Прыжок

Уже много позже на этой самой кафедре к Лузову часто подбегали смелые студентки и закидывали местную достопримечательность всевозможными вопросами. Когда о таланте молодого гения шумит чуть ли не весь город, было бы странно не столкнуться с его почитателями. Поначалу такое внимание к его скромной персоне льстило Лузову. Он охотно рассказывал всем интересующимся о своей работе и даже давал целые интервью, однако достаточно скоро почувствовал, что выдохся.

Ему всегда хотелось смешаться с толпой, спрятаться, стать незаметным и неприглядным, но он на каком-то интуитивном уровне чувствовал и осознавал, что судьба приготовила ему сложнейшее испытание, совсем не под стать его мягкому характеру – испытание известностью. Говорят, нет такого препятствия, которое не мог бы пройти человек, на чьем пути оно встретилось. Но ведь, по существу, невозможно объективно оценить, насколько хорошо пройдено испытание и извлечен ли из него жизненный урок. Так и в этом случае: нельзя с точностью сказать, какого результата ждал от Романа Борисовича Господь Бог. Если Лузов должен был посерьезнеть, замкнуться в себе окончательно и обрести ту самую пресловутую грубую «мужественность» – то он выполнил план Божий просто блестяще. Но с другой стороны – он ведь уже стоит здесь, на крыше. Так неужели весь этот тернистый путь вел его сюда? Что ж, тогда можно было выбрать способ попроще.

* * *

Москву все еще держала своими цепкими ручищами холодная зима, когда незаметно забрезжило на горизонте весеннее солнце. Мороз, захвативший город, дожил до марта и все-таки сдался под натиском теплых ветров. В тот год Лузов занимался диссертацией на своей любимой кафедре. Упрямые солнечные лучи то отчаянно били ему в глаза, то прятались в тени пушистых облаков, будто заигрывая с ним. Кафедра была пуста, и Роман Борисович мог расслабиться и сидеть тут в свое удовольствие, ничего не делая. Научный стиль диссертации, который он ненавидел всеми фибрами души своей, вмиг перестал его заботить, когда он подумал о том, какое важное событие ему предстоит в этот вечер. Лузова буквально передернуло. И все же было в этом какое-то мазохистское удовольствие: он смаковал каждое свое дурное предчувствие, во всех красках представлял грядущее. Ему грезилась Маша. Ее чувственные глубоко-зеленые глаза, задиристо вздернутый носик – все это возбуждало в нем не вожделение, а какое-то приятное томление, как у героев немецкого романтизма, о котором он писал научную работу. Романтический герой томится по бесконечно великому, стремится к чему-то неопределенному, жадно ищет и не находит. Лузов встал из-за стола и приоткрыл окно. Звуки улицы проникли в тихую аудиторию, и старые стены вдруг ожили.

На часах уже третий час – через два с половиной часа они с Мари встречаются в выставочном павильоне на Новослободской. Все ее знакомые нахваливают выставку японского художника Хакаси Мураками, а ему, Роме, вовсе нет никакого дела ни до модной галереи, ни до старика Мураками, ни до всех японцев вместе взятых. Хороший народ, трудолюбивый, но они – на другом конце света, а Маша – вот она, совсем рядом, просто протяни руку. Современное искусство, как оно ни старалось и ни лезло из кожи вон, так и не смогло понравиться Лузову. Не то чтобы он не понимал, что хотел донести тот или иной художник своей работой. Просто он знал способы куда более эффективные для выражения неуловимой человеческой мысли.

Итак, она будет ждать его там. И что дальше? Как сможет он начать этот нелегкий разговор впервые за все те годы, что они знакомы? В омут с головой никак нельзя, это только отпугнет ее, и тогда ни о каком расположении и мечтать не придется. В волнении Лузов поднес указательный палец к подбородку. Как же медленно идет время! Движется, как старая кляча, со скрипом, притворяясь, что устало бежать, и угрожая, что вот-вот остановится совсем. Но ему никогда не остановиться, никогда не замедлить свой бег, и вредничает оно только в больной голове самого Лузова.

Мучительно и трудно было пережить эти два часа. Но они прошли, как проходит все в мире – словно песок просачивается сквозь пальцы, а нам и в голову не приходит, что самые утомительные несколько часов из пережитых нами могли бы стать вместо этого самыми счастливыми в нашей жизни. Лузова охватил нервный мандраж, когда он подал Мари согнутую в локте руку, и она благосклонно просунула под нее свою тонкую кисть. Она была одета в шелковое желтое платьице в мелкий горошек, сверху небрежно была накинута шубка, а на ногах – осенние грубые ботфорты. Хотя зимний холод уже проигрывал ежегодную битву, ногам все еще было зябко. Светлые глаза ее улыбались из-под пушистых изогнутых ресниц, густо накрашенных тушью.

Купив билеты, они двинулись в глубь выставочного зала – туда, откуда начинался просмотр. Мари в предвкушении болтала головой туда-сюда, осматривая подвешенные на стенах картины. Однако стоило ей присмотреться к экспонатам как следует, и тут же улыбка слетела с ее лица. Кругом висели полотна с какой-то шедевральной мазней. Лузов едва сдерживался, чтобы не засмеяться. На одной картине была изображена кривая синяя окружность с громким названием «Одиночество». В другом конце располагалась скульптура из папье-маше. Это было похоже на какой-то коричневый столб, или на толстую палку, воткнутую в землю, или еще бог знает на что, но по замыслу автора это была «струя дыма». К экспонату подошла серьезная женщина в очках и коктейльном платье и стала внимательно всматриваться в стоящую перед ней палку. Потом она, сохраняя важный вид, прочла название и многозначительно хмыкнула. Тут Лузов не выдержал и неприлично громко расхохотался. Женщина недовольно посмотрела на него, затем на Машу и, причмокнув, удалилась в другой зал.

– Никогда не слышала про такого художника, хотя в Японии, говорят, он безумно популярен, прямо как Бенкси, – сказала Мари, желая, по-видимому, разрядить атмосферу.

– Я вообще знаю только одного Мураками, – смеясь, сказал Лузов. – Того, который писатель.

Они переходили из одного в зала в другой – всего их было пять – и диву давались, насколько продуктивен этот японец и как мастерски он штампует все эти картины, будто у него во владении есть собственный завод. Больше всего их поразила такая инсталляция: огромная пластмассовая ромашка, около метра в высоту, и в центре ее желтой сердцевины – маленький белый унитаз. На табличке было написано: «Спущенная молодость, 2016г.». Озадаченные ребята единогласно решили, что это просто слишком высокое искусство, чтобы суметь постичь его трезвым умом.

– Боже мой… – задумчиво произнесла Маша, когда они вышли из выставочного зала. – Ну и пошлость!

Лузов удивленно посмотрел на свою спутницу и вдруг брызнул смехом. Он ожидал, что Мари, поддавшись влиянию своих высококультурных друзей, будет через силу восхищаться и давить улыбку. Но она никогда не изменяла своей искренности, и ничье мнение не могло повлиять на нее сильнее ее собственного. Мари тоже засмеялась в ответ и подняла на него свои веселые блестящие глаза. И только ее губы хотели произнести привычное «ну пока, Рома!», как Лузов вдруг судорожно сжал ее ладонь. Мари опешила и слегка отстранилась.

– Марья Сергеевна! – в какой-то горячке вскрикнул Лузов. – Ты должна знать… то есть, я хотел сказать, что хочу дать тебе знать… – он сделал паузу, чтобы не начать заикаться, сглотнул горькую слюну и, взволнованный только больше прежнего, продолжил: – Да ты уже наверняка и сама догадалась, я по глазам твоим вижу. Какие же у тебя зеленые глаза! замечала, что они меняют цвет от серого до темно-зеленого? Что я несу, конечно же, замечала… Они совсем не умеют обманывать, твои глаза. С другой стороны, зачем девушке взгляд, который умеет лгать? Вы лжете словами, и если б не было честных глаз, как бы мы вообще могли понять правду? Так бы и водили нас за нос, – Лузов нервно усмехнулся. Маша тоже улыбнулась уголком губ. – Счастье в правде. Не во всей, конечно, но… я хочу открыть тебе правду, это сделает меня счастливее. Маша, я тебя люблю. Давно, очень давно, еще с тех пор, как был совсем мальчиком. Мне даже кажется, что я полюбил тебя, как только ты вошла к нам в класс. Помнишь этот день? Помнишь? – Мари кивнула. Комок подступил к ее горлу, она боялась заплакать, поэтому смолчала. – Я сразу подумал: вот это глаза! какие огромные, какие грустные и спокойные! Совсем не похоже на твой характер, я это понял позже, – он сбился и перевел дух. – И я хочу сделать тебе предложение. Не принимай его в штыки слишком скоро – над этим стоит подумать. У меня есть стабильная работа (хотя всей душой я ненавижу свои гадкие статейки, но величия это мне, конечно, не делает). А завтра я еду в ваше издательство. Так что у меня большие планы, Мари… Я бы и мечтать не мог о такой девушке, как ты, но поверь, я буду боготворить тебя, на руках носить, лишь бы твои ножки всегда оставались чистыми… Каждую морщинку, ресничку твою любить буду… Ты только обязательно подумай, и подумай хорошо. Силой я тебя брать не собираюсь (даже если бы и хотел!), я не тиран. Хотя в наше время всем только деспоты и нравятся. Вот стою перед тобой такой, как есть, и весь – для тебя. Это я и хотел сказать. Ты должна знать.

Резко выдохнув и оттянув вниз сморщившийся край своего свитера, Лузов с надеждой посмотрел на стоящую перед ним девушку. Губы её слегка дрогнули и растянулись в ласковой дружеской улыбке. Эту улыбку он знал с детства, и за годы она совсем не изменилась.

– Рома, что за пафос? – спросила она. Голос ее удивлялся, а глаза говорили, что она нисколько не удивлена. Его пылкие слова растрогали ее – только и всего. – Долго ты речь готовил?

Лузов понял, что его пламенный рыцарский порыв не произвел должного впечатления, и потупил взгляд. Маша тут же заметила его смущение.

– Значит, ты предлагаешь мне выйти за тебя замуж? – надменно взмахнув головой, произнесла она.

– Хоть бы и так, – отозвался Лузов.

– Недурно. Но подумай, Роман Борисович, мы ведь знаем друг друга еще со школы. И я всегда, всегда – обещаю! – буду относиться к тебе так же нежно, как и много лет назад. Ты мне все равно что брат, понимаешь? Я не смогу видеть в тебе мужа или любовника, как бы ни старалась.

И, то ли от неловкости, то ли от неожиданности, она засмеялась. Её небрежный, нахальный смех барабанной дробью забился в ушах Лузова. Эта нехитрая насмешка кольнула его в самое сердце и засела в нем, как заноза.

– Ты сможешь полюбить меня, – робея, произнес он.

– Нет, нет, прости, это невозможно, – отрезала Маша, вдруг почувствовав себя виноватой. Этого чувства она боялась больше всего на свете и всегда бежала от него. – Наш женский мозг отравлен литературой и кинематографом, где любые отношения – это индивидуальная трагедия. Нам не хочется того, что само идет в руки, нам необходимо страдать от любви.

Она произнесла это с легкостью, не принимая всерьез, и не могла даже предположить, каким адом обернутся для нее эти слова.

– Тогда оставим, – буркнул Роман Борисович и быстро скрылся в дверях павильона. Маша с нежностью посмотрела ему в след. «Какой же он чудной» – произнесла она про себя. – «И ведь вполне искренне. Но не было и щелчка в голове, даже рука не дрогнула». Она ждала, что что-то обязательно екнет, щелкнет, крякнет внутри, предвещая настоящую любовь. В свои двадцать четыре года она и не задумывалась о замужестве, оно было ей попросту неинтересно. Только Лузов об этом не знал. Он копался лишь в себе одном, ковыряя свое нутро тупой пластиковой ложечкой – так гадко и тягуче было его состояние.

Глава третья

В издательстве

«Сейчас, как никогда, ему было ясно, что искусство всегда, не переставая, занято двумя вещами. Оно неотступно размышляет о смерти и неотступно творит этим жизнь»[6 - Пастернак Борис Леонидович (1890-1960гг)/ «Доктор Живаго»]

На следующий день Лузов действительно отправился в издательство. С самого пробуждения ходил он по дому, еле передвигая ватные ноги, как старик. Дело нешуточное: фактически встал перед ним вопрос мечты всей его жизни. Ему никогда не было достаточно просто читать литературу и изучать ее. Он хотел создавать литературу, хотел быть ее частью, подобно тому, как каждый из нас хотел бы быть причастен к чему-то великому. Лузов был одержим своей мечтой, как наркотиком, а желание творить порой доходило в нем до страсти.

И вчера эта встреча с Машей казалась ему кошмаром наяву? О нет, настоящий ужас подстерегал его сегодня. Голова раздулась от мельтешащих мыслей и сомнений, по телу пробегала нервная дрожь. Лузов прекрасно знал, что в издательстве никто его не ждет и никому он там, честно говоря, не сдался. Значит, придется навязываться? Писателю – навязывать свое творчество! Никогда не мог он даже подумать о такой безумной затее. Но делать нечего, решение принято, он готов к любой критике. Тем более, утешал себя он, там будет Мари. Уж она-то не даст его в обиду!

Маша работала в крупнейшем издательском доме «Свободное слово» около года, и ей выпала необычайно выгодная возможность ассистировать самой Светлане Родионовне Плутовой – матери-героине в литературных кругах. Эта женщина прошла огромный путь и на закате своих зрелых лет основала собственную редакцию. Не исключено, что на этом поприще ей пришлось идти по головам. Нельзя винить ее, в этом мире все по заветам эволюции: более сильная особь перегрызает горло слабейшей и медленно, но верно подбирается к вершине пищевой цепи.

Мария Агафонова, филолог по образованию, со школы мечтала работать в редакции, выпускать книги, каждый раз наслаждаясь запахом типографской бумаги. Она вовсе не обладала такой же хищной острой хваткой, как ее начальница, зато была организованна и старательна. Собственно, она и посоветовала Лузову, причем очень настоятельно, отправить свои работы Плутовой. Конечно, никаких гарантий в таком деле дать нельзя, но это все же лучше, чем писать прекрасные вещи, возможно, будущие шедевры, «в стол». Маша сама подсуетилась и уговорила Светлану Родионовну пригласить Романа Борисовича на ближайший ужин, который устраивала редакция. На это важное мероприятие были приглашены многие именитые авторы Москвы: Регина Донская, Марина Ветелицкая и даже сам Владислав Полонин. У Лузова глаза на лоб полезли, когда он узнал, какого уровня гости будут на этом званом ужине, даже несмотря на то, что ни одного из этих писателей он не любил.

– Ты один из немногих в нашем поколении, кто талантлив и имеет хоть какие-то амбиции! – говорила ему Маша, и от ее комплиментов Роман расплывался, как желе на солнце. И все же долго не мог он решиться на этот шаг – собственноручно отдать свою многолетнюю работу на суд, да еще и в присутствии любимой девушки! Он думал, что сойдет с ума, умрет, врастет в землю, если работу, которой он отдал всю свою душу, обольют грязью.

Но вот настал день Х, а Лузов так и не умер и не сошел с ума. Он бодрым шагом топал по весенней московской слякоти к метро. До дрожи в коленях боясь опозориться перед Машей, Роман Борисович решил взять в кортеж свою вечную спутницу – Веру. И вот они уже вместе шлепали по грязи в самом сердце города.

* * *

В просторной комнате для приемов было накурено. Завеса дыма стояла в дверях, преграждая путь всякому входящему. Лузов набрал полные легкие отравленного воздуха и едва не закашлялся. Вера посмеялась и первая шагнула в приемную. Это было красивое помещение в стиле 70-х, над которым явно работал дизайнер с громким именем. Стилизация выглядела потрясающе: одна стена, в которую упирался темный дубовый стол, была испещрена трехцветными ромбиками; три другие – горели алым. Стол окружало с десяток желтых кресел на колесиках с изогнутыми спинками и подлокотниками. От дальнего угла к двери протянулся стеклянный книжный шкаф.

Заметив Рому, Маша встала из-за стола и подлетела к нему. Она встретилась взглядом с Верой и, обдав ее надменным холодом, пригласила присоединиться к обеду. Многочисленные гости уже сидели за столом и поедали закуски. Было предложено несколько видов вин, и это был единственный алкоголь, разрешенный к употреблению в любых количествах. Во главе стола, тоненькая, как статуэтка, сидела женщина лет пятидесяти пяти в очках. Это оказалась Светлана Родионовна Плутова – руководитель издательства, первый человек в этом цветном литературном мире. Мари с гордостью представила ей Лузова, умолчав о его прекрасной спутнице, и усадила его поближе к Плутовой. Роман Борисович молчаливо поздоровался со всеми гостями, неуклюже уселся в кресло, а Вера, волнуясь, проговорила:

– Для нас большая честь сидеть в кругу таких людей. Поверить не могу, я даже и не мечтала о таком!

– Этим и хороша наша работа, – улыбнувшись, отозвалась Плутова. – Я могла бы исполнить любую мечту творческого человека, стоит лишь подписать пару каких-то бумажек!

– Не всем мечтам суждено сбываться, – вдруг произнес доселе молчавший Лузов. Маша бросила на него косой взгляд, а Светлана Родионовна раздраженно причмокнула и ударила ножом по тарелке, чуть не разбив её.

– Этот человек пришел разрушать мои планы? – воскликнула она и искусственно засмеялась. Она вообще вся была какая-то искусственная: её движения более походили на движения пластмассовой куклы, чем живого человека, а перетянутое операциями лицо потеряло способность изображать полный спектр эмоций. Многие презрительно ухмылялись, упоминая её в разговоре. И почти все люди, собравшиеся здесь, делали это. Светлана Родионовна обладала талантом приглашать в свой дом тех, кто ненавидит её и смеется над ней.

– Нет, боже упаси, – виновато проговорил Лузов, уставившись в свою пустую тарелку. – Излишний юношеский реализм.

– Юность! – еще громче взвизгнула Плутова. – Именно в детстве и юности и зарождаются самые великие мечты и цели, которые обязательно достигаются в будущем!

– А кто из нас не хотел стать космонавтом? – грустно улыбнулся Роман Борисович, обращаясь одновременно ко всем присутствующим, но больше к самому себе. За столом воцарилась тишина. Гости разом опустили глаза. Одна Светлана Родионовна, будто бы не поняв намека Лузова, вульгарно усмехнулась и положила в рот огромную креветку.

– Ну, расскажите нам, дорогой Лузов, о чем вы пишете, – обратился к нему мужчина в деловом костюме, сидевший рядом с Плутовой. Из его плешивой головы торчало несколько седых волосков, видимо, связывавших его с космосом, как антенны, а ворот рубашки, застёгнутой до самой последней пуговицы, сдавливал толстую короткую шею.

– О человеке, – громко и уверенно ответил Роман Борисович. Где-то в конце стола раздался смешок.

– Это очень размытое понятие, друг мой, – деловито сказала Плутова, окидывая Лузова холодным взглядом. – Все вы, писатели, про людей пишете.

– Про людей – все, но не каждый – о человеке. В наше время личность никого не интересует, – возразил ей Роман Борисович. Снова послышался смех.

–Перескажи им сюжет, – шепнула ему на ухо Вера, но он отмахнулся от нее и раздраженно закатил глаза.

– Честно говоря, я бы хотел позиционировать свое произведение как форму нового жанра… – продолжал Роман Борисович.