелюдией к более серьезному ухаживанию, которое завершилось два года спустя женитьбой его на Юлии Федоровне, ныне уже вдове его[438 - Князь С.М. Волконский вспоминал о ней: «Гостиная Юлии Федоровны Абазы долгие годы была музыкальным центром в Петербурге. Юлия Федоровна была фигура, которая не повторится, – все очень своеобразное не повторяется. Немка по происхождению, по фамилии Штубе, она приехала в Россию в качестве лектрисы великой княгини Елены Павловны. <…> В Михайловский дворец привезла Юлия Штубе свою удивительную красоту и свой удивительный голос. В то время великая княгиня и Антон Рубинштейн замышляли основание консерватории и Русского музыкального общества. Юлия Федоровна скоро приобрела славу музыкального авторитета. Впоследствии она вышла замуж за Абазу, одно время бывшего министром финансов. Дом ее стал музыкальным центром» (Волконский С.М. Мои воспоминания. М., 1992. Т. 1. С. 135—137).]. В Ремплине мы застали еще священника Ивана Леонтьевича Янышева, приехавшего из Висбадена несколько времени тому назад для освящения домовой церкви, сооруженной великой княгиней во дворце[439 - В 1859 г. в одном из залов замка была открыта временная домовая церковь Рождества Христова (просуществовала до 1935 г.).]. Он был молод тогда, полон энергии и преисполнен своего священного призвания, природный ум его развился в обществе ученых богословов Германии. Мы провели с ним несколько дней до его отъезда. Для меня эти дни остались незабываемыми. По-видимому, он также вынес об этом времени хорошее воспоминание, так как нередко упоминает мне теперь о них при наших частых встречах в большом дворце. Я с ним много беседовала. Моя бедная душа нуждалась в словах подкрепления, и я их получала в его спокойной, проникнутой верой речи. В одном из моих стихотворений: «A une jeune fille»[440 - «Юной девушке» (фр.).], – я о нем думала, когда писала:

Aime un grave discours qui s?me en qui l’еcoute,
La soif d’?tre meilleur,
Qui tel qu’une eau puissante infiltre goutte ? goutte
Sa vie en notre coeur[441 - Люблю серьезную речь, которая порождает в том, кто ее слушает, жажду стать лучше, которая, подобно сильному напору воды, каплю за каплей вливает жизнь в наше сердце (фр.).].

Через некоторое время отец мой уехал обратно в Спа, откуда сопровождал великую княгиню Марию Николаевну в Англию, а осенью в Париж и Компьен, а мы уехали на морские купания на Мекленбургское прибрежье Балтийского моря в Добран[442 - Правильнее: Доберан (с 1921 г. Бад-Доберан) – курорт в Германии на территории Великого герцогства Мекленбург на побережье Балтийского моря.]. При великой же княгине осталась княжна Львова. В близком расстоянии от маленького города Добрана было устроено купальное место Heilige Damm[443 - Хайлигендамм.] на границе обширного леса из ясеней, который простирался до самого моря. Там в то время был выстроен дом, называемый Burg[444 - Замок (нем.).], где помещались почти все жители, нанимая себе квартиры и собираясь в одной общей столовой к обеду. Вблизи было еще несколько особых вилл, из которых одна принадлежала владетельному великому герцогу[445 - Имеется в виду Фридрих Франц II, наследный великий герцог Мекленбург-Шверинский.], а другая его матери[446 - Имеется в виду Александрина, принцесса Гогенцоллерн.], сестре нашей Императрицы Александры Федоровны. Великогерцогская чета приезжала часто к обеду в ту же Burg, причем экипаж великой герцогини состоял из русских дрожек с русским рысаком, подаренными Государем Николаем Павловичем. Кучер был немец, но носил окладистую бороду подобно нашим кучерам и был одет в русское кучерское платье. Маленькие принцы были все одеты в русские рубашки. Эти мелочи доказывают обаяние, которым мы пользовались тогда за границей. Нас также приглашали обедать у себя местные владетели. Великая герцогиня, рожденная принцесса Рейсс[447 - Имеется в виду Августа-Матильда-Вильгельмина, герцогиня Мекленбург-Шверинская.], была в высшей степени симпатичная личность, добрая и религиозно возвышенная. При ней часто мы видели ее дочку, четырехлетнюю девочку, смотревшую на нас умными большими глазами. Ее интересовали наши шифры, и она спрашивала, почему у моей матери была одна только буква «А», – у меня две, а у моей сестры не было совсем шифра[448 - Шифр «А» принадлежал в это время (1859) вдовствующей императрице Александре Федоровне. Княгиня Ю.Ф. Куракина носила ее шифр, хотя как гофмейстерина могла носить справа на груди миниатюрный двойной медальон с портретами вдовствующей императрицы Александры Федоровны и императрицы Марии Александровны или совсем не носить шифра. Сама Е.А. Нарышкина в это время была фрейлиной императрицы и могла носить двойной шифр «А» и «М», означающий вензели вдовствующей императрицы Александры Федоровны и императрицы Марии Александровны. Сестра ее, княжна Александра Куракина, не могла носить шифр, так как еще не была фрейлиной.]? Эта маленькая принцесса, по выходе замуж за великого князя Владимира Александровича, сделалась русской великой княгиней Марией Павловной.

В конце июля мы отбыли в Висмар[449 - Висмар – город в Германии на территории Великого герцогства Мекленбург на побережье Балтийского моря.], где присоединились к великой княгине Екатерине Михайловне, которая со всем домом приехала из Ремплина, чтобы морем вернуться в Россию. Нас уже ожидал военный пароход «Храбрый», вновь отделанный и блестящий элегантностью и чистотой. Начало путешествия было прелестно. Погода была очаровательна и море спокойно, как озеро. Вечером под воскресенье служили всенощную на палубе. Голоса матросов звучали на чистом воздухе – и казалось, что слова молитв вместе с фимиамом кадильным летели прямо к небесам, озаренным в ту минуту чудным закатом солнца. При словах «Слава Тебе, показавшему нам свет» мне почудилось, что душа моя объята возвещенным ей светом, прообраз которого представлялся мне в дивном явлении природы. Но вдруг при полном спокойствии нам объявили, что сейчас будет шторм. Действительно, не прошло и четверти часа, как разыгралась буря, но такая, какую я себе представить никогда не могла. Внезапно стемнело, море приняло темно-свинцовый цвет, и ветер, как лютый враг, объявивший нам беспощадную войну, стал реветь, рвать убираемые матросами паруса, тент, под которым мы только что пили чай, и подымать высокие волны, которые, как горы, казалось, были готовы потопить наш корабль, но как-то попадали под него и поднимали его вверх. Я помещалась в узкой рубке на палубе, отделенной стеной от каюты великой княгини. Когда я запирала дверь, то была как в гробу, так как окна в ней не было, поэтому я оставила ее открытой и наблюдала всю ночь, между приступами морской болезни, эту ужасную борьбу стихии с волей человека. Все, безусловно, были больны и лежали, где только кто мог. В нескольких шагах от меня на палубе лежал почти без чувств монах, прикрытый парусом от заливающих волн. Капитан ходил взад и вперед озабоченный и мрачный, половина команды только была в состоянии работать, однако всю ночь перегружали наш огромный багаж, так как он слишком налегал на нос корабля. Один доктор Чертораев из нашей компании был здоров и бодр и заменял нянь при детях. Он приходил ко мне и восклицал с восхищением: «Смотрите, какое великолепное зрелище!» 36 часов свирепствовала буря, – наконец она утихла и мы очутились близ Гельсингфорса, уклонившись значительно от нашего пути. Так как мы вошли в порт, чтобы принять угля, то с большим удовольствием сошли на берег, чтобы прогуляться по улицам. На другой день без новых инцидентов мы пришли в Кронштадт. Свиданье с братьями было счастливой минутой. Борис успешно прошел первый курс Николаевской военной академии и усердно занимался на втором. Мы поселились в Ораниенбауме, и снова началась обычная жизнь. Великая княгиня Елена Павловна была в своем дворце. Фредро приехал, вечера устраивались с шарадами, secrеtair’ом и музыкой. M-lle Stube была в последнем отношении огромным приобретением. Были также денные балы в Знаменском и Стрельненском дворцах. Одним словом, прежнее веселье возобновилось, но для меня эта суета имела только вид веселья – я более интересовалась всем, что приходилось слышать по поводу упразднения крепостной зависимости крестьян. Трудно выразить, с какой страстностью я желала проведения этой реформы.

8 сентября был день совершеннолетия наследника Цесаревича Николая Александровича. Ему минуло 16 лет, и поэтому был назначен большой выход в Зимнем дворце. Церемония была торжественна и умилительна. Молодой и красивый великий князь произнес слова присяги сначала дрожащим от волнения голосом, и чувствовалось его проникновение всей важностью своего великого призвания. Императрица следила со слезами на глазах за словами, произносимыми своим возлюбленным сыном, ее гордостью, утешением, предметом ее лучших забот и стараний. К довершению радостного чувства, в этот день пришла весть о победе фельдмаршала Барятинского при Гунибе со сдачей Шамиля, и как последствие этого события – покорение Кавказа. Все были в приподнятом настроении, и ожидание реформ обещало в будущем новую славу. Осенью двор переехал в Гатчину, куда не возвращался со времени царствования Государя Николая Павловича, когда получаемые вести из Крыма падали, как удар за ударом, на обитателей дворца. Собрание было особенно блестяще, и велась роскошная vie de Ch?teau[450 - загородная жизнь, полная удовольствий (фр.).], наподобие пребывания в Компьене. Мы были приглашены на две недели. Огромный дворец был весь наполнен гостями. Все члены царской фамилии с их свитами и другие избранные (la cr?me de la cr?me[451 - сливки общества (фр.).]), всех около ста человек, ежедневно завтракали в Арсенальной зале за круглыми столами, во главе которых восседала одна из великих княгинь. Государь также присутствовал, но Императрица оставалась в своих покоях до обеда, который по тогдашним обычаям был ранний, в 5 часов. Утром и днем шли репетиции разных представлений, которые приготовлялись к вечеру: то живые картины, то комедии, и главным образом разучивалась огромная шарада «Mеc?ne» (mai-sc?ne)[452 - Mеc?ne – меценат, mai – май, sc?ne – сцена (фр.). Об этой шараде пишет в дневнике великий князь Константин Николаевич: «2 ноября [1859]. Вечером было, наконец, полное представление “Mеc?ne”, которое очень хорошо удалось и произвело большой смех. Я представлял un medium m-r Home, в моем обыкновенном фраке и рыжем парике, и в первую минуту меня никто не узнал. Потом плясали в Арсенале до 2 часов утра. В “Месене” жинка являлась Музой в живой картине Парнаса и была неимоверно хороша» (Переписка императора Александра II с великим князем Константином Николаевичем. Дневник великого князя Константина Николаевича. М., 1994. С. 202).], в которой участвовали почти все присутствующие и которая в нескольких действиях проявляла весь гений изобретательности графа Фредро и его соучастника пианиста Леви, сочиняющего музыку к его тексту. Те, кто не участвовал в репетициях, катались, ездили на охоту или следовали за ней верхом. Обедали с их величествами за большим столом, расположенным покоем[453 - Покой – название буквы «п» в церковнославянской азбуке.]. Кроме живущих во дворце лиц были постоянные приглашения из Петербурга на один или несколько дней. В субботу вечером до понедельника приезжал молодой наследник Цесаревич со своим попечителем, строгим и внушительным графом Сергеем Григорьевичем Строгановым. Послеобеденное время было непринужденно, и обязательно образовывались группы, завязывались флирты, из которых некоторые счастливо завершались. Среди девиц была удивительно хороша собой Hеl?ne Staal. Очень красиво одетая в платья, которые подарила ей великая княгиня Елена Павловна к этому случаю, она сидела в устроенных в зале легких качелях, которые слегка покачивал канцлер князь Горчаков, большой поклонник ее красоты и ума[454 - В это время А.М. Горчаков был вдов, его жена Мария Александровна скончалась в 1853 г.]. Она даже одно время с некоторым правом имела основание мечтать о блестящем для себя положении в будущем, но, как многие мечты, и эта не осуществилась. Всем было весело. Вечером предлагалось всегда какое-нибудь увеселение. Иногда в дворцовом театре были представления итальянской оперы, французской или русской труппы, или театр был занят импровизациями Фредро, в которых мы участвовали. Одна из наиболее удавшихся была серия картин, изображавшая всю поэму «Ундину»[455 - «Ундина» (1811) – сказочная повесть немецкого писателя Фридриха де ла Мотт Фуке, известная в России в стихотворном переложении В.А. Жуковского (1837).] с аккомпанементом прелестной музыки, соответствующей сюжету[456 - Об этом говорится в дневнике великого князя Константина Николаевича: «31 октября [1859]. Вечером живые картины Ундины, устроенные Долгоруковой. Мы ужасно сердились» (Переписка императора Александра II с великим князем Константином Николаевичем. Дневник великого князя Константина Николаевича. С. 202).], и Олимп, где великая княгиня Александра Иосифовна была великолепно хороша в античных драпировках и античной прическе, которую исполнил coiffeur[457 - парикмахер (фр.).] ее под личным указанием великого князя. Иногда также бывали танцы и выписывались к таким вечерам наши обычные кавалеры придворных балов. По возвращении в Петербург я с радостью приняла предложение великой княгини Екатерины Михайловны заниматься с ней живописью под руководством профессора Неффа. Я еще прежде писала немного масляными красками, и для меня было исключительным случаем пользоваться советами такого выдающегося преподавателя, каков был Нефф. Наша мастерская была устроена в нижней библиотеке покойного великого князя Михаила Павловича, – там же через несколько времени начались уроки ваяния с профессором Пименовым, талантливым и необузданным художником, имеющим много природного ума и мало воспитания, протестующим, как протестуют все русские люди, врагом всякой казенщины и возмущающимся всяким порядком, при всем том чрезвычайно симпатичным по своей непосредственности и безусловной искры гения. Великая княгиня лепила бюст вакханки в натуральную величину, который, вылитый из бронзы, украшает теперь палисадник у ораниенбаумского Китайского дворца. M-lle Stube приходила в открытом платье, чтобы позировать для плеч и шеи. Мои успехи в скульптуре не были очень заметны; у меня глаз вернее для колорита, чем для формы, к тому же я должна была прервать надолго мою начатую голову, и глина высохла и растрескалась, так что мои труды пропали. Hеl?ne Staal присоединилась к нам, – она имела большие способности и вылепила очень хорошо в уменьшенном виде статуэтку Минервы, которую она подарила князю Горчакову. Я приезжала четыре раза в неделю в Михайловский дворец к этим занятиям, очень мне привлекательным. По окончании их я часто выезжала в санях с великой княгиней, так как фрейлины у нее еще не было, и иногда читала с ней вслух. Так начали мы только что появившийся в «Русском вестнике» роман «Отцы и дети»[458 - См.: Тургенев И.С. Отцы и дети // Русский вестник. 1862. № 2.]. Когда я дошла до слова «нигилист», великая княгиня меня остановила и спросила, это что значит. Я тоже не знала. Тогда она решила, что это опечатка и что должно быть написано «гегелист»[459 - То есть гегельянец (см., например, в стихотворении А. Григорьева «Встреча»: «Вот гегелист – филистер вечный, / Славянофилов лютый враг»).] от имени Гегеля. Так нова была еще идея, впервые указанная и названная Тургеневым этим словом, получившим с тех пор такое широкое право гражданства[460 - Термин «нигилист» ввел Н.И. Надеждин, напечатав в «Вестнике Европы» статью «Сонмище нигилистов» (1829. № 1, 2).]. Почти всегда я заходила к милой княжне Львовой, которую очень любила. Она была для меня так добра и успокоительно ласкова. Она умела понять мои настроения и умерять кротко и участливо мою восторженность, к какому бы полюсу она ни стремилась. Она собирала у себя маленькое общество дам для совместного шитья одежды бедным. Сама отличная рукодельница, она приготовляла работу и давала свои указания. В это время сестра Крестовоздвиженской общины Варвара Ивановна Щедрина, объезжавшая бедных по поручению великой княгини, читала отчет о своих посещениях. Признаюсь, я дурно работала и брала домой начатую вещь, чтобы докончить ее с помощью моей девушки, и однообразная рецензия доброй сестры Щедриной, в которой мелькали постоянно слова: «чердак», «подвал», «четверо детей» и проч., не представляя мне никакой реальности, была только аккомпанементом моих собственных дум, сдержанных постоянным разнообразием моей внешней жизни, но глубоко поселившихся на дне моей тревожной души.

Единственный человек, с которым я могла отвести душу, был мой брат Борис. О, как я его любила последний год! Он был товарищем моего детства; одно время наши пути разъединились, а в эту зиму, так как он усиленно занимался, то оставался много дома и мы проводили часто вечера вдвоем. В общем порядке нашей жизни каждый вечер мы обязательно ездили к бабушке, это была повинность, которую мы несли не без внутреннего протеста; только придворные балы нас от нее избавляли, так как они начинались рано, но когда Борис был дома, то, пользуясь моим правом неустановившегося здоровья, я испрашивала разрешения не выезжать. Он работал у своего письменного стола, а я сидела в его кабинете с работой или книгой в руках. Он подсаживался ко мне во время чая, и мы говорили весело, добродушно и искренне. Иногда я переписывала некоторые из его записок по военным наукам. Когда он чертил карты, то просил меня играть на фортепиано и, слушая, посвистывал в тон. Дверь в гостиную, где стоял рояль, была отворена, и из-за письменного стола он назначал, что я должна играть. У него было редкое сочетание разных дарований. Ему всего было 22 года, но ум его был развит не по летам. Он мог давать моему отцу советы по делам и деликатно с тактом умерять обостренность его отношений к бабушке, заботясь о спокойствии нашей матери, вместе с тем был живой и веселый, как никто, pеtri d’esprit[461 - преисполненный острого ума (фр.).], как о нем отзывались. Он имел пламенное сердце и твердую волю, уравновешивающую его гармоническую натуру, и был воплощением рыцарства и благородства. Когда он приходил домой из академии, его быстрые шаги раздавались в коридоре вместе с бряцанием палаша, и он отворял мою дверь, то появление его с добрыми улыбающимися серыми глазами и сверкающими ровными зубами, выглядывавшими из-под черных усов, – было как луч солнца, таким он был олицетворением бодрости, жизнерадостности, молодой силы. Будущность его могла бы быть блистательна. Его умственные и нравственные качества, его способности и культурность не могли не примениться с пользой для службы родине. Он был общим любимцем, репутация его была установлена, как это редко бывает в такие молодые годы, и живет до сих пор безупречная в воспоминаниях знавших его лиц – доказательства чего я нередко получаю и теперь…

Зимний сезон начался большим костюмированным балом у великой княгини Елены Павловны. Этот бал так интересно и живо описан Маркевичем в его романе «Перелом»[462 - См.: Маркевич Б.М. Перелом. Правдивая история // Русский вестник. 1880. № 2—12; 1881. № 1—12. В IV главе второй части романа дается не только описание бала с присутствовавшими на нем гостями, подлинные имена которых слегка зашифрованы, но и характеристика его хозяйки, в которой легко угадывается великая княгиня Елена Павловна.], что мало можно к этому прибавить. В нем характерно было то, что вместе с изяществом большого великосветского праздника в нем отражались политические настроения, разделявшие общество. Под маской многое можно было говорить, и секрет во многих случаях оставался неразгаданным. Государь сам был в домино и маске, с ним была группа точно таких же домино, точно такого же роста, как он, так что невозможно было отгадать, под которым он скрывался; другая группа с той же системой имела в среде своей великого князя Константина Николаевича[463 - Великий князь Константин Николаевич отмечает в дневнике: «29 декабря [1859].Вечером был бал с маскерадом у Елены Павловны. Все очень хорошо удалось, и было премило и превесело. Жинка представляла Зиму и была неимоверно хороша, но ужасно боялась масок. Я был в розовом домино, и меня никто не узнавал» (Переписка императора Александра II с великим князем Константином Николаевичем. Дневник великого князя Константина Николаевича. С. 215).] и третья – наследника. Кроме того, было много дам – их, впрочем, легко можно было отгадать по присутствию на балу мужей их и по их официальному отсутствию. Все эти маски мелькали посреди групп пьеро, арлекинов, коломбин, костюмов всякого рода, между которыми выделялось 12 дам, открывших бал процессией четырех времен года. Осень была очень эффектно представлена тремя высокими красавицами: Дуббельт (дочь Пушкина), изображающей Les vendanges[464 - сборщиц винограда (фр.).] и усеянной виноградными гроздьями, Лукерьей Карловной Нарышкиной, представляющей охоту со шкурой пантеры на изящных плечах, и княжной Александрой Сергеевной Долгорукой с осенними желтыми и красными листьями на платье цвета легкого тумана. Великие княгини Александра Иосифовна и Екатерина Михайловна изображали зиму с хлопьями снега из марабу[465 - Марабу – птица из семейства аистовых.] на белых платьях и бриллиантовыми ледяными сосульками, а между тремя дамами, представляющими лето, выделялась красивая Марья Николаевна Зубова, итальянка по матери, только что вышедшая замуж, 18 лет, новая звезда на горизонте петербургского большого света, так как она только что прибыла с родины своей Неаполя, и Михайловский дворец имел primeur[466 - первые плоды (фр.).] ее дебютов. Она была умна, естественна, живая, как дитя южного солнца, – великая княгиня говорила про нее: «La petite Zouboff rеveillerait un mort»[467 - «Маленькая Зубова воскресит мертвого» (фр.).], – и была окружена вниманием умных мужчин. Тургенев давал ей уроки русского языка, барон Александр Мейендорф руководил ее чтением. Государь любил беседовать с ней, и его занимал неожиданный и остроумный ее разговор. Мы ее знали еще в Париже, на курсах m-eur Rеmy. Муж ее[468 - Имеется в виду граф А.А. Зубов.] был товарищем моего брата по полку и по военной академии. Несмотря на свою женитьбу, он продолжал приготовляться к экзамену, и Борис бывал у них часто, так как по некоторым предметам они занимались вместе. Чтобы не мешать им, она не входила в комнату, где они работали, но, приотворив немного дверь, выталкивала по полу к ним апельсины и другие угощения, которые они подбирали.

Вечера в Михайловском дворце были особенно интересны. Все выдающиеся люди этой эпохи, необыкновенно урожайной в этом отношении, находили доступ к великой княгине, поощрение, возможность высказаться и, наконец, были приглашаемы на ее четверги, где всегда бывал Государь с Императрицей, и где они могли быть представлены неофициально, и где их талантам не суждено было увянуть в безызвестности или превратиться в озлобленный протест. Вечера были многолюдны, и расположение комнат как нельзя лучше устраивало разнохарактерность их элементов. В большой гостиной всегда была отличная музыка, инструментальная и вокальная, и, кроме того, был целый лабиринт меньших гостиных, очень удобных для разговоров всякого рода, для болтовни молодежи, petits jeux, и даже танцев. Каждый выбирал, что ему было более по сердцу. Умы обострялись в интеллектуальной атмосфере этих собраний, и настроенное общество теряло банальный характер обыкновенных светских агломераций. Великая княгиня видела всех, удивительным чутьем своим определяла оценку каждого посетителя и умела отгадать, что кроется под застенчивой оболочкой ослепленного в первый раз виденным величием скромного ученого. Но далеко не все высшее петербургское общество разделяло этот взгляд. Оппозиция против нее была громадная. Говорили, что она ведет Россию к гибели и что окружает Государя красными. Особенно восставали против поддерживаемого ею и Константином Николаевичем проекта освобождения крестьян с землей. Усматривали в этой мере колебание основ государства и расшатывание понятий собственности. Против великого князя раздражение было особенно велико. Правда, что резкость его суждений о дворянстве и презрение, которое он постоянно высказывал этому сословию, не могли располагать к нему сердца знати. Сила его была большая в это время, но, несмотря на то, негодование высказывалось очень явно. Великая княгиня знала о недоброжелательности большей части общества, и, проникнутая желанием добра, она была уязвлена таким отношением к ней. Поэтому в одном случае она не сумела сдержать себя. На один из своих вечеров она между прочими пригласила графиню Софью Львовну Шувалову и княгиню Паскевич. Оба мужа этих домов[469 - Имеются в виду Петр Павлович Шувалов и Ф.И. Паскевич.] были ее политическими противниками. Они не явились на приглашение и демонстративно поехали в театр, чтобы подчеркнуть намеренность своего отсутствия. Узнав о том, великая княгиня должна была бы оставить эту выходку без внимания, но она поручила княжне Львовой потребовать от них объяснения. Княжна читала свое письмо моей матери в моем присутствии. Она писала, что, не видя их имен в числе отказавшихся по разным причинам лиц, ее высочество сомневается, дошло ли до них ее приглашение, и проч. Графиня Шувалова ответила коротенькой запиской с упоминанием о легком нездоровье. Княгиня же Паскевич ответила только, что приглашение она получила. Тогда княжна Львова вторично ей написала, что, по принятым обычаям, лица, получающие приглашение от высочайших особ, должны или явиться, или предупредить о своем отсутствии. На это княгиня Паскевич иронически ответила, что она благодарит княжну Львову за довершение ее воспитания, но что теперь она считает эту задачу исполненной и потому просит княжну более ей не писать. Об этом эпизоде очень много говорилось в свете, и хотя княгиня Паскевич была кругом не права, но по тогдашнему настроению она считалась победительницей в этом маленьком конфликте. Балов в этот сезон было особенно много. Бывали маленькие интимные танцы для молодого наследника. Императрица все время следила за ним с видимой любовью. Раз, во время мазурки, которую мы танцевали вместе, он только что проделал фигуру и усаживался возле меня, как Императрица подозвала его. Вернувшись, великий князь сказал мне: «Мама сделала мне замечание, – я должен был сделать полный тур с моей дамой, а я до окончания тура привел ее к ее месту». Так внимательно Государыня следила за каждыми мелочами, касавшимися ее возлюбленного сына.

С моими обычными кавалерами мы главным образом говорили о литературе. «Отцы и дети» мне не позволили докончить[470 - Об этом Е.А. Нарышкина пишет в книге воспоминаний «Под властью трех царей».], но я восторгалась «Дворянским гнездом», «Записками охотника»[471 - См.: Тургенев И.С. Записки охотника. СПб., 1852; Он же. Дворянское гнездо // Современник. 1859. № 1.], «Детством и отрочеством» графа Толстого[472 - См.: Толстой Л.Н. История моего детства // Современник. 1852. № 9; Он же. Отрочество // Там же. 1854. № 9; Он же. Юность // Там же. 1857. № 1.] и только что появившимся «Обломовым»[473 - Гончаров И.А. Обломов // Отечественные записки. 1859. № 1—4.]. Мы горячо разбирали эти произведения и спорили по поводу их. В то время кипящие жизнью, даже бальные кавалеры были литературны. Я тоже читала с увлечением критики Белинского; не соглашаясь с ним во всем, я крайне интересовалась его суждениями и направлением. Дневник свой я совсем прекратила, но взамен его начала писать роман на французском языке. Он был у меня весь обдуман и разделен на главы, – и я уже написала несколько глав в их окончательном виде. Он остался у меня неоконченным; нынешним летом, перебирая мои старые бумаги, я нашла его. Все мое давнее прошлое воскресло предо мной, как живое, и мое чувство было похоже, по выражению графа Соллогуба, на воспоминание о шутливом друге над его могилой.

В Михайловском дворце кроме политических вечеров устраивались по-прежнему комедии и живые картины. Борис принимал в них участие с нами, хотя светские выезды его утомляли при его усиленных занятиях. По возвращении домой он нередко проводил ночи над своими книгами. В последнем из таких вечеров, как нам передавали впоследствии бывшие с ним товарищи, – переодеваясь, он выставлял свою широкую здоровую грудь, говоря при том весело: «Aves une poitrine comme cela on ne meurt pas des poumons»[474 - «С такой грудью, как эта, не умирают от болезни легких» (фр.).]. Увы… не прошло месяца, как он умер, и именно от легких, получив крупозное воспаление, быстро развившееся в его молодом организме, не ослабленном никакими излишествами. Эта смерть произвела перелом в жизни каждого из нас, – по выражению моего отца: «Еlle nоus a retournеs comme un gant»[475 - «Она нас вывернула как перчатку» (фр.).]. Оставив великую княгиню Марию Николаевну в Париже, откуда она отбыла на зиму в Ниццу к своей августейшей матери Императрице Александре Федоровне, мой отец приехал сначала в Петербург, а потом уехал в свое тверское имение. Там он заболел перемежающейся лихорадкой. Вследствие преувеличенных известий об его болезни, привезенных внезапно одним другом нашего дома, Борис решил немедленно ехать к нему. Это случилось в четверг вечером на третьей неделе поста, когда мы собирались ехать, по обыкновению, в Михайловский дворец. Мама, понятно, осталась дома и послала меня с сестрой во дворец, чтобы объяснить причину ее отсутствия, а Борис сейчас же отправился по начальству, чтобы получить отпуск и уехать на следующее утро. Помню, какое тяжелое предчувствие давило сердце моей матери, когда мы провожали Бориса. Она, привыкшая, как никто, владеть собой, горько плакала, повторяя: «Il me semble que je l’ai envoyе ? la mort»[476 - «Мне кажется, что я послала его на смерть» (фр.).]. Дней через десять он вернулся, по-видимому, здоровый, хотя жаловался на простуду. Вести привез он хорошие. Отец наш поправлялся и готовился приехать через несколько дней. С души нашей отлегло. Мы говели и на следующий день причащались с благодарным и мирным сердцем. Был ясный, солнечный, но морозный с ветром день. По всей вероятности, Борис довершил свою простуду; вечером у него был страшный озноб, и бывший у него друг его Рюмин не позволил ему выйти, как он предполагал, но положил его в постель. С этого момента начались для нас, к несчастью, известные многим, тяжелые дни, когда душой овладевает сперва неясная тревога, и вдруг, как зловещий блеск молнии, проносится мысль о возможности непостижимой еще смерти, – когда все существо борется с этим ужасным призраком, когда хватаешься за все естественное и сверхъестественное, чтобы удалить его призрак, когда сердце разрывается от жалости к страдающему и содрогается от неумолимости того, чего не хочешь видеть и не хочешь принять! И такое горе переживаешь, потому что наше хрупкое тело имеет неисчерпаемую способность к страданию. В другом моем очерке я написала день за днем, час за часом всю последовательность этого скорбного пути, пройденного умирающим и оставленными им на земле. Эти воспоминания для меня священны, ни одна черта не забыта, но о них могу говорить только в молитве или с молитвой. В начале, но когда болезнь принимала уже серьезный характер, он сказал докторам: «Когда мне будет худо, скажите мне, потому что я хочу умереть как христианин». Такой момент настал. Его напутствовал наш духовник отец Василий Шишов, глубоко религиозный человек, не обладающий разносторонностью ума и ученостью Васильева или Янышева, но духовная жизнь его была сильна – он не мог служить обедни без слез. Мама и верный друг моего брата Рюмин проводили у него все ночи, разделяя между собой часы; нам не позволяли дежурить ночью, но мы сидели у него днем. 26 марта в 1 час дня в субботу, посвященную церковью воскресенью Лазаря, его не стало. Он умер в тихом сне без агонии, без тех страданий, которые измучили его в предшествующие дни. Об этой минуте говорить не буду. Впечатление о ней осталось живым, несмотря на 46 пройденных с тех пор лет, и останется таким же до последнего дня моей жизни. Итак, вот она, смерть, в ее ужасной реальности. Я всматривалась в это красивое лицо, важное и неподвижное, на эту форму, облеченную в белый кавалергардский мундир, на эти скрещенные бесцветные руки – и думала: «Неужели это мой Борис, который так недавно еще, входя в мою комнату, казалось, приносил с собой, как солнце, теплоту и жизнь». Более чем когда-либо меня мучил вопрос: «Что видишь, друг? О Господи! Открой мне тайны загробного мира. Где его душа?» Мы были окружены друзьями, сочувствующими нашему горю. Они действительно помогли нам – они как бы носили нас в продолжение первых ужасных дней. Все хвалили Бориса, все рассказывали об его достоинствах и говорили, что добродетели его заслужили ему вечную жизнь. Но эти рассуждения меня не убеждали. Конечно, моя неизмеримая любовь к нему сознавала, что тот, которого о. Васильев назвал в письме своем лучшим из его духовных детей, был один из лучших сыновей мира сего, но пред абсолютной чистотой лица Божия что значит человеческая относительная добродетель? Говорили также, что за него надо молиться. Значит ли это то, что он страдает? Есть ли в самом деле чистилище, как учит римская церковь? В таком случае надо молиться беспрерывно, и я молилась днем и ночью до изнеможения, до того, что я с отчаянием замечала, что моя молитва становится сплошным повторением одних и тех же слов. Я читала все, что могла читать по этому поводу. От писем Святогорца я содрогалась[477 - См.: [Сергий (С.А. Веснин).] Письма Святогорца к друзьям своим о святой горе Афонской. СПб., 1850. Ч. 1—2. Возможно, на Нарышкину произвело особенно сильное впечатление Письмо 9, где речь идет о чине погребения умерших на Афоне, а затем об обычае выкапывать кости умерших спустя три года и складывать в общую усыпальницу истлевшие целые кости как знак благочестия умерших и отдельно закапывать рассыпавшиеся как недостаточно благочестивых.], и они меня возмущали,– видение праведной Музы, переходящей чрез мытарства и откупающейся от них запасом молитв Св. Василия[478 - Здесь Нарышкина ошибочно совместила жития двух Святых: Святой отроковицы Музы, которой незадолго до смерти явилась Богородица, и посмертные мытарства души Святой преподобной Феодоры, которая выкупила свои грехи с помощью молитв Святого преподобного Василия Нового.], меня также не удовлетворяло. Почему молитвы Св. Василия имели такое действие, а не жертвоприношение на Голгофе? Я бродила во тьме моего глубокого безутешного горя. Наконец я напала на книжку женевского пастора Бриделя под заглавием: «Les sept paroles du Christ sur la Croix»[479 - «Семь слов Спасителя на кресте» (фр.).]. Может быть, почва моей души была достаточно подготовлена, может быть, действительно в этих рассуждениях была необычайная сила, не могу судить, так как, несмотря на мои старанья, никогда не удалось найти этой книги потом; другие же произведения того же автора показались мне заурядными, – но при чтении ее я постепенно проникалась духом великой тайны искупления, а при последнем слове: «Совершилось» – все мне стало ясным, и я испытала такое внутреннее озарение, что потоки радостных благодатных слез облегчили наконец мое наболевшее сердце. Вместе с тем точно пелена спала с моих глаз, и я поняла, сколько эгоизма было в мечтаниях, наполнивших всю мою жизнь и которые вращались исключительно вокруг моего личного счастья. Личное счастье! Земное! Стоит ли о том думать! В силу сознанной вдруг отеческой Божией любви меня охватило чувство братства со всем человечеством. Все эти обездоленные, которых я не замечала, все эти чердаки и подвалы, наполненные существами, о которых читала сестра Щедрина и которые стояли так далеко от меня, получили вдруг для меня удивительную близость. Несмотря на тяжелую земную утрату, я была счастлива, и мое здоровье даже стало лучше. Мы провели все лето в деревне, с нами был друг моего брата Рюмин, разделявший одинаково с нами наше горе. Мои родители любили его, как сына, и он был близок к нам, как брат. Все лето прошло в этом приподнятом состоянии, о котором упоминаю в двух словах, хотя по разнообразности, интенсивности, богатству откровений, сопровождавших его, я могла бы распространяться без конца. Я могла сказать, как Иов сказал Богу к концу его испытаний: «Я слышал о Тебе моими ушами, но теперь мои очи Тебя узрели»[480 - Иов 42: 5.]…

В этом году был первый поход Гарибальди в Неаполитанское королевство и победа его; но я ничего об этом не знала. Никакое из политических событий меня не интересовало. Одно, чего я желала беспредельно, это освобождения крестьян и чтобы им дали все, что они хотели, и как можно больше. Когда мы вернулись в Петербург осенью, Императрица Александра Федоровна умирала. 20 октября, окруженная всем августейшим семейством, Государыня скончалась в Царском Селе. При похоронах были те же кавалергарды, как при выносе и отпевании Бориса, и та же полковая музыка, игравшая их марш, так хорошо мне известный. Гроб был принесен в крепость и установлен на катафалке, согласно церемониалу, и тотчас же начались панихиды и дежурства. На мое дежурство мне пришлось остаться почти всю ночь в Петропавловском соборе, так как, отдежурив свои часы от 12 до 2 ночи, я должна была заменить отсутствующую почему-то фрейлину от 4 до 6 утра. Было очень торжественно и внушительно. Собор весь был в полумраке. Высокие восковые свечи освещали исхудавшие черты Государыни, достигшей тихого пристанища после многих бурь житейских, свойственных прочему человечеству. Царская мантия, падающая с гроба и лежащая у подножия его, мне казалась символом тщеты и призрачности всякого величия мирского пред единственной реальностью смерти. При тишине безмолвного дежурства раздавался медленный голос священника, беспрерывно читающего Евангелие, изрекающего слова жизни и призывающего сердца к отрешению от видимого к созерцанию вечного. Всю ночь, особенно под утро, народ приходил, чтобы поклониться праху усопшей царицы. Утром грандиозное впечатление ночи сменилось другим, ничего общего с ним не имеющим. Явились камер-фрау и парикмахер и стали приводить в порядок туалет и прическу ее величества. Было что-то странное в этом убирании мертвого тела. Что делать? Внешняя жизнь брала свое, и торжественная погребальная misе en sc?ne[481 - мизансцена (фр.).] должна была быть безукоризненно величавой. С большой радостью мы опять встретились с нашими милыми принцессами. В прошедшем году в Ницце Мария Максимилиановна тесно сдружилась с княжной Мещерской, бывшей у Императрицы; кроме того, там же она сблизилась с несколькими девицами, получившими собирательное прозвание «шайки». Хотя они все были нам хорошо знакомы, но наше настроение не подходило к характеру этих девических собраний с их молодым хихиканьем, и мы не являлись на них и предпочитали проводить с Марией Максимилиановной тихие вечера в задушевных разговорах или за чтением. Придворный траур остановил на зиму светскую жизнь, однако были небольшие вечера, от которых мы отказывались. Великая княгиня Елена Павловна сказала мне однажды: «Vous ne voulez pas aller dans le monde?», я ответила: «Non, madame». – «Pourquoi?» Я объяснила. «Alors vous prеfеrez n’?tre pas invitеe?» – «Oui, madame, si votre altesse le veut bien». – «Fort bien, je ne vous inviterai pas ? mes petits jours»[482 - «Вы не хотите появиться в свете?» <…> «Нет, мадам». – «Почему?» <…> «В таком случае, может быть, лучше, чтобы вас не приглашали?» – «Да, мадам, если вашему высочеству так будет угодно». – «Отлично, я не буду звать вас на свои небольшие приемы» (фр.).]. И я благодарила великую княгиню и потом с улыбкой подумала, что предмет моей благодарности должен был казаться ей необычайным. Нередко Мария Максимилиановна нам говорила: «Maman vous fait dire que nous aurons du monde tel jour – les portes vous sont ouvertes, mais vous pouvez faire comme vous voulez»[483 - «Мама велела вам спередать, что в такой-то день у нас будут гости, – двери для вас открыты, но вы можете поступать так, как вам угодно» (фр.).]. Взамен решительно изгнанных танцев в этом году выдумали кататься на коньках, что тогда было новизной в обществе; каток был устроен в садике Мариинского дворца, и великая княгиня Александра Иосифовна сочинила и нарисовала форму меховых шапочек, тогда еще не существовавших и получивших с тех пор такое всеобщее распространение. На каток приезжали тоже молодые великие князья, сыновья Государя. Потом это удовольствие было перенесено в Таврический сад, который сделался самым модным сборищем в Петербурге. Князь Владимир Мещерский («Гражданин»[484 - «Гражданин» (Петербург, 1872—1914) – политический и литературный еженедельник (издатель – В.П. Мещерский).]) сочинил довольно милую поэму «Тавриаду», где удачно описал большинство лиц[485 - Юмористическая поэма князя В.П. Мещерского «Тавриада» (СПб., 1863), где описывалось это катание на коньках в Таврическом саду, была посвящена великому князю Александру Александровичу (будущему императору Александру III).]. По-моему, у него творческого таланта немного, но он воспроизводит внешность своих героев с удивительной наблюдательностью, и они всегда похожи. Бывало, после вечера, начатого у Марии Максимилиановны, мы в 11 часов подымались в гостиную великой княгини, которая сидела за карточным столом со своей партией. Одновременно появлялись Николай Максимилианович[486 - Герцог Н.М. Лейхтенбергский.] со своими двумя друзьями Мещерским и Горчаковым[487 - Князь К.А. Горчаков.], «расой Черниговских князей»[488 - Князья Горчаковы ведут происхождение от потомков Рюрика, князей Черниговских. Правнук князя Михаила Черниговского получил прозвище Горчак, его потомки в XVI в. стали именоваться Горчаковыми.], как назвал его первый в своей «Тавриаде». Мы шестеро разговаривали за особым столом, пока великая княгиня оканчивала свою партию, потом нас собирал общий ужин. Такие вечера, впрочем, были лишь в следующем году. Я продолжала заниматься живописью с великой княгиней Екатериной Михайловной, но музыку я на время оставила. Она слишком долго служила проводником моих призраков счастья и будила во мне зарытые в могиле мечты. Стихотворство тоже оставила. Что у меня оставалось поэзии, то выражалось каким-то настроением, похожим на непрерывный гимн, общим фоном моей сократившейся внешней жизни. Все мои книги, поэмы, романы я заперла далеко. Я восхищалась поэзией псалмов. Моя прабабушка, дочь царей грузинских[489 - Княгиня Анна Александровна Голицына (урожд. княжна Грузинская).], говорила: «Je crois que j’aime tous les Psaumes parce que je descends du roi David»[490 - «Думаю, я потому люблю все псалмы, что происхожу от царя Давида» (фр.).]. Такая генеалогическая оценка мне не приходила на ум, но я находила в псалмах выражение стремлений моей собственной души и дивилась общности человеческих чувств всех времен и народов. Я читала с большим вниманием все книги Иоанна Златоуста по два раза, даже его толкования на послания апостола Павла к римлянам и коринфянам, так как они были трудно понимаемы. Мое духовное развитие было чисто в православном направлении. Я также поняла и полюбила обрядовую сторону, которой до сих пор пренебрегала. Моя мать переносила свое горе с глубокой верой и христианским смирением, но сердце ее было разбито. Она всегда говорила, что жизнь ее делится на две части: до смерти Бориса и после нее. Я старалась сблизиться с ней и достигла своей цели. Мой отец не имел того же утешения. Его горячая душа была по природе религиозная, т.е. способная к восприятию религиозных истин, но определенности в этой области, устойчивости он не имел. Его ум переходил через всевозможные философские системы и религиозные понятия, не удовлетворяясь ничем. Одно время он увлекался спиритизмом, что я считала опасным, потому что спиритизм разрушает, по-моему, краеугольный камень нашей веры, т.е. спасение через искупление, и сводит дело, совершенное Спасителем на земле, к учительству и к поданию нам образца к подражанию. Я имела счастье видеть его перешедшим всем сердцем к учению церкви, и так как он стал изучать богослужение наше, то я переводила для него на русский язык все песнопения и молитвы, которые он трудно понимал на славянском языке.

Политическая жизнь кипела между тем. Не могу выразить торжественной радости, которую я испытала в великий день 19 февраля. Мы были, как всегда, у обедни в Михайловском дворце. Великая княгиня сияла счастьем. Вся наша семья была единодушна в этом чувстве. Несмотря на отдаленность, на ужасное состояние дорог, на свое личное горе и нездоровье, мой отец поспешил уехать в свое тверское имение, чтобы самому объявить своим крестьянам о постигшей их великой милости. Он собрал их в своем доме и прочитал им высочайший манифест с радостным волнением, со слезами счастья и благодарности. Впоследствии он чрезвычайно мудро и широко отделил им их надельные земли без всякого эгоистического расчета на удержание их в своей зависимости, и мы до сих пор пользуемся хорошими отношениями, которые такой образ действий установил между нами и бывшими нашими крестьянами.

У великой княгини Екатерины Михайловны была тогда новая фрейлина, красивая финляндка Alma Kothen. Мы встречались с ней еще в Риме, а через год, когда она приехала в Петербург с Авророй Карловной Карамзиной, она была назначена фрейлиной. Она была грациозна и изящна, представляя собой поэтический тип героинь скандинавских легенд, очень культурная, взлелеянная баловством всех окружающих ее и безмерной любовью своего отца (матери она лишилась в раннем детстве)[491 - Имеются в виду барон Казимир фон Котен и его жена баронесса Анна-Шарлотта фон Котен.]. Россия и придворная жизнь ей были незнакомы и, по существу, несимпатичны, но доброе сердце ее привязалось к встреченным ею в этом мире лицам, и мы с ней искренно подружились. В ней были симпатичны ее идеальность и неподдельная поэзия, в которой она витала и которая отделяла ее от светских мелочей и пошлостей. Высокая, гибкая, белокурая, со свежим цветом лица, всегда безукоризненно одетая, вдумчивая, но без всякой страсти, она пленяла всех, кто с ней встречался. Великая княгиня Мария Николаевна проводила лето на Сергиевской своей даче, мы виделись постоянно с принцессами, и там Альму тоже очень полюбили. В Ораниенбауме гостил в то время друг и товарищ герцога Мекленбургского Oertzen, владелец прекрасного имения Kittendorf, в соседстве Ремплина. Он также восхищался Альмой, которая смотрела на него, как на старика, хотя ему, в сущности, было немного более сорока лет. Он служил ей шапероном[492 - От chaperon (фр.) – компаньонка.], когда она ездила верхом с другими кавалерами. Великая княгиня не разрешала ей таких поездок иначе, как в сопровождении Oertzen’а. Каково же было наше удивление, когда он сам объяснился ей в любви, прося ее руки. Она колебалась, но, тронутая его чувством и под влиянием отца, согласилась выйти за него замуж, что привело в негодование принцесс, и мы все жалели о ней. Однако этот брак оказался очень счастливым. Он сумел понять ее и устроить ее жизнь согласно ее вкусам, разнообразя ее поездками за границу и обществом интеллигентных лиц, которых он приглашал в свой замок. С тех пор мы не встречались уже с Альмой. Сначала мы переписывались, она обладала особенным литературным талантом в этом роде, но наши интересы так разъединились и наша русская жизнь была так серьезна и полна жгучих вопросов, что вряд ли оказалось бы возможным поддерживать долго чисто отвлеченную переписку. Я могла встретить ее в Италии год тому назад[493 - То есть в 1905 г.], но, зная, как она страстно относится к финляндскому вопросу[494 - Речь идет о проводимой императором Николаем II политике русификации Финляндии и реакции финского общества на нее.], я предпочла не подвергаться неминуемому разочарованию, которое бы испытывала в беседе с ней, и сохранить в моем воспоминании образ красивой, поэтичной Альмы, какой она мне представляется в эти далекие дни.

Жизнь в Ораниенбауме текла по-прежнему. В начале лета обычное движение затормозилось рождением маленькой принцессы Марии[495 - Имеется в виду герцогиня М.Г. Мекленбург-Стрелицкая.], а потом я была отделена от всего, так как заболела скарлатиной. Моя мать разделила последующее засим мое заключение. К счастью, никто не заразился, и после первого тяжелого времени наше уединение в пустом большом Ораниенбаумском дворце было даже не без приятности. По возвращении нашем в общество в августе мы застали еще полное оживление. С обитателями Сергиевского устраивались шарады: сhant-pa?tre (champ?tre)[496 - Chant – песня, pa?tre – пасти, hamp?tre – сельский (фр.).], pas-rat-bol (parabole)[497 - Pas – танцевальное па, rat – мышь, bol – чашка, parabole – притча, парабола (фр.).]. Второй слог первой представлял ночное пастбище овец с Oertzen’ом в качестве пастуха, а Альма, освещенная ярким светом, являлась в облаках, изображая l’Etoile du Berger[498 - Утреннюю звезду (Венеру) (фр.).]. Эта картина была очень эффектна. Во второй шараде главное участие принял граф Григорий Александрович Строганов. В pas он представлял танцмейстера, а в rat вместе с князем Мещерским разыгрывал басню Lafontaine «Le rat de ville et le rat de champs»[499 - «Мышь городская и мышь деревенская» (фр.).]. Потом мы уехали в Степановское, где остались до глубокой осени. Нам было хорошо, потому что не было разлада между внешней светскостью и нашим настроением. Мы занимались с сестрой нашей школой; начали собирать дворовых детей и сами учить их. Мы сблизились с нашими ближайшими соседями – семейством Ремер и владельцами большого имения Лотошина[500 - Лотошино – имение князей Мещерских в Волоколамском уезде Тверской губернии.], Мещерскими[501 - Имеются в виду Б.В. и С.В. Мещерские.]. К последним приехала сестра княгини Екатерина Васильевна Потапова. Муж ее только что был назначен с.-петербургским обер-полицмейстером, и они переехали из Варшавы в Петербург. Она только что провела несколько дней в Гатчине, где возобновилось блестящее осеннее пребывание, подобное тому, на котором мы присутствовали два года тому назад. Она рассказывала нам эпизоды их этого знакомого нам волшебного мирка. Екатерина Васильевна была олицетворенная доброта и милосердие, и я с ней коротко сблизилась со следующей зимы.

По возвращении нашем в город я стала искать реальной почвы для моей религиозности. Вся моя приподнятость, навеянная моими чтениями и размышлениями, требовала воплощения в жизни. Сравнительная роскошь, в которой я жила, была для меня как бы укором. В первый раз, на почве христианства, предстали передо мной социальные вопросы. Почему такое неравенство между детьми одного Отца небесного? Почему я, например, окружена попечением и обережена от всякого рода опасностей, а столько детей рождаются в нищете и самими условиями своей жизни обрекаются на погибель физическую и нравственную, не имея возможности развить свою душу и познать Бога? Следует ли буквально раздать все свое имущество? Уменьшится ли от этого на одну сотую сумма зла в мире, и имеют ли родители право лишать своих детей наследства, полученного от предков, и той культуры и воспитания, которые только возможны при обеспеченности материальной? Мне не с кем было говорить о волнующих меня вопросах, и я их перерабатывала, как умела, сама. Одно мне было ясно: то, что я должна была отрешиться от себя, т.е. от удовлетворения своих эгоистических желаний, и посвятить себя служению Богу в лице моих ближних. Первым делом мне нужно было непосредственное соприкосновение с этим миром страждущих, в отношении которых я чувствовала себя виноватой. Мне помог в этом умный и живой молодой священник о. Александр Гумилевский. Как все живые люди, у нас он был в загоне и в борьбе со своим начальством; но хотя его кипучая деятельность была кратковременна (он умер в молодых годах), он сумел создать в своем приходе на Песках первое приходское благотворительное общество, по типу которого развились все наши церковно-благотворительные общества, одно из лучших учреждений столицы, которое, несомненно, будет иметь большое значение, раз церковь и приход оживят новым духом. Он задумал возобновить существовавшее в первых веках христианства учреждение дьяконисс, выбирая их из женщин всякого сословия, не связанных монашескими обетами, остающихся в своих семьях, но посвящающих себя на служение и помощь бедным. Таких дьяконисс уже у него было несколько из числа его же прихожанок. Я случайно его встретила у Татьяны Борисовны Потемкиной, и все, что услышала от него, было мне крайне симпатично. На другой день я получила от него письмо, в котором он говорил, что почувствовал искренность в моих стремлениях «к доброделанию» и что на случай, если я, действительно, хочу работать на ниве Господней, то посылает мне адрес, где я найду, что делать. «Но не передавайте, – писал он, – Ваших денег через лакея, а выйдите из кареты, как самарянин слез с осла, и лично предложите Вашу помощь. Будьте православной дьякониссой», – заключил он. Это письмо принесла мне одна из его дьяконисс, скромная и кроткая девушка, на вид мещанка, одетая в черное платье, с черной косынкой на голове. Она мне сказала, что живет с матерью и работает, но находит время для служения бедным, идет, куда батюшка ей укажет, и что обряд посвящения ее состоял в молитве с ней и о ней батюшки с чтением Евангелия над ее склоненной головой. Письмо Гумилевского меня тронуло, и я на следующее утро отправилась пешком по указанному адресу. Меня сопровождала наша неоцененная Goussette[502 - Имеется в виду Е.А. Гусева.], добрая, набожная, принимающая участие во всем, что нас касалось, никогда не отказывавшая нам ни в чем. Мы вошли в подвал, полный углами, – я в первый раз узнала, что это слово изображает. Кроме старухи Настасьи, о которой писал мне Гумилевский, было много другого народа, которые сперва с любопытством оглядели оставшихся навсегда неизвестными им посетительниц, а потом привыкли к ним и даже, как мне казалось, полюбили их. С Екатериной Васильевной Потаповой я ездила два раза в неделю по вторникам и пятницам в Таврическую школу, где преподавали добровольные учителя. Она имела один класс, а я другой. Кажется, что эту школу основал и ею руководил барон Михаил Осипович Косинский, ярый филантроп, которого я встречала у г-жи Потаповой. Она имела огромную деятельность и видела массу разнородных людей. Это первое движение 60-х годов, чуждое еще политической окраски и проникнутое искренней любовью к меньшей братии, было мне очень симпатично, и я примкнула к нему всем сердцем. Я также бегала в Крестовоздвиженскую общину и подружилась с сестрами, докторами и священником. Я чувствовала себя такой мизерной в сравнении с этими постоянными тружениками и смирялась в душе пред всеми и также пред рабочими, которые приходили в амбулаторию, из которых каждый имел свою грустную эпопею. Здесь я встречала баронессу Раден, которая часто приезжала в общину и оставалась иногда по ночам, чтобы дать возможность отдохнуть сестрам. Никто, кроме моей матери, не знал о моих похождениях. Мой отец запретил бы их, так как они расходились с его понятиями об облике великосветской барышни, а бабушка… – она сочла бы меня прямо за сумасшедшую и наложила бы свое веское veto, но моя добрая и умная мать поняла, что мне необходим был этот выход бушующих во мне сил, и охотно разрешала мне мои занятия, и даже помогала мне их осуществить. Все это я проделывала в утренние часы: в 7 часов я уже вставала, чтобы успеть со всем управиться. В третьем часу, наскоро позавтракав, соответственно переодевшись, я стремилась в придворной карете к великой княгине Екатерине Михайловне, заменяя ей фрейлину после свадьбы Альмы. Я выезжала с ней каждый день и очень часто у нее обедала. Великая княгиня испытала в декабре большое горе – маленькая принцесса Мария умерла в конвульсиях шестимесячным ребенком. Я была рада при таких обстоятельствах оказать хотя малую услугу великой княгине, которую так искренно любила и горю которой я сочувствовала от всей души. По причине этого траура праздников в Михайловском дворце не было.

Великая княгиня Елена Павловна была очень занята основанием консерватории, в чем главным исполнителем ее желаний был Антон Григорьевич Рубинштейн. Так как я опять стала ездить на маленькие музыкальные ее вечера, то имела случай слушать гениальную игру этого титана в области фортепьянной игры. Он изображал из себя целый оркестр по силе своего исполнения, и вместе с тем его пальцы пели на клавишах с удивительной тонкой прелестью. На этих вечерах постоянными посетителями были, между прочими, прусский посланник при нашем дворе и его супруга. Это был знаменитый граф Бисмарк, имя которого сделалось историческим через несколько лет. Идея единения Германии была его заветной мечтой с самого начала его дипломатической карьеры. Князь Горчаков рассказывал мне, что, будучи прусским посланником при Франкфуртском сейме, он уже развивал ему свой план о великой Германии и что все разговоры его с ним были на эту тему. Князь тогда состоял нашим посланником в Штутгарте. Впоследствии, когда он так блистательно осуществил свою мечту, встретившись с князем, он ему сказал: «Eh! bien, ma?tre, ?tes-vоus satisfait de votre еl?ve!» Князь поклонился и ответил: «Comme le Perugin a pu ?tre satisfait de Rapha?l, l’еl?ve a dеpassе le ma?tre!»[503 - «Ну что же, мэтр, вы довольны своим учеником?» – «Как Перуджино мог быть доволен Рафаэлем, ученик превзошел учителя!» (фр.).] Прекрасная музыка и умные объективные разговоры были для меня приятным развлечением, которое я принимала без усилий. Не так было с балами, на которые мы должны были, хоть изредка, появляться. Первые балы были для меня настоящим мучением, и слезы были готовы брызнуть из моих глаз. Эта бальная музыка, которую я когда-то так упоительно любила, раздирала мое сердце, вызывая образы, исчезнувшие в вихре моих пройденных ощущений. Боже мой! Какая бездна разделяла меня от них. Мне казалось, что я пришелец из другого мира, и удивлялась, что внешность осталась все та же. Те же кавалеры подлетали ко мне, и я чувствовала в обхождении их какое-то безмолвное участие, которое меня трогало, но мне казалось, что каждый из них спросит меня: «Что тебе до нас и что нам до тебя?» Как все, что повторяется, сила этих впечатлений постепенно ослабевала. Я даже иногда забывалась и вдруг замечала, что мне по-прежнему весело. О, как я негодовала на себя в таких случаях! На другой день я приходила ранее часов к обедне в наш приходский храм Св. Пантелеймона и старалась воротить свое воображение к тому, что я считала единственным для меня путем; это состояние было тяжелое, потому что я чувствовала, что, несмотря на все, любовь к земной жизни осталась во мне несокрушенной и несокрушимой. На последнем балу у великого князя Николая Николаевича Михаил Николаевич прощался с нами, так как на другой день он уезжал на Кавказ, куда был назначен наместником. Во время мазурки он обходил всех нас, приговаривая: «Не поминайте меня лихом». Он был нам всегда очень симпатичен, хотя мы его менее знали, чем его брата, так как он всегда танцевал с замужними молодыми дамами, а Николай Николаевич был исключительно кавалером девиц. Молодая великая княгиня Ольга Федоровна уезжала с большой грустью. Она впоследствии передавала мне, как ей трудно было расстаться с Петербургом, в котором она познала так много счастья. Будучи небольшой германской принцессой, очень мало избалованной и никогда еще не выезжавшей из Карлсруэ, для нее очутиться русской великой княгиней в блестящей северной столице, во всей роскоши императорского двора, обласканной Императрицей Александрой Федоровной и, прибавляла она, «Аvec un mari comme le grand-duc»[504 - «C таким мужем, как великий князь» (фр.).], – было осуществлением волшебной сказки наяву. Поэтому широкое поприще, ожидающее на Кавказе, ее мало прельщало, и она считала великолепную Колхиду, над которой она была призвана владычествовать вместе с великим князем, страной изгнания, раз этим отъездом разрушался ее достигнутый земной рай.

В то время Румянцевский музей был переведен в Москву[505 - Общедоступный Румянцевский музеум был создан в 1828 г. по указу императора Николая I на основе коллекций графа Н.П. Румянцева и открылся в 1831 г. в доме Румянцевых на Английской набережной в Петербурге. Собрание музея включало в себя коллекции редких книг, рукописей, монет, медалей, минералов, этнографических предметов, произведений живописи и скульптуры. В 1861 г. Александр II повелел перевести музей в Москву, предоставив для него Пашков дом на Моховой улице. Открылся музей в 1862 г.], и заведующий им князь Одоевский должен был последовать за своим учреждением; его отсутствие было большим лишением для Михайловского дворца. Княгиня Ольга Степановна, его жена, заведовала училищем Св. Елены и находящейся поблизости богадельней для старух. Оба эти учреждения ей пришлось покинуть. Великая княгиня Елена Павловна заменила ее фрейлиной Раден и мной, передав первой училище, а мне богадельню. Этот знак доверия со стороны великой княгини я приняла со смущением, благодарностью и удивлением, разделенным также всей моей семьей, так как было принято смеяться над моей непрактичностью. Я никогда ничем не располагала и не имела понятия о счетах и о ценности вещей, и вдруг в мое единоличное распоряжение поступает целое учреждение и деньги на его содержание. Отчеты я должна была представлять великой княгине, а делопроизводителем мне назначили одного чиновника, некоего Краснопольского, с которым я была сначала страшно застенчива, так как не привыкла, чтобы меня считали начальством. Он был отличный человек и много мне помогал, чтобы разбираться в новом деле. Княгиня Одоевская прислала мне все старые счета, и я старалась изо всех сил уяснить себе нормальную стоимость продовольствия, цену на мясо, потребное количество на порцию и проч. Эти познания были плодом усиленной работы с моей стороны. Почти всегда я ездила в мою богадельню вместе с Эдитой Федоровной. Вспоминаю с удовольствием наши поездки; они были началом нашего тесного сближения. Окончив мое дело, я заходила к ней в институт и следила за ее обращением с девицами, учителями, воспитательницами, потом на обратном пути и в ее комнатах во дворце, где мы пили чай, я внимала ее речам, всегда проникнутым высокой мыслью и горячей любовью к людям. Я сообщала ей подробности моего управления и мои недоумения и просила передавать великой княгине мои замечания и просьбы. Сначала все дела проходили при ее посредстве, но вскоре затем великая княгиня приказала мне являться с моими докладами самой. Она принимала меня в своей уборной и выслушивала с ласковой добротой. В нескольких словах она быстро решала несложные вопросы, которым я придавала столько значения, потом удерживала меня у себя и с глазу на глаз беседовала со мной более или менее продолжительно. Она интересовалась моей малозначащей личностью, ставила вопросы, на которые я не могла не отвечать прямо, и говорила иногда о себе и о своей молодости, когда она воспитывалась в пансионе в Париже и когда она проводила праздничные дни в семействе подруги своей девицы Вальтер, племянницы знаменитого ученого Cuvier. Молодая принцесса находилась в обществе великих умов времени реставрации, и ее восприимчивый ум получил то влечение к научным интересам, которое она так благотворно использовала в ожидавшей ее сфере. Странно было слышать от этой важной и пышной великой княгини, так высоко державшей всегда знамя своего высокого положения, как она и сестра ее, принцесса Паулина (Нассауская)[506 - Принцесса П. Нассау-Вайльбург.], сами расправляли единственные белые платья, служившие им неизменно на воскресных вечерах M-r Cuvier, жившего тогда в скромном помещении Jardin des Plantes[507 - Ботанического сада (фр.).]. Она, как мне теперь представляется, хотела предохранить меня от одностороннего мистического развития. Между прочим, она говорила, что вообще надо остерегаться слишком большого поклонения aux Archev?ques et Directeurs de Conscience[508 - архиереям и духовным отцам (фр.).], прибавляя притом, улыбаясь: «С’est encore un subterfuge de la coquetterie fеminine, car ce sont des hommes apr?s tout!»[509 - «Это еще одна уловка женского кокетства, поскольку они – все-таки мужчины» (фр.).] Когда она уезжала за границу, то я писала ей, по ее приказанию, каждые две недели. Эдита Федоровна устраивала для меня маленькие вечера, на которые она приглашала попеременно своих друзей, чтобы познакомить меня с ними. Она всегда говорила, что ничто так не развивает молодой женский ум, как общение его с мужскими зрелыми умами. Таким путем я узнала К.П. Победоносцева, Ю.Ф. Самарина, К.Н. Кавелина[510 - Ошибка; правильно К.Д. Кавелин.], П.П. Семенова, Ф.М. Дмитриева, Б.Н. Чичерина и других. Со всеми ними я осталась в личных дружеских отношениях. Беседы их расширили мой кругозор и познакомили меня с вопросами внутренней политики. Все мои новые друзья были тогда молоды и в расцвете сил, и во всех их чувствовалась горячая любовь к родине, разумный серьезный патриотизм, чуждый слащавой маниловщины, и живое упование на блистательную будущность России. Я очень наслаждалась этими скромными, но одушевленными вечерами. Но, увы! Применение к жизни великодушных идей не осуществилось, как мы ожидали, в дружной работе всех классов на благо родины. Борьба вокруг них не стихала. С одной стороны, старый режим косился на начатые реформы, с другой, революционный элемент находил их недостаточными и забегал вперед, требуя большего и требуя его немедленно. Появилась обличительная литература, вдохновленная нигилистическим духом. От идей перешли к делам, и в один прекрасный день значительная часть Петербурга запылала зловещим пожаром[511 - 28 и 29 мая 1862 г. в Петербурге был сильный пожар, когда сгорело около 6000 лавок и домов на Садовой улице, пострадали Апраксин двор и здание Министерства внутренних дел.]. Мнения расходятся касательно этого явления. Иные думают, что это был результат простой случайности. Мне же представляется, что если даже первая искра была случайная, она была подхвачена революцией и явилась как взрыв не изведанной еще, но грозной стихийной силы. К начинающемуся еще нигилистическому движению примешалось польское сепарастическое брожение. Когда Государь прибыл в Варшаву, он был встречен просьбами о перемене отношений к Польше. Не предрешая ничего, Государь остановил их слишком пылкие желания словами: «Pas de r?ves, messieurs, pas de r?ves!»[512 - «Без мечтаний, господа, без мечтаний!» (фр.). Вариант этой ставшей широко известной фразы приводит в своих воспоминаниях Д.А. Милютин: «В 1857 году, при съезде в Варшаве трех монархов все обошлось вполне благополучно; оказанный им прием казался даже сочувственным; но знаменитая фраза в речи императора Александра II “pas de r?veries” была как бы ушатом холодной воды, вылитой на горячие головы польских передовых людей» (Воспоминания генерал-фельдмаршала графа Дмитрия Алексеевича Милютина 1860—1862. М., 1999. С. 47).] Несмотря на то, общее либеральное веяние, охватившее Россию, сообщилось полякам, и они присоединились к русским нигилистам в общем движении против порядка. Начались аресты, цензурные запрещения и проч., и консервативная партия торжествовала, указывая на правильность своих предупреждений.

Великая княгиня Елена Павловна была грустно поражена таким результатом своих великодушных намерений и возбуждением против нее в обществе. Думаю, что под влиянием своих разочарований она, будучи осенью в Женеве, говорила Навилю, известному женевскому философу и ученому, о своем утомлении и желании оставить политическую жизнь и замкнуться в семейные интересы. Об этих разговорах я слышала от Навиля самого, и он также передавал мне о своем совете продолжать обширную деятельность, которая была ее призванием. Думаю также, что мысль об отстранении себя от дел была также навеяна неожиданной встречей, происшедшей с ней в Женеве. Оказалось, что в той же гостинице, где она остановилась, находилась m-me Andrе, рожденная Вальтер, та самая племянница Кювье, которая была ее первой подругой в молодости и которую она с тех пор не видала. Пути их разъединились в самые противоположные стороны. Принцесса Виртембергская, переселившись в Россию, как супруга великого князя Михаила Павловича, испытала все, что жизнь может дать в смысле земного величия. M-lle Вальтер, очень красивая, вышла замуж за банкира m-r Andrе, владеющего миллионным богатством, и в своей сфере имела некоторую долю значения. Но еще в очень молодых годах она отказалась от света, чтобы посвятить себя всецело служению Христу, как то указывала ей ее глубокая христианская вера. Она создала много полезных учреждений в Париже и в Версале и была душой религиозных миссий в Италии и Франции. Она имела огромное личное влияние, так как владела даром красноречия и убежденным словом, а главное, согласовала свою жизнь со своими принципами. Она считалась в роде m?re de l’Eglise[513 - матерью церкви (фр.).] в евангелических кружках. Более пятидесяти лет подруги не видались, и вот им пришлось сводить итоги проведенных жизней. Великая княгиня была поглощена разговорами с m-me Andrе. Думаю, что ее оскорбленная душа нашла облегчение в той сфере, куда ее вводили эти беседы. Уезжая из Женевы, она пожелала взять с собой чтицу, которая поддерживала бы ее в этом направлении. Выбор пал на m-lle Guldin, которую она и привезла в Россию. Но пришлось великой княгине мало воспользоваться ее услугами. Многосторонняя кипучая петербургская жизнь с ее разнородными интересами охватила ее снова, и строгая Guldin с удивленными глазами и угловатыми движениями являлась среди шумной и пестрой жизни Михайловского дворца, не умея принимать в ней участия.

Предшествующее лето мы провели все, по обыкновению, в Ораниенбауме. У великой княгини Елены Павловны гостил, между прочими, известный архимандрит Порфирий Успенский, один из первых ученых знатоков Востока. Его многотомные труды составляют клад для изучения восточных церквей, в том числе арабских и коптских, и никто лучше его не был бы в состоянии поддержать связь с ними и нашей церковью и завоевать для России преобладающее положение в Иерусалиме. Оттого он стремился туда всеми силами своей души, и великая княгиня вместе с Татьяной Борисовной Потемкиной усиленно просили назначения его начальником нашей миссии. Но, как всегда бывает, около выдающихся людей зависть и сплетни свивают свои недостойные интриги. Вместо первоклассного ученого и высокообразованного человека назначили удобного невежественного монаха[514 - Назначению Порфирия Успенского препятствовал канцлер Горчаков. По инициативе Министерства иностранных дел начальником миссии в 1858 г. был избран инспектор и профессор Петербургской духовной академии, доктор богословия, архимандрит Кирилл (в миру В.Н. Наумов), рукоположенный во епископа Мелитопольского.], и влияние наше на Востоке утратилось и на этом поприще. Порфирий часто приходил к моей матери, и я слышала его умные беседы. С нашим семейством связь его была давняя, так как он состоял при посольской церкви в Вене во время нашего пребывания в этой столице, и мой брат, родившийся там, был единственным младенцем, которого он крестил в своей жизни. Он так боялся держать новорожденного ребенка в своих руках, что не решался погрузить его в купель, а облил его прежде иорданской водой, нарочно привезенной моей матери маршалом Мармоном, совершившим путешествие к Святым местам.

Для подания помощи потерпевшим от пожара[515 - Речь идет о пожаре 1862 г.] был устроен комитет. Екатерина Васильевна Потапова была назначена председательницей его. Она часто приезжала к Ораниенбаум, где интересовались ее деятельностью. Муж ее, Александр Львович, также был приглашен. С ним говорили, особенно о польском вопросе, который он хорошо знал по своей прежней службе в Варшаве. Брожение было большое. Растерявшийся князь Горчаков умер. После него был назначен граф Ламберт с миссией вести умиротворительную политику, но, к несчастью, он также вскоре скончался, и одновременно застрелился военный начальник генерал Герценцвейг[516 - В октябре 1861 г. во время беспорядков в Варшаве наместник Царства Польского граф К.К. Ламберт ввел осадное положение. После столкновения с генерал-губернатором Варшавы А.Д. Герштенцвейгом, произошедшего из-за конфликта по поводу разграничения полномочий, Ламберт вызвал его на дуэль. Чтобы избежать наказания, поскольку поединок между высокопоставленными должностными лицами вызвал бы сильное недовольство правительства, Герштенцвейг и Ламберт выбрали «американскую дуэль», то есть самоубийство вытянувшего неблагоприятный жребий. В результате Герштенцвейг застрелился. Ламберт скончался от туберкулеза не одновременно с ним, а через четыре года, в 1865 г.]. Эти три события произвели сильное впечатление, особенно самоубийство Герценцвейга, по своей загадочности; полагают, что оно было следствием американской дуэли, при которой один из соперников обязывается лишить себя жизни, если жребий упадет на него. Пока власть бездействовала, революция организовалась, и тайное правительство приобретало более влияния, чем официальное. Крайняя партия надеялась на успех вооруженного восстания, опираясь на вновь ознаменовавшее себя революционное движение в России и на симпатии Франции, на которую они рассчитывали для активной поддержки. Они мечтали не только о восстановлении Царства Польского, но о присоединении к нему всего Западного края с Киевской губернией до Черного моря, и уже издавались географические карты с таким распределением земель. Другая партия, более благоразумная, с маркизом Велепольским во главе, желая воротить Польшу к положению до 30-го года, просила наместником великого князя Константина Николаевича. Эта комбинация была принята, и великокняжеская чета выехала на свое вице-царство в августе месяце. Но на другой день после приезда их в Варшаву, в первый же выезд великого князя, он сделался жертвой покушения, от которого получил легкую рану в предплечье[517 - Речь идет о покушении представителя радикального крыла польского национально-освободительного движения Людвига Ярошинского на жизнь наместника Царства Польского великого князя Константина Николаевича 4 июля 1862 г.]. Ярошинский был повешен, но политика любезностей продолжалась, хотя настоящий пример лишний раз доказал, что уступчивость во время беспорядков ведет к усилению, а не к укрощению их. Это наконец понял маркиз Велепольский, когда, истощив все умиротворяющие меры, он посоветовал забрать разом под видом рекрутского набора всех намеченных революционеров. Это произошло 11 января 1863 года, и с тех пор началась открытая боевая революция. В Вильне Муравьев действовал решительнее, и как ни круты или даже жестоки были его меры, но волнение было подавлено скорее и стоило меньше жизней. Помощь, которую поляки ждали от Европы, выразилась в надменных нотах, препровожденных нашему правительству от лица всех держав, предъявлявших свои требования к России касательно Польши. Национальное патриотическое чувство не было еще тогда утрачено в нашем обществе, подобно тому, как мы с недоумением видели это во время Японской войны, когда русские люди радовались поражениям России. До такого позора не дошли враги правительства, и под влиянием горячих статей Каткова все стали, как один человек, готовые отстоять цельность государства и поддержать его честь. Блестящие ответные ноты князя Горчакова нашли отголосок в сердцах всех сынов России, и, конечно, твердая сплоченность нации, готовой дать отпор всяким внешним посягательствам, остановила дальнейшее вмешательство в наши дела, ограничив его этими безрезультатными протестами.

8 сентября [1862 г.] Государь и все наличные члены царской фамилии открывали в Новгороде памятник тысячелетия России. Наши великие княгини были в то время за границей, а мы в деревне. Там я получила письмо от Марии Максимилиановны, описывающей это торжество и энтузиазм всего народа, прибавляя к тому: «De tels moments donnent du courage ? notre bien-aimе Empereur!»[518 - «Такие минуты придают мужество нашему возлюбленному Императору» (фр.).] Выдающимся событием следующей зимы (63-го года) была для меня свадьба Марии Максимилиановны с принцем Вильгельмом Баденским. Мы были с ней очень дружны. Сколько приятных дней и вечеров мы провели вместе в Мариинском дворце или на Сергиевской даче. Мы приезжали туда почти каждый день, тем более что мой отец живал там часто, занимая красивый отдельный домик в парке. Устраивались большие катанья в разных экипажах с участием обитателей всех прибрежных дворцов, оканчивающиеся чаепитиями в том или другом из павильонов. Кроме того, мы искренне по-дружески обменивались мыслями на почве культуры и общих идей. Иногда мы вместе занимались, читали Шекспира под руководством m-r Shaw, умного английского профессора, знатока своего дела. Одним словом, жизнь наша переплеталась многими нитями, и разрыв их вследствие переселения принцессы в Германию имел свою грустную сторону. Мы давно были посвящены в желания ее сердца касательно этого брака, на который великая княгиня сначала не давала своего согласия, и потому были свидетельницей ее радости, когда согласие это было даровано, и она была объявлена невестой. Конечно, озарение первых дней не обусловливает еще бесконечного счастья всей последующей жизни. Она так сильно любила Россию, что одна разлука с родиной должна была быть для нее незаменимым лишением. Когда много лет спустя я посетила ее в Карлсруэ, то она показала мне шкатулку, наполненную русской землей, которая стояла в ее образной посреди икон.

Свадьба происходила в конце января [1863 г.], вечером, в Зимнем дворце. Мы были в числе ее bride’s maids[519 - подружек невесты (англ.).]. Всех нас было шесть, вот они: не считая нас, Евгения Максимилиановна, княжна Мария Элимовна Мещерская, графиня Мария Егоровна Толстая (впоследствии Орлова-Давыдова) и графиня Мария Борисовна Перовская. Все мы были одеты в одинаковые платья из белого тарлатана[520 - Тарлатан – легкая прозрачная хлопчатобумажная или полушелковая ткань, из которой шили женские платья в XIX в.] с воланами и белыми широкими кушаками и с гирляндами из белых liserons[521 - цветов повилики (фр.).] с зеленью и выступали попарно сейчас же за царской фамилией. До начала шествия мы находились в комнатах Императрицы Марии Александровны со всеми членами императорской семьи и окружали Марию Максимилиановну, подавая шпильки, пока ей накалывали ее кружевной вуаль за парадным туалетом. Пребывание в Ораниенбауме началось рано, так как ему не предшествовала обычная остановка на Каменном острове, из-за ожидаемого великой княгиней рождения ребенка, оказавшегося принцем Михаилом Георгиевичем[522 - Герцог Карл-Михаил Георгиевич Мекленбург-Стрелицкий.]. По поводу наречения ему имени вышла размолвка между великой княгиней Еленой Павловной и ее зятем. Великая княгиня настаивала, чтобы новорожденный носил имя своего деда, покойного великого князя, а герцог желал назвать его Карлом по имени своего дяди. Размолвка вышла довольно серьезная, так как герцог не желал уступить – помирились на соединении обоих имен, и его назвали Charles-Michel, но обостренные отношения продолжались еще некоторое время, и другие дворы принимали участие во взаимных пререканиях.

Постоянное общество Китайского дворца увеличилось еще с прошлого лета появлением новой фрейлины Екатерины Петровны Голохвастовой, племянницы княжны Львовой, красивой, разумной, давно знакомой уже Михайловскому дворцу. В это же лето были приглашены Зубовы. Они только что приехали из-за Урала, где провели последние два года. После блестящего для Марии Николаевны 60-го года, когда она дебютировала с таким выдающимся успехом, они должны были оставить Петербург, так как родители обоих, оба очень состоятельные[523 - Отец графа А.А. Зубова – граф А.Н. Зубов, отец графини М.Н Зубовой – Н.А. Кокошкин.], почему-то отказались покрыть незначительные сверхсметные расходы, которые они принуждены были сделать для первоначального своего обзаведения. В силу этого непонятного упрямства он принужден был оставить Кавалергардский полк и академию, в которую он только что блистательно поступил, а она – отказаться от среды, в которой она успела завоевать столько симпатий. Зубов принял место мирового посредника в далеких пермских пустынях, где у отца его было большое имение, и вот жена его, избалованная дитя юга, оказалась переброшенной в дикий край, куда можно было добраться только после многодневного путешествия, где пристанищем для нее служил деревянный флигелек, лишенный всякого комфорта, не говоря уже об эстетике, и где, к довершению всего, она проводила долгие дни в полном одиночестве, так как огромные расстояния края принуждали ее мужа почти к постоянному пребыванию в тарантасе. У нее уже была маленькая девочка[524 - Графиня Александра Алексеевна Зубова (Ада).], и ожидалась вторая. Самой же ей только что минуло двадцать лет. Единственным живым существом около нее была старая французская няня ее Rose, воспитавшая ее и окружавшая маленькую Аду теми же заботами. Она, живая, общительная, привыкшая к веселой неаполитанской природе и ее жизнерадостным жителям, была охвачена невыразимой тоской в этом суровом безмолвном крае и, глядя на серые озера Сибири, вспоминала о лазурном прибрежье своей родной страны и со слезами на глазах пела дивным голосом свою милую Santa Lucia[525 - Святая Лючия (ит.). Название живописного места на побережье Неаполитанского залива, о котором поется в народной неаполитанской песне, записанной в середине XIX в. собирателем песен и издателем Теодоро Коттрау.]. Зиму она провела в Екатеринбурге, так как домик в деревне был крайне холодный, там родилась вторая дочь ее Stella (Мария)[526 - Графиня М.А. Зубова. Всего у графини М.Н. Зубовой было три дочери: Александра, Мария и Екатерина.], и она разом завоевала сердца всех обитателей. Мария Николаевна была настоящей царицей этого провинциального города, жители которого остались ей преданными на всю жизнь и не прерывали с ней отношений, несмотря на то, что она уже никогда не возвращалась в Пермскую губернию. В Ораниенбауме мы обрели ее по-прежнему блистательной, полной ума, жизни, юмора, пения, веселья, но слышна была в ее смехе нота надорванных ее нервов. Она часто приходила к моей матери, прося совета, как устроить свою будущность. От полка Зубов был оторван, а в Куяш они не были в силах зарыться снова. Ему всего было 26 лет, и он искал себе дела. Ко всем комбинациям примешивались денежные соображения. Все это она рассказывала со слезами, вперемешку с неожиданными комическими выходками, в образных выражениях, с пылкостью южной натуры и доверием ребенка, ищущего опоры. Везде она была душой общества. Ее бабушка была знаменитая певица Каталани, вышедшая замуж за французского графа Valаbr?gue. Она унаследовала от нее чудный голос и музыкальный слух, и пение ее, легкое, мелодичное, непосредственное, было истинным наслаждением для слушателей.

Граф Фредро по-прежнему был частым посетителем Ораниенбаума, равно как и Сергиевской дачи, где он одинаково был оценен, блестящий, как всегда, хотя политические события Польши отражались на его настроении. Он читал нам иногда свои красивые стихи, между ними было комическое обозрение Петербургского общества от лиц якобы двух vieux cеlibataires, Zips et Perdreau[527 - Двух старых холостяков, Зипса и Пердро (фр.). Под именем Пердро граф Фредро был изображен в романе Б. Маркевича «Перелом».] (его друг, музыкант Леви, и он). Zips написал на них музыку. Коснувшись Зимнего дворца, он так характеризует его обитательниц:

Demoiselles d’honneur aimables perce-neiges
Des frimas de la Cour, Vestales des Palais
Qui voilez votre rite aux regards sacril?ges
En attisant vos feux par des romans anglais,
Mеlange superfin de nonne et bayad?re,
Рar vos discours bеats, par vos propos lеgers,
En assiеgeant les coeurs des Grands de cette terre
Vos coeurs aussi par eux sont souvent assiеgеs[528 - Милые фрейлины, подснежники придворной стужи, дворцовые весталки, вы скрываете под покрывалом ваши обряды от кощунственных взглядов, разжигая свой огонь английскими романами. Тончайшее сочетание монахини и баядерки, своими сладкими речами, своими легкомысленными словами вы осаждаете сердца сильных мира сего, но порою и ваши сердца тоже ими осаждены (фр.).], и проч.

Одним из постоянных посетителей Ораниенбаума был дипломат Еверс, бывший посланник, не помню, при каком дворе, а тогда занимавший высокий пост в Министерстве иностранных дел и очень приближенный к князю Горчакову. Он был очень приятен и остроумен и прекрасно осведомлен обо всем, что касается нашей международной политики. В другом роде был князь Сергей Николаевич Урусов, приезжавший также при первом своем досуге. Не касаясь его значения как государственного человека, скажу только, что он очень оживлял наше общество: был разговорчив, юмористичен, прекрасно читал нам вслух Гоголя, и его гибкий ум отличался в любимой нашей игре secrеtaire. Жаль, что столько перл остроумия пропало, но герцог неумолимо уничтожал, по прочтении, все анонимные билетики, авторы которых принадлежали иногда к разряду самых блестящих современных умов, как то: князя Горчакова, князя Вяземского и португальского посла графа Мойра (женившегося на русской графине Апраксиной) и многих других. Великая княгиня Мария Николаевна также принимала участие в этой игре. Вообще, мы очень часто виделись с обитателями Сергиевского. Наша дружба с Марией Максимилиановной перешла к милой сестре ее. Иногда Евгения Максимилиановна приезжала к нам утром, и мы вместе рисовали пейзажи около живописного места в парке близ дома Петра III[529 - Имеется в виду небольшой по размеру дворец Петра III, построенный в Ораниенбауме по проекту архитектора Ринальди в 1756—1762 гг.]. Мы с трудом ограждались от массы комаров, жужжащих вокруг нас и кусавших нас немилосердно. У них мы бывали большей частью вечером.

Раз мы приехали под присмотром графини Толстой на целый день в Гостилицу. Нам было, как всегда у доброй тети, приятно. Гуляя втроем по парку, мы вошли в грот с холодным родником. К одной стенке скалы была приделана икона с лампадкой, и перед ней горячо молился человек. Когда мы взошли, он поклонился нам, и мы с ним заговорили. Оказалось, что его зовут Маньковым[530 - Речь идет о А.Г. Малькове.], что он купец и что приехал хлопотать о поддержании православной миссии в Алтайском округе. По его словам, калмыки, кроткие по природе, с радостью принимают учение Христово, и из калмычек уже устроилась в Улале община сестер милосердия для распространения христианства примером христианской добродетели. Теперь необходимо было устроить пункт миссионеров с широкой материальной поддержкой и соорудить походную церковь при вновь устроенной общине. Для достижения этой цели он прибыл в Петербург и, как все нуждающиеся, нашел пристанище у Татьяны Борисовны. Об его заветном желании он и молился так горячо, когда мы вошли в грот. Появление наше показалось ему ответом на его молитву, в уповании, что мы посланы в помощь ему. Мы были очень заинтересованы его рассказами, и восторгу его не было предела, когда он узнал, что одна из трех девиц, уже так обрадовавших его одним своим появлением, была родная племянница Государя. Действительно, мысль его получила свое осуществление: был послан начальником миссии преосвященный Владимир. Татьяна Борисовна была душой этого дела, и в ее доме собирались комитеты. Мы также содействовали, как могли. Между прочим, образа иконостаса для Улалинской церкви были написаны масляными красками кружком девиц, в котором я участвовала. Мы собирались для этого у графини Марии Владимировны Орловой-Давыдовой. Мое личное участие выразилось в исполнении двух больших образов для обоих боковых дверей иконостаса: архангела Михаила и первого мученика Стефана. Много лет спустя я встретила после турецкой войны в одном из военных госпиталей раненого солдата из Барнаула. Мы разговорились с ним о его родине, и он сказал мне, что хорошо помнит наш походный иконостас, продолжающий служить миссионерским целям. Меня это очень обрадовало.

Осенью мы принимали молодого Короля греческого Георга, сына датского Короля Христиана VIII[531 - Ошибка; правильно – Христиана IX.], только что избранного греческим Королем вследствие непроизвольного отречения Короля Оттона. Его первый визит был в Россию, где он принят был Государем со всеми почестями, подобающими его высокому новому сану. Ему было только 16 лет, и до тех пор он воспитывался в Морском училище[532 - Морской кадетский корпус был переименован в Морское училище только в 1867 г.], ничем не отличаясь от своих товарищей. В Ораниенбауме в честь его был парадный обед, а вечером были танцы. В его свите было несколько умных людей – я получила впечатление, что политическое положение в Греции было далеко не спокойное и что понадобится много такта молодому Королю, чтобы лавировать между столь обостренными отношениями партий.

Около 20 сентября мы уехали наконец в деревню, где стали вместе с сестрой устраивать небольшие школы грамотности в каждой деревне, причем учителями были наши же прежние ученики, обучавшиеся в усадьбе. Но пребывание наше в деревне внезапно сократилось. Мама получила известие об опасном состоянии здоровья бабушки и сейчас же уехала в Петербург, а мы последовали за ней через несколько дней в сопровождении Goussette. Бедную бабушку мы нашли в безнадежном состоянии по слабости, однако в полном сознании. Она даже не ложилась в постель, но скончалась, как она жила, без самопослабления и в спокойном величии непоколебимой веры и покорности воле Божией. День смерти ее был 12 октября. По странной случайности, в то же число, но 13 лет тому назад умер мой дед князь Борис Алексеевич Куракин, с которым она прервала всякие отношения при жизни, а в то же число 12 октября умерла теща его, другая княгиня Анна Александровна Голицына, которая также была непримирима с ним. Может быть, такое совпадение не имеет значения. Может быть, это доказательство того, что в другом мире временные обиды исчезают и что там, в светлой атмосфере всепрощения и любви, забудутся те тени, которые омрачали отношения людей между собой. Смерть бабушки была крупным событием в нашей жизни, так как она занимала в ней значительное место. Она давно уже оставила двор и свет и нелицемерно любила сравнительное свое уединение, окруженная родными и друзьями, много читая и следя за современными событиями, о которых судила с удивительно ясной проницательностью. В другом очерке я написала о ней несколько слов[533 - Разыскать этот очерк не удалось.]. Позволяю себе переписать часть их здесь, так как все, что я могла бы сказать о ней, было бы пересказом уже раз сказанного.

«Княгиня Анна Александровна была дочь фельдмаршала князя Прозоровского и княгини Анны Михайловны, рожденной княжны Волконской, статс-дамы и гофмейстерины при вдовствующей Императрице Марии Федоровне, супруге Павла I. Живя со своей матерью, она была вместе с тем свитной фрейлиною Императрицы и сохранила до конца своей жизни благоговейное воспоминание об этой Государыне. Воспитанная в школе ее, она приобрела привычку к строгому порядку в жизни, к постоянному труду и, вопреки обычаям изнеженного тогдашнего общества, к ходьбе во всякую погоду, к открытым окнам и даже к сквознякам. Характер у нее был благородный и независимый, и Королева Нидерландская[534 - Имеется в виду Анна Павловна (дочь императора Павла I), королева Нидерландов.] писала о ней, узнав о ее смерти: “J’ai beaucoup connu la рrincesse Golitzine, nеe р-sse Prozorovsky, dans ma jeunesse. C’еtait une personne aussi noble de naissance que de caract?re”[535 - «В юности я хорошо знала княгиню Голицыну, урожденную княжну Прозоровскую. Это была личность благородная как по рождению, так и по характеру» (фр.).]. Выйдя замуж за князя Федора Сергеевича Голицына, она принесла ему громадное состояние, так как оба князя Волконские[536 - Князья Л.М. и П.М. Волконские.], братья ее матери, скончались бездетными, и все состояние перешло к ней. Князь Федор Сергеевич любил роскошную светскую жизнь. Дом их (теперешнее французское посольство на Французской набережной) был одним из самых блестящих того времени. Каждый вечер у них собирался цвет тогдашнего высшего общества, нередко бывали приезжие иностранные принцы и члены царской фамилии, отношения с которыми были установлены целым рядом поколений. Княгиня не любила светской жизни, предпочитая чтение серьезных книг и занятия с детьми, но в угоду мужу и в силу чувства долга, краеугольного камня ее жизни, она принимала участие во всех собраниях, где блистала своим умом. Летом они уезжали в саратовское имение Зубриловку всем домом со всеми чадами и домочадцами. Детей было семь человек (кроме того, двое умерло в раннем возрасте), и в нескончаемом караване такого переселения народов был, между прочим, целый дилижанс с учителями. В Зубриловке был основан матерью князя, княгиней Варварой Васильевной (племянница князя Потемкина) на собственные средства институт для девиц, с целью воспитывать дочерей местных дворян. Этот институт пользовался покровительством Императрицы Марии Федоровны, и она имела в нем своих стипендиаток. В Зубриловке часто гостил Иван Андреевич Крылов. Он сочинял для детей пьесы, которые они разыгрывали. Однако, как ни велико было состояние Голицыных, огромные расходы и страсть владельца к покупкам и променам в конце концов сильно расстроили их дела. Граф Рибопьер говорил: “Mon cousin Thеodore a la passion du troc; il troque une terre contre une maison, une maison, contre une voiture, une voiture contre une tabati?re”[537 - «У моего кузена Федора страсть обмениваться: он меняет землю на дом, дом – на карету, карету – на табакерку» (фр.).], так что, в результате, у него оказывалась табакерка. Эта шутка метко характеризует способ ведения им дел. В цвете лет он умер после краткой болезни, оставив молодой вдове, убитой горем, восемь миллионов долгу. Положение княгини было тяжело. Трудно было ей, никогда не занимавшейся делами и имевшей всегда почти неограниченные средства, встретить грозящее разорение. Дом в Петербурге, дача в Царском Селе (ныне графини Елизаветы Владимировны Шуваловой), картинная галерея, бриллианты – все было продано, и княгиня уехала с детьми в Зубриловку, где прожила безвыездно пять лет. Эти годы, проведенные в деревне, были светлой эпохой в воспоминании детей. Живя в здоровой деревенской атмосфере, в прекрасном дворце, откуда они на лето переходили в так называемый китайский дом, они развивались и крепли здоровьем под строгой дисциплиной матери, которая систематически направляла их гигиену и занятия, предоставляя им большую свободу для игр и движений на воздухе. По переезде в Петербург после пятилетнего отсутствия строгий строй жизни продолжался. Старшие сыновья поступали на военную службу, моя мать разделяла жизнь бабушки. Каждое утро в восемь часов во всякую погоду они ходили гулять по набережной и пустым улицам Петербурга в сопровождении целой своры собак, которых бабушка очень любила, и при всех состоял карлик Иван Васильевич. Когда в дни церковных служб они являлись к обедне в 10? часов к Татьяне Борисовне Потемкиной, то до этого времени они успевали обойти большую часть города. Занятия чередовались, заполняя весь день. Эта привычка к пунктуальности стала основанием характера моей матери, которая проводила эту черту и в нашем воспитании. Такова была моя бабушка, строгая и властная, но крепко любящая тех, которых она любила. Я чувствовала, что пользовалась ее особенным расположением и любила ее искренно. В обществе она была известна под названием “la Princesse Thеodore”»[538 - Княгиня Феодора (фр.). Это не только означало, что она жена князя Федора, но и содержало намек на властолюбивую византийскую императрицу Феодору – жену императора Юстиниана.].

Из-за нашего траура мы в этот сезон не выезжали. Великая княгиня Елена Павловна, возвратившаяся из-за границы, привезла с собой свою племянницу, принцессу Елизавету Видскую[539 - Принцесса Елизавета Вид-Нейвидская.], которая пробыла всю зиму в Михайловском дворце. M-lle Guldin нашла наконец применение себя к делу, так как была назначена, чтобы состоять при ней и сопровождать ее при выездах и прогулках. Великая княгиня желала предоставить принцессе развлечения светской жизни, но из-за грустной причины не удалось этого исполнить, так как вскоре после приезда в Петербург принцесса получила известие о смерти отца своего[540 - Князь Герман Вид-Нейвидский.] и, вследствие полученного потрясения, заболела сама. Мы ее уже до этого печального случая знали, так как великая княгиня познакомила нас с ней с первых же дней после приезда, и ее глубокий траур составлял новую связь с нами. Она была умна, культурна, интересовалась всем, легко восторгалась, имела вдумчивое направление ума вследствие серьезной жизни, которую она вела дома среди заботливой матери[541 - Княгиня Мария Вид-Нейвидская.] и болезненного отца. Говорила она также с большой нежностью о младшем брате ее[542 - Принц Отто Вид-Нейвидский.] и о дружбе своей с принцессой Алисой Английской, впоследствии великой герцогиней Гессенской – матерью нашей Императрицы Александры Федоровны. Она любила литературу и сама хорошо и легко писала, и впоследствии завоевала себе почетное место на этом поприще под псевдонимом Carmen Sylva[543 - Лесная Песнь (лат.). О происхождении своего псевдонима Елизавета Румынская рассказала в сказке «Дитя леса»: «Я стала искать имя, под которым могла спрятаться так, чтобы никто никогда не смог заподозрить, кто я на самом деле. Однажды утром я сказала доктору: “Мне нужно очень красивое поэтическое имя, под которым я могла бы печататься, а поскольку я живу в Румынии, а румынский язык происходит от латинского, это должно быть латинское имя. И чтобы в произношении имени было что-то от страны, откуда я происхожу. Как произносится слово «лес» по-латыни?” – “Лес называется Сильва”. – “Чудесно! А как произносится «птица»? ” – “Авис”. – “Мне не нравится. Это некрасиво. А как называется короткая поэма или песня?” – “По-латыни Кармен”. Я захлопала в ладоши. “У меня есть имя! По-немецки я – Вальгезанг, песня лесов, и по-латыни Carmen Sylv? (песня лесов). Но «лесов» не звучит как настоящее имя, поэтому мы должны преобразовать его, и я буду называться Кармен Сильва”» (Carmen Sylva. A Child of the Forest // The Sunday Strand. L., 1901. Vol. IV. P. 297—303).]. Мы сразу нашли с ней много точек прикосновения и искренно подружились. Еженедельно мы собирались для чтения Шекспира с ней и с двумя принцессами: Евгенией Максимилиановной и Екатериной Петровной Ольденбургской. Собрания происходили попеременно у одной из трех принцесс, каждая из нас имела пред собой свой экземпляр Шекспира и читала свою роль. Принцесса Елизавета с особенным оживлением и выражением представляла избранное ею лицо. Иногда была музыка, даже два раза сам Рубинштейн играл, иногда m-me Volnys великолепно читала нам драматические произведения французских авторов. Ее чтение можно было назвать представлением, столько драматизма и жизни она в него влагала. Нередко Эдита Федоровна звала принцессу и меня к себе, мы втроем читали и обменивались мыслями по поводу читанного, касаясь потом многих вопросов. Она была нашим ментором. Многое, что принцесса видела в Петербурге, под умным руководством ее она старалась впоследствии применить в своем отечестве, когда сделалась Королевой румынской, и до самой смерти баронессы не переставала быть с ней в мысленном общении и в довольно частой переписке. Я же более не встречалась с ней, но получала несколько раз приветствие ее через румынских посланников или случайных общих знакомых.

В этом году[544 - Речь идет о 1864 г.] состоялось первое брачное торжество в нашей семье. Мой двоюродный брат Анатолий, младший из всех, поразил своих родителей и нас, объявив о своем намерении жениться на княжне Елизавете Михайловне Волконской. Ему было только 19 лет, и нам трудно было считать его за серьезного человека. Выбор его был, впрочем, прекрасный. Нужно сказать, что родители невесты давно разъехались, и потому, окончив институт, она временно находилась у родного своего дяди (брата матери) князя Паскевича. 29 апреля эта детская идиллия увенчалась бракосочетанием в церкви Татьяны Борисовны, и продолжение жизни их было только развитием их счастья. Мы уехали в Степановское после свадьбы и той же весной присутствовали при освящении нашей домовой церкви, устроенной летом отцом в память моего покойного брата Бориса. Это событие произошло в Духов день при большом торжестве, великолепной погоде, огромном стечении народа и в присутствии нескольких официальных лиц. Церковь во имя Святых князей Бориса и Глеба вся посвящена воспоминаниям о моем брате, и вместе с тем для меня она служит живым памятником о моем отце, по мысли и по указаниям которого все, до малейших подробностей, было исполнено. До сих пор совершаются постоянные службы в ней во время нашего пребывания там, и этот уголок обширного дома соединяет всю усадьбу и нередко ближайших крестьян в молитвенное общение с нами. Мне отрадно, когда я вижу бывших учеников, возвращающихся с отхожих заработков, спешащих в наш храм, чтобы присоединиться к хору, в котором они участвовали в детские годы. Долго ли еще придется нам жить в таких мирных и взаимно благожелательных отношениях с окружающим нас народом?

В это лето было знаменательное по своим последствиям первое официальное посольство, отправленное Японией к европейским дворам. Дух преобразовательных реформ коснулся этой страны, и партия, поддерживающая их, стала настолько сильна, что микадо[545 - Микадо – древний титул императора Японии, в это время его носил Осахито, император Комэй.] решился завязать сношения с Европой для изучения ее государств и учреждений. Первое посещение было в Россию, где оно сопровождалось большим торжеством. По поводу приема послов был назначен большой выход в Зимний дворец. Согласно полученной повестке, мы поехали туда из Ораниенбаума. Государь с Императрицей стояли у трона, вблизи от них помещались особы царской фамилии, а потом и мы в обычном порядке придворных чинов. Когда желтенькие человечки, одетые в свои японские шелковые балахоны, выползли из боковой двери и, согнувшись в три погибели, стали пред лицом белого царя, мы на них смотрели с снисходительным любопытством. Один из них вынул длиннейший сверток бумаги и, ради вящего благоговения, стал шепотом читать, что оказалось приветствием микадо к нашему Государю. Чтение продолжалось так долго, и в глубокой тишине шепот шипел так комично, что вся зала с трудом оставалась в надлежащей серьезности – даже по лицам их величеств пробежала неудержимая улыбка. Я присутствовала при этом событии в 1864 году, и вот, ровно сорок лет спустя, имела несчастье видеть гигантское развитие этой скромной посадки первого зернышка европейской культуры и быть свидетельницей той ужасной силы, которую эта азиатская страна успела собрать за это время и обратить против нас. А мы переживали только первое действие страшной драмы, которая готовилась разыграться в более или менее близком будущем. Наши дети будут призваны принять в ней участие. Чем разрешится эта борьба двух миров? Не хочу облечь в слова гнетущие меня опасения. Хочу надеяться и верить. Одно только, что способно более всего поколебать мою веру в жизненность России, это – то угашение духа, так заметное в последние годы, то постепенное исчезновение драгоценного сокровища, выведшего наш народ из всех бед его многострадальной истории, – веры в Бога и любви к родине. Эти два могучих рычага всякой плодотворной жизни уже утрачены современными руководителями судеб народных, и они работают с сатанинской ненавистью, чтобы вырвать их также из сердец масс.

В свете тогда блестели две звезды. Это были две фрейлины большого двора: княжна Мария Элимовна Мещерская и Александра Васильевна Жуковская. Мать последней уже умерла[546 - Е.Е. Жуковская умерла в 1856 г.], и в участии, которое было принято в судьбе дочери воспитателя Государя[547 - Имеется в виду воспитатель Александра II – поэт В.А. Жуковский.], было забыто желание, высказанное им самим, даже просьба, чтобы дочь ее никогда не была бы взята ко двору. Действительно, особенно для нее, для некоторых сторон ее характера, придворная почва была исключительно опасна. Она не была особенно хороша собой, кроме очень красивых серых глаз, которым она придавала иногда вдумчивое и мечтательное выражение. Были у нее великолепные белокурые волосы и свежий цвет лица, черты же ее были скорее крупные, рот с выдающимися вперед белыми зубами. Туалеты ее были превосходны по вкусу и роскоши, и она умела исправлять массой тюля и длинными буклями не совсем правильную линию ее стана. Она была умна, образованна, особенно сведуща в немецкой литературе, которую очень любила, умела применяться ко всякого рода собеседникам и пользовалась большим успехом у мужчин, не стесняясь никакой темой разговоров. Княжна Мещерская была необычайно красива, дивно сложена, довольно высокого роста, ее черные глаза, глубокие и страстные, придавали ее изящному лицу из ряда вон выходящую прелесть. Звук голоса ее был мелодичен, и на всем существе ее наложена печать какого-то загадочно-сдержанного грустного чувства, очень обворожительного. Обе эти девицы жили в том же коридоре Зимнего дворца и были очень дружны между собой, деля успехи на арене большого света, и являлись везде выдающимися светилами. Молодые великие князья не оставались равнодушными к их чарам и на всех балах много с ними танцевали. Так было, между прочим, на великолепном костюмированном балу, данном княгиней Кочубей в ее дворце, купленном с тех пор великим князем Сергием Александровичем[548 - В первоначальной редакции: «Обе эти девицы жили в том же коридоре Зимнего дворца, и молодые великие князья не оставались равнодушными к их чарам. Великий князь Александр Александрович, в особенности, был серьезно влюблен (фраза исправлена карандашом на “слегка ухаживал”. – Е.Д.) в княжну Мещерскую и все мазурки на всех балах танцевал исключительно (исправлено карандашом на “часто”. – Е.Д.) с нею. Так было, между прочим, на великолепном костюмированном балу, данном княгиней Кочубей в ее дворце, купленном с тех пор великим князем Сергеем Александровичем» (РГАДА. Ф. 1272. Оп. 4. Д. 3. (Корректурные листы книги Е.А. Нарышкиной «Мои воспоминания»). Л. 118).]. Этот праздник в роскошных залах Белосельского дома мог поистине сравняться с самыми великолепными царскими приемами. Вся императорская фамилия на нем присутствовала. Marie Мещерская была облечена в прекрасный восточный костюм, весь белый с золотом, как нельзя лучше пригнанный к типу ее красоты и немного смуглому цвету ее плеч. На нее можно было заглядеться, она была движущаяся картина. Саша Жуковская была в группе девиц, привезенных на бал великой княгиней Марией Николаевной. Между ними Катя Мещерская (ныне графиня Клейнмихель), высокая, эффектная, с роскошными волнистыми распущенными золотистыми волосами, украшенными диадемой бриллиантовых лучей, изображала солнце, Евгения Максимилиановна – луну, Саша Жуковская – l’еtoile du matin[549 - утреннюю звезду (фр.).] (вся в розовом тюле) и Мери Перовская – комету. Сама же великая княгиня, привезшая их, взяла на себя роль crеpuscule[550 - сумерек (фр.).]. Помню этот бал, в особенности потому, что он был последним моим девическим балом. Весной я была объявлена невестой.

Весной же предполагалось бракосочетание Цесаревича с датской принцессой Дагмарой. Помолвка уже состоялась, и все, что нам приходилось слышать о молодой принцессе, вселяло в нас симпатию к ней и радость о приобретении ее для России. К несчастью, здоровье жениха подавало причины для беспокойства. Он сильно переменился и жаловался на боли в спине. Граф Сергей Григорьевич Строганов, его попечитель, твердый к себе и неумолимый к другим, не хотел признавать его больным и побуждал его к спартанскому пренебрежению своего недуга, – однако было решено, что наследник проведет зиму в Ницце, где также находилась Императрица. Увы, южный климат не приносил ожидаемой пользы молодому страдальцу. Состояние его все ухудшалось, все окружающие видели крайнюю опасность, в которой он находился, кроме графа Строганова, который не хотел ее видеть, и Императрицы, которой, по несчастному обычаю дворов, не докладывали правды, боясь причинить тяжелое впечатление. Та же система была принята по отношению к Государю. Постоянные известия, привозимые фельдъегерем, касались внешних колебаний в ходе болезни, не затрагивая сути состояния, которое было почти безнадежно. Однажды Государь, принимая фельдъегеря, спросил, между прочим, был ли наследник на каком-то торжестве. На этот вопрос последовал правдивый ответ, что он давно не выезжает, за что давший его получил выговор от своего начальства. Иллюзия доходила до того, что Государь сказал еще на пасхальной заутрени: «Думаю, что придется отложить свадьбу Ники до августа, так как он все еще не совсем поправился». А на другой же день получилась телеграмма с роковым известием об его отчаянном положении и о необходимости немедленного выезда, чтобы застать его еще в живых. Такая же телеграмма была послана в Копенгаген, и юная невеста, так горячо любившая своего жениха, поспешила уехать вместе с Королевой, ее матерью[551 - Имеется в виду Луиза, королева Дании, супруга короля Христиана IX.]. Они приехали одновременно с Государем в Dijon[552 - Дижон.], и здесь произошла первая их встреча, так как лично принцесса Дагмара не была еще известна будущей своей родне. Вместе они приехали в Ниццу, где принцесса принесла последнюю радость своему жениху, с которым не расставалась до тех пор, пока жизнь его не оставила. Что такое были эти часы, проведенные у смертного одра угасающего царского первенца, подскажет всякому его собственное сердце. Анна Федоровна Тютчева, бывшая в свите Государыни и присутствовавшая при всех актах этой драмы, художественно и прочувственно описала ее в письме к своей сестре. Я получила копию с этого письма и не могла прочесть его без слез. В прошлом году оно было напечатано в «Русском архиве»[553 - См.: Аксакова А.Ф. Болезнь и кончина наследника цесаревича Николая Александровича, 1865 // Русский архив. 1905. № 6. С. 291—296.]. Итак, угасла эта жизнь, подававшая столько надежд. Горе царской семьи было невыразимо, и вся Россия его разделяла. Все сердца обращались с любовью к датской принцессе, успевшей завоевать всеобщие симпатии, и жизнь которой была разбита, не начавшись. Она воротилась в Копенгаген, переход ее в православие еще не состоялся, но она уже приняла в своем сердце учение нашей религии, которое преподавал ей отец Янышев, и уже не могла от него отказаться. Тогда это казалось новым осложнением. Столько волнений и потрясений не могли пройти бесследно, и она заболела нервной горячкой. Великий князь Александр Александрович был объявлен манифестом наследником Цесаревичем. Я ездила с великой княгиней Екатериной Михайловной на встречу ему на Варшавский вокзал, когда он впервые приехал в столицу, облеченный своим новым высоким саном. Он показался нам возмужалым и серьезным. Кроме нас была Евгения Максимилиановна (великая княгиня была во Флоренции), и Константин Николаевич, ездивший встречать его в Гатчину, приехал вместе с ним. Другие члены императорского дома находились в отсутствии. Пожав нам крепко руку и обменявшись несколькими словами, он уехал вместе с великим князем Константином Николаевичем во дворец. Ожидалось прибытие тела покойного наследника; эскадра была за ним послана в Средиземное море и конвоировала до Петербурга. Ровно на сороковой день она прибыла, и начались печальные церемонии в крепости. На катафалк был поставлен гроб с останками так недавно еще подававшего столько надежд молодого великого князя, и на нем была возложена его атаманская шапка, как начальника всех казачьих войск. Для Императрицы служились ежедневно панихиды в 10? часов утра. Государь сопровождал ее, а потом в 1 час возвращался в Петропавловский собор на собиравшую все общество официальную панихиду, на которую Государыня не имела сил являться. На одной из них было предложено между дамами обратиться с адресом к высоконареченной невесте. Такой адрес был редактирован графиней Александрой Андреевной Толстой и был послан вместе с крестом и Евангелием, художественно исполненными из лаписа, как посильное и слабое выражение тех чувств, которые так искренне наполняли все наши сердца. Момент последнего прощания, и после того, как Государь в слезах обнял и благословил сына, принимающего престолонаследие, вместо тут же бездыханно лежащего, был до того раздирающим, что все присутствующие содрогнулись, и крупные слезы текли по загорелым лицам казаков, вызванных для присутствия на похоронах своего любимого атамана. Они уже его знали, так как он был у них в Новочеркасске.

Жизнь не ждет, и высокие положения имеют свои неумолимые требования. В начале июля должна была совершиться торжественная присяга наследника престола как такового. Для этой церемонии назначен был большой выход в Зимнем дворце. Бедная Императрица, вся в слезах, в своем золотом парчовом шлейфе, покрытая жемчугами и бриллиантами, стояла с сердцем, пронзенным мечом, внимая голосу сына своего, читающего с волнением слова присяги. Эти слова уже были слышаны ею, но звук голоса, произносящего их тогда, умолк навсегда в могиле. Я тоже присутствовала при этой присяге, и по странной случайности, последний раз, когда мне пришлось надеть мой красный фрейлинский шлейф, был на таком же торжестве. С тех пор сколько последовало перемен вокруг нас и в нас самих. В тот же день был банкет первых трех классов[554 - Три высших класса: действительный тайный советник 1-го класса и канцлер (1-й класс), действительный тайный советник и вице-канцлер (2-й класс), тайный советник (3-й класс), что соответствовало в военной иерархии званиям: генерал-фельдмаршала и генерал-адмирала (1-й класс), генерала от инфантерии, генерала от артиллерии, генерала от кавалерии, инженер-генерала и адмирала (2-й класс), генерал-лейтенанта, генерала-кригскомиссара по снабжению и вице-адмирала (3-й класс). В придворной иерархии 2-му классу соответствовали обер-камергер, обер-гофмейстер, обер-гофмаршал, обер-шенк, обер-шталмейстер, обер-егермейстер, обер-церемониймейстер, обер-форшнейдер, 3-му классу: гофмейстер, гофмаршал, шталмейстер, егермейстер.], где дамы в русских платьях сидели вместе по чинам, а кавалеры особо, но по случаю траура был отменен обычный спектакль gala[555 - праздничный (фр.).] и музыка за обедом. Вскоре после сего мы уехали в деревню, где 18 августа состоялась моя свадьба в нашей домовой церкви, освященной в прошедшем году.

Тем временем политическая жизнь развивалась. Польское восстание было подавлено, и Николай Алексеевич Милютин, князь Черкасский и Соловьев[556 - Имеется в виду Я.А. Соловьев.] были призваны для организации внутренней жизни страны по новым законам, проникнутым демократическим духом. Авторы их были, несомненно, умные люди, но, по своему предубеждению против сословного дворянства, они способствовали развитию бюрократии, долго властвовавшей у нас и вызвавшей впоследствии столько нареканий. Ряд принятых исключительных мер имел целью предотвратить в будущем возникновение нового мятежа, подобно только что пережитому и стоящему для укрощения его стольких усилий. В то время эти меры вызывались государственной необходимостью для сохранения под русским владычеством Польши и примыкавшего к ней древнерусского, но ополяченного Западного края, и как ни суровы подчас были эти меры, но неотложность их вообще признавалась, несмотря на громы и молнии, метаемые против нас заграничной прессой. Масса поляков была сослана, кто в Сибирь, кто в места менее отдаленные. Часть их в значительном количестве очутилась в Симбирске, где летом 1864 года они устроили огромные пожары с целью возбудить Приволжье к восстанию[557 - Симбирск с 13 по 21 августа 1864 г. от пожара сгорел почти полностью. В поджогах обвинили поляков и офицеров пехотного полка, расквартированного в Симбирске, в результате самосуда двух офицеров убили. Было проведено расследование, но поджигателей не нашли (см.: Мартынов П.Л. Город Симбирск за 250 лет существования. Симбирск, 1898. С. 339—345). Эти сведения Е.А. Нарышкина получила, вероятнее всего, от своих друзей Орловых-Давыдовых, владельцев поместья Усолье Симбирской губернии.]. Но эта революционная попытка не удалась. Общественная мысль, патриотически настроенная, отстаивала интересы родины в этом давнишнем старом споре славян между собой. Устои нашей гражданственности были тогда еще крепки. В этом же 1864 году была проведена судебная реформа[558 - Судебная реформа вводила полное отделение судебной власти от административной, всесословность, публичность и гласность суда, независимость судей, институт адвокатуры и присяжных заседателей, состязательный порядок судопроизводства.]. Лучшие силы молодой России стремились служить в этом ведомстве, которое сразу приобретало уважение и доверие общества. И оно его заслуживало. Первые юридические деятели, создавая наш суд, могли по справедливости сравняться с мировыми посредниками первого призыва, сумевшими осуществить по всему пространству России упразднение крепостного права. Люди явились тогда. Они верили в свое дело и в жизненность его и применяли свои знания на созидательной работе, которая, как бы она ни заключала в себе детальных неизбежных ошибок, остается как памятник их верно направленных стремлений. Положение о земстве было также крупной реформой той счастливой весны[559 - «Положением о губернских и уездных земских учреждениях» вводились всесословные выборные органы местного самоуправления – земские собрания и их исполнительные органы – губернские и уездные земские управы. Деятельность земств ограничивалась сферой народного образования, здравоохранения, продовольственного снабжения, контроля за качеством дорог, страхования и т.д.]. Нет сомнения, что, по мысли законодателя, это учреждение должно было служить школой самоуправления, которое путем прогрессивной эволюции привело бы естественным прогрессом своего развития к общегосударственному представительному образу правления. Тогда сохранилась бы в нем связь с национальным духом страны, и оно явилось бы самобытным плодом русского исторического развития. Подтверждение моего мнения, основанного на воспоминаниях о слышанных мной разговорах, нахожу я в интересной статье майской книжки «Исторического вестника» (сего 1906 года), где передается разговор Государя Александра II с графом Андреем Павловичем Шуваловым и где ясно выражается эта мысль[560 - Имеется в виду статья «Первый земский съезд», написанная председателем Новгородской губернской земской управы Н.Н. Фирсовым (псевд. Л. Рускин). Автор писал, что после того, как граф А.П. Шувалов был избран первым кандидатом в губернские предводители от петербургского дворянства, «утверждение его высочайшей властью в этом звании было настолько замедлено, что можно было ожидать утверждение нового кандидата. Однако по истечении нескольких дней Андрей Павлович Шувалов был призван во дворец, где государь имел с ним продолжительный разговор. Разговор этот был передан мне почти дословно Андреем Павловичем через несколько дней после высочайшей аудиенции. “Петербургское дворянство, – сказал государь, – избрало тебя губернским предводителем. Это звание, сопряженное с председательством в земском собрании, вообще представляет в настоящее время очень важное значение, а тем более в Петербурге… Несомненно, у тебя крупная партия, ибо ты избран огромным большинством. Между тем еще недавно я был вынужден покарать тебя за речи, направленные к порицанию и колебанию закона, которые ты говорил в Петербургском губернском земском собрании. Кроме того, мне ныне сообщают, что ты стоишь во главе конституционной партии в России. Я сам понимаю, что в России будет установлено представительное правление, и желаю этого. К этому я направлял мои реформы. Но покуда я считаю конституцию у нас, к сожалению, еще преждевременной и, следовательно, вредной. Словом, я не решаюсь утверждать твое избрание, не выслушав твоего объяснения. Я поверю тому, что ты скажешь, потому что давно, еще с юности, когда мы вместе служили в Кавалергардском полку, – знаю тебя лично за честного прямого человека”. Поблагодарив монарха за доверие, Шувалов ответил приблизительно так: “Я не стою во главе конституционной партии, потому что такой партии в России не существует, но я не оправдал бы вашего ко мне доверия, если бы не добавил откровенно, что, будь у нас такая партия, я был бы счастлив стоять во главе ее. Что же касается до моих речей в земском собрании, за которые я был выслан, то о них вашему величеству было доложено превратно. Я никогда и никого не возбуждал к неповиновению законам, но указывал на беззакония, произвольные толкования законов в ущерб земскому делу министрами. Это им было неудобно, и они представили вам в ложном свете мои речи и мою земскую деятельность. Если бы я, как земский гласный, считал долгом держаться такого направления, то тем паче нынче, заняв председательское место, должен буду отстаивать интересы земства”. Александр II, очень внимательно выслушав эти объяснения, сделал несколько общих вопросов и заключил их следующим: “Одним словом, ты не стоишь во главе конституционной партии и обещаешь мне против существующих законов не возбуждать ни земство, ни дворянство?” Получив утвердительный ответ, он простился было с графом, но тот, прежде чем откланяться, обратился со своей стороны к государю с несколькими вопросами. Во-первых, Шувалов спросил, может ли он считать себя утвержденным в должности губернского предводителя дворянства. Государь сказал: “Да”. – “Тогда, – обратился к нему Шувалов, – я ввиду пользы тех учреждений, во главе которых буду иметь честь стоять, вынужден беспокоить ваше величество большой просьбой. Повторяю, что возбуждать неповиновение законам я не буду, но, как я уже сказал, я буду поддерживать протесты в земском и дворянском собраниях против произвола и извращения закона министерствами, вообще бюрократическими учреждениями. Несомненно, последние будут доводить до сведения вашего величества об этом, и по возможности, в превратном виде. Это будет нынче опасно уже не мне лично, а делу, которому я служу. Поэтому я всепокорнейше прошу вас, государь, при возникающих сомнениях призывать меня и дозволить мне каждый раз, когда я буду знать о таких толкованиях, являться к вашему величеству для откровенного разъяснения дела без соблюдения обычных формальностей”. Государь согласился, но Андрей Павлович еще добавил: “И, кроме того, разрешите мне о милостивейшем согласии вашем и о разговоре, которым вы меня удостоили, передать свободно всем, дабы узнали о том и лица, с которыми мне придется вести борьбу. Ибо, как я полагаю, зная о вашем милостивом разрешении, они сами будут воздерживаться, и мне едва ли придется утруждать ваше величество”. Александр II согласился и на это» (Исторический вестник. 1906. № 5. С. 440—441).]. Высшее дворянство, лишившееся своих привилегий с отменой крепостного права, одно время мечтало образовать политическую партию, представляя из себя в дворянских собраниях подобие верхней палаты, но такие притязания нашли ярый протест со стороны великого князя Константина Николаевича и его окружающих, убежденных сторонников бюрократического абсолютизма. Не берусь судить, насколько первые были правы. В среде их были высокообразованные люди, знакомые с политическими эволюциями Запада, равно как и с ходом русской истории. Например, тот же граф Андрей Павлович Шувалов, князь Александр Илларионович Васильчиков, граф Орлов-Давыдов, князь Григорий Александрович[561 - Ошибка. Правильно – Григорий Алексеевич.] Щербатов, Голохвастов, Самарин и многие другие. Думаю, что их голос, хотя и совещательный, мог бы ограничивать административный произвол, постепенно, но сильно развивавшийся, и что затруднились бы попеременные скачки от либерализма к реакции, которые так вредно отозвались на правлении страной за последние сорок лет, обусловливаясь единственно тем или другим случайным влиянием. Во всяком случае, это были разумные материальные и культурные силы, которые остались без применения и принуждены были или угаснуть в бездействии, или, сосредоточиваясь на казенной службе, путем всяческих компромиссов, обезличиться до неузнаваемости.

Мы поселились в Петербурге. Я была у пристани. Моя внешняя жизнь приняла определенную форму, меня удовлетворяющую. Я имела положительные обязанности и личные ответственности, на которых могла излить свои силы. Я молила Бога о даровании мне способности быть счастливой. Мы уехали за границу 1 марта и, направляясь к Италии, шли навстречу весны. В Венеции мы оставались довольно долго. Я в первый раз была в этом чудном городе и вдыхала поэзию, оставленную ему пройденными веками. Мы восхищались великолепными памятниками искусства его старинных церквей и дворцов и восстанавливали историю этой гордой владычицы морей, когда слава Венецианской республики гремела по всему известному миру. Теперь бывшая царица должна была склонить развенчанное чело под господством чуждого ей австрийского владычества[562 - Венецианская республика в 1798 г. была разделена между Австрией и Францией и перестала существовать. После поражения Наполеона по решению Венского конгресса все бывшие территории Венецианской республики были переданы Австрии.], и черные гондолы, безмолвно скользившие по каналам, носили траур по ее утраченной независимости. Но чувствовался в воздухе протест против иностранной власти и носилась идея о единой Италии. Совершившееся уже присоединение Неаполитанского королевства и Тоскании под скипетром Короля Виктора-Эммануила[563 - После войны 1858—1859 гг., в которой Австрия потерпела поражение от итало-французских войск, Виктор-Эммануил II получил Ломбардию, а затем, в результате энергичных действий Гарибальди, Тоскану, Романью, Модену и Парму. В 1860 г., после вторжения отрядов Гарибальди в Неаполитанское королевство и на Сицилию, король Обеих Сицилий Франциск II лишился престола, а референдум одобрил вхождение Неаполя и Сицилии в состав объединенной Италии под властью сардинского короля из Савойской династии Виктора-Эммануила II.] питало надежду на осуществление той же мечты и для остальной Италии. Во время Венского конгресса[564 - Конгресс, проходивший в Вене с сентября 1814 по июнь 1815 г., определил новые границы европейских государств после Наполеоновских войн.], когда прирезывались земли разным государствам для установления равновесия между ними, мысль о народах не приходила на ум вершителям судеб их, и Меттерних мог изречь: «L’Italie ne sera plus qu’une expression gеographique»[565 - «Италия станет не более чем географическим названием» (фр.).]. В описываемое мною время мечты итальянских сarbonari[566 - карбонариев (ит.). Карбонарии – члены тайного политического общества, действовавшего в Италии в первой трети XIX в., которые называли себя угольщиками (carbonari), потому что в их ритуал входило сожжение древесного угля как символ духовного очищения. Целью карбонариев были единство и независимость Италии.] Mazzini, Silvio Pellico и других о воскрешении своей родины создали новый политический принцип, именно идею о национальностях. Все последующие крупные события имели эту идею в основании и как конечную цель. Теперь новая эволюция в идеях признала этот принцип устарелым и заменила его космополитизмом, плоды которого нам предстоит еще вкусить.

В Венеции мы застали принца Петра Георгиевича Ольденбургского, приехавшего со своей больной дочерью принцессой Екатериной Петровной, с которой мы так часто встречались два года тому назад. Вследствие простуды после вынесенной кори, в слабой груди ее развилась чахотка, и мягкий климат Венеции уже не мог восстановить ее здоровья. Принца мы видели иногда у консула нашего графа Кассини, куда он приходил по вечерам, но принцессу я уже не могла видеть. Вскоре после нашего отъезда она скончалась, к большому горю знавших и любивших ее. Одним из любимых мною уголков был католический армянский монастырь Св. Лазаря. Он находится в некотором расстоянии от города в дивном месте, посреди лазурной шири лагуны, и в нем живут высокообразованные монахи, посвящающие себя ученым трудам. Этот монастырь был любимым местом, воспетым Байроном, и напоминает убежище старинных времен, когда наука сосредоточивалась и сохранялась в монастырских стенах, не находя пристанища для себя в боевом мире тех дней.