Василий Иванович Семевский

– Тебе нечего терзаться мыслью, – успокаивала она, – что Александр сочинил это наследство, лишь бы вызволить тебя из беды. Не таковский он, чтобы принимать к сердцу нужду ближнего, хотя бы даже родного брата. Правда, он приятный человек для разговора, но Миша куда его добрее и участливее. Конечно, это человек тяжелый, и его корка хлеба у каждого в горле застрянет, но все-таки он добрый человек, а Александр – прожженный эгоист. Вот хотя бы взять этот случай: человек он с большими средствами, говорила я ему о том, как ты нуждаешься, ну, мог бы, кажется, воспользоваться этим и, вместо того чтобы предложить тебе семьдесят пять за твой клочок земли, выложить триста – четыреста рублей.

Но сама Кармалина поступила несравненно хуже своих Двоюродных братьев. Как только она узнала, что Василий Иванович получил условленную плату, так немедленно явилась к нему и выпросила у него в долг 60 рублей. Конечно, ей для этого пришлось нарисовать картину своей безысходной нужды, сообщить об угрозе хозяина дома прогнать ее с квартиры и т. п. Но только у Василия Ивановича после ее посещения из 75 осталось всего 15 рублей. Александр Иванович, который узнал об этом, вероятно, от самой Кармалиной (она без утайки все рассказывала как о себе, так и о других), с возмущением говорил мне о том, что если его брат Василий до такой степени страдает отсутствием выдержки характера и мог последние гроши отдать такой негоднице, как Клеопатра, то, значит, сама судьба назначила ему закалить свою волю в тяжелой борьбе из-за куска хлеба. «Для таких людей, как Вася, суровые уроки жизни необходимы, а то он навсегда останется кисло-сладким идеалистом, человеком, негодным для практической жизни». И после этого Александр Иванович уже никогда не расспрашивал ни знакомых Василия Ивановича, ни его самого о его материальном положении.

Когда София Ивановна упрекнула однажды Кармалину за ее поступок с младшим братом, та оправдывалась тем, что решилась на заем у Василия Ивановича только тогда, когда узнала от него самого, что он через доктора Тихомирова получил новую работу – составление каталога одной частной библиотеки, за что ему назначено вознаграждение более ста рублей, к тому же она непременно отдаст ему свой долг. Но, конечно, она никогда не сделала этого; деньги же за составление каталога были получены лишь через несколько месяцев, так как на эту работу Василий Иванович мог урывать час-другой далеко не ежедневно.

Когда кто-нибудь из близких замечал Василию Ивановичу, как гибельно может отозваться на его здоровье его напряженный труд без отдыха даже летом, он указывал, что ежедневно гуляет по часу, а иногда и больше, сменяет одно занятие другим, что мешает умственному переутомлению, наконец, обстоятельства всей его жизни сложились так, что меньше работать он не может. Каждый умственно развитой человек, объяснил он, обязан всю жизнь, постоянно, если возможно ежедневно, увеличивать и расширять запас своих знаний. И действительно, Василий Иванович следовал этому правилу твердо и неуклонно до самой кончины. Каждый предмет, слушателем которого он был в среднем учебном заведении, в медицинской академии, а затем и в университете, он считал необходимым пополнять чтением наиболее известных сочинений. К своим урокам он точно так же относился необыкновенно добросовестно. Он считал необходимым готовиться к каждому из них, был ли он учителем в пансионе или в частном доме. Ему однажды пришлось обучать семилетнюю девочку, начиная с азбуки. Василий Иванович счел своею обязанностью прежде, чем приступить к этим занятиям, познакомиться с наиболее известными тогда трудами по новейшей системе первоначального обучения.

Если у него выпадал свободный часок, он бросался на чтение лучших критических очерков и наиболее значительных беллетристических произведений, – и в такие минуты он просто блаженствовал, находил, что такое чтение служит наилучшим отдыхом, обновляющим силы. Иногда, однако, проходило несколько месяцев, а он не имел возможности почитать что бы то ни было для своего удовольствия. Как-то он выразил сожаление, что у него часто не хватает времени следить за журналами и литературой вообще. Ему возражали, что журналы и беллетристика не должны иметь особенного значения для него, специалиста-историка. Его всегда удивляло такое мнение, особенно если его высказывал человек умственно развитой. «Как может мало-мальски культурный человек не интересоваться литературой вообще, тем более родной? Как может специалист не бояться закиснуть в своей специальности, сделаться однобоким, узким ученым?» Невозможность быть всегда au courant[2 - в курсе (фр.).] всего, что появлялось наилучшего во всех областях литературы, заставляла его нередко жаловаться на свой организм. Хотя он, по его словам, не страдает никакими недугами, но уже давным-давно не мог и не может заниматься по ночам: если он недоспит час-другой, он совершенно теряет возможность работать на следующий день. Между тем многие, когда это крайне необходимо, просиживают за занятиями целые ночи. «Потому что они не так, как вы, переутомляют свою голову круглый год», – заметил ему однажды знакомый доктор. Но Василий Иванович продолжал настаивать на том, что в его организме есть какая-то особенность. «Например, я не могу безнаказанно выпить несколько глотков самого легкого вина, у меня делается отчаянное головокружение». – «Это только говорит о том, что вы крайне нервный человек», было ему ответом.

Любовь к литературе помешала ему, если можно так выразиться, утонуть в архивных источниках, над которыми ему приходилось постоянно работать, заставила его жить одною общею жизнью с лучшими представителями общественности, активно проводить в жизнь высоконравственные идеалы и общественные стремления прогрессивных людей, согрела от природы его добрую душу горячею любовью к трудящемуся люду, вдохнула в него глубокое сочувствие к горю ближнего, дала ему, наконец, возможность с исчерпывающею полнотою указывать в своих трудах на отношение того или другого писателя к крепостному праву, на распространение в обществе прогрессивных и социальных идей, ссылаться на то или другое художественное произведение, если оно в ярких красках изображало положение народа.

В 1866 году Василий Иванович кончил курс классической гимназии с золотою медалью. Когда Михаил Иванович узнал об этом, он с величайшим восторгом приехал поздравить брата: в одной руке у него была корзина с вином (которого Василий Иванович никогда не пил), в другой – целый ворох разных сластей и закусок. На этот раз не было конца его объятиям, поцелуям, даже слезам, в искренности которых Василий Иванович никогда не сомневался. Но умиление и восторг Михаила Ивановича продолжались лишь несколько минут. Как только он спросил брата, подал ли он заявление о вступлении на историко-филологический факультет, Василий Иванович отвечал, что он поступит в университет лишь через два года, а теперь решил изучать естественные науки в медико-хирургической академии, Михаил Иванович долго не верил своим ушам, думал, что брат просто шутит, но, когда Василий Иванович наивно стал убеждать его в том, в чем были убеждены тогда его современники, то есть что изучение естественных наук должно быть необходимым фундаментом всех знаний без исключения, Михаил Иванович пришел в совершенное бешенство. Он с остервенением кричал на брата, забывая, что тот давно не зависит от него, упрекал его за то, что в таком серьезном деле он подчиняется моде, кричал на него до тех пор, пока Василий Иванович не обратил его внимания на то, что ему пора уходить на урок. Однако этим дело не кончилось: Михаил Иванович обошел чуть не всех своих знакомых с просьбою убедить брата поступить прямо в университет. Но со стороны одних он встретил порицание за нравственное насилие над своим младшим братом, со стороны других удивление, что он, Михаил Иванович, писатель, и вдруг не понимает громадного значения естествознания. Искреннее желание отговорить Василия Ивановича от принятого им решения только лишний раз подтверждало, что Михаил Иванович не понимал характера своего брата, который отличался сильною волей, и раз он на что-нибудь решался, он уже непоколебимо шел к его осуществлению.

Василий Иванович поступил в медицинскую академию, вовсе не имея в виду сделаться врачом, но, как было уже сказано выше, исключительно для изучения естественных наук. По его собственному признанию впоследствии, Михаил Иванович был прав: отчасти это была дань веку, но в то же время его тянуло в медицинскую академию и другое. Посещая публичные лекции Сеченова, этого высокодаровитого лектора, Василий Иванович приходил в восторг от его лекций, и он стремился прослушать хотя один полный курс этого замечательного ученого.

К занятиям в академии Василий Иванович относился с такою же добросовестностью, как и ко всему, за что он брался: он серьезно занимался анатомиею под руководством Грубера, не пропускал лекций, сдавал экзамены, расширял получаемые знания чтением подходящих сочинений. После двухлетних занятий в этом учреждении он перешел в Петербургский университет на историко-филологический факультет.

Только с 1872 года, после блестящего окончания университетского образования, когда Василий Иванович был оставлен стипендиатом при университете для подготовления к профессорскому званию и когда он уже печатал свои статьи в журналах, ему перестали угрожать материальные невзгоды. Но и после того, кроме последних семи-восьми лет жизни, его заработки были более чем скромны. Нужно иметь в виду, что все его научные труды требовали усидчивого, длительного изучения по архивным данным и неизданным источникам. При его изумительной научной добросовестности, проработав несколько месяцев над одним каким-нибудь отделом вновь предпринимаемого труда, он имел возможность напечатать в журналах лишь несколько статей, что давало ему, как значится в его записках, от 1 400 до 1 500 рублей в год. Но из этих денег он вынужден был ежегодно тратить до 500 рублей на переписку в архивах, на приобретение книг, а иногда и какого-нибудь архивного провинциального материала. Как истинный поклонник одного из принципов 60-х годов – тратить возможно меньше на себя лично, он, при своих скромных вкусах и потребностях, выработанных к тому же школою нужды, мог бы легко просуществовать и на 1000 рублей. Но когда к нему обращались за помощью люди, крайне нуждающиеся, недостаток заработка давал ему себя болезненно чувствовать. Не удивительно, что он мечтал сделаться редактором или соредактором какого-нибудь прогрессивного журнала или честного издательского предприятия. Но у него было органическое отвращение высказывать что-нибудь подобное при посторонних; «точно о чем-то клянчишь, что-то выпрашиваешь для себя», возражал он мне, когда я говорила ему о том, что никто не имеет понятия о его желании, никто не имеет представления, как при разнообразных знаниях он мог быть полезен в качестве соредактора. Его мечта осуществилась только в последние годы его жизни, когда он и С. П. Мельгунов начали редактировать журнал «Голос минувшего».

Авторы многочисленных очерков, посвященных памяти покойного Василия Ивановича, единодушно говорят о нем как о человеке необыкновенной доброты, который не пассивно, а активно, всем сердцем принимал живое участие в людях, а С. П. Мельгунов, который вел с ним совместную работу по редактированию журнала, дает такое оглавление своим воспоминаниям о нем: «Историк-гражданин», «Великое сердце», и в этом определении нет ничего преувеличенного, ничего неправдоподобного.

Непоколебимый в своих принципах, не способный ни на какие компромиссы с совестью, Василий Иванович был врагом абсолютизма, деспотизма и произвола Романовых, истинным сторонником политической свободы, а в адресе, поднесенном ему в день юбилея («Всероссийским литературным обществом»), он совершенно правильно назван был «горячим поборником идей социализма». Свои убеждения и взгляды, насколько было мыслимо при тогдашних условиях нашей жизни, он открыто высказывал с самого начала своей общественной и литературной деятельности, а потому его лекции в университете уже через три года были прекращены по административному распоряжению.

Он был верным, стойким другом людей, угнетенных прежним режимом. В бумагах покойного оказалось Громадное количество писем, полученных им от разных лиц, но более всего от ссыльных, так или иначе пострадавших за свои убеждения. Трудно представить, до чего разнообразны были поручения, которые он исполнял для них. Его просили похлопотать о перемещении из одной местности в другую, более благоприятную для лечения или для занятий, чем отдаленный от культуры уголок, в который они были заброшены по произволу администрации. Многие обращались к нему с просьбою навести те или другие справки в архивах, посылали ему свои статьи для прочтения и для напечатания в журналах, а если они окажутся для того непригодными, просили указать, что еще следует проштудировать, чтобы сделать их удобоприемлемыми для напечатания; поручали заказать переписку для той или другой своей работы и переписанное сверить с подлинником, отыскать перевод, пристроить в качестве сотрудника газеты или журнала, собрать известную сумму денег для переезда в новую местность, прислать рекомендательное письмо, подыскать платное занятие на месте ссылки. Особенно часто просили его выслать книги для изучения того или другого предмета или для самообразования вообще. К нему обращались даже с просьбами указать тему для исторического романа, исторической повести, драмы и выслать надлежащие материалы. И Василий Иванович бегал за справками по библиотекам, отправлялся в приемные дни в департамент полиции, еще чаще к крупным чиновникам, от которых более или менее зависела судьба «политиков», реагировал решительно на все, отвечал на все письма без исключения. И в эти бесконечно разнообразные поручения он вносил присущую его натуре высокую добросовестность. Выше было указано, каким образом он приобретал основательные знания не только по своей специальности. Вот потому-то он был полезен каждому, кто обращался к нему за советом. Путешествие по Сибири дало ему возможность приобрести обширное знакомство среди сибирской интеллигенции, что нередко сильно помогало ему подыскивать занятия для сибирских политических ссыльных.

Василий Иванович всегда сердечно радовался, когда за советом к нему обращались люди, занятые каким-нибудь умственным трудом, – с ними у него обыкновенно устанавливалась прочная духовная, а нередко и душевная связь. Он не только снабжал их всевозможными книгами и материалами, но в свои записные тетради заносил, чем занимался каждый из них. Уезжал такой человек в провинцию или попадал в ссылку, но Василий Иванович уже никогда не забывал о нем. По своей собственной инициативе он постоянно следил, нет ли чего нового по вопросу, интересующему того, кто к нему однажды обратился за советом, и без просьбы и напоминания высылал ему новые сочинения, снабжал его редкими книгами из своей библиотеки. Хотя он старательно и с большим трудом собирал и приобретал книги такого рода и чрезвычайно ценил их, но вели они, по его мнению, требовались для того, кто серьезно занимался и был в отсутствии, Василий Иванович считал преступлением не предложить ему дорогую книгу, хотя бы тот и не подозревал о ее существовании. Очень часто эти книги захватывала полиция при обыске лиц, как тогда называли, «неблагонадежных», или «политиков»; терялись они и потому, что ссыльных переводили нередко из одной местности в другую как по их собственной просьбе, так и по произволу администрации. Добиться нового адреса от «политиков» далеко не всегда было возможно, так как их письма то и дело пропадали или, отправленные по оказии, не доходили по назначению, потому что такое лицо было арестовано или в пути, или скоро по возвращении. Василий Иванович очень скорбел об утрате редких книг, но это не заставляло его отказывать в них кому бы то ни было. Слова поэта: «Его сердце корысти не знало» – можно смело применить к нему.

Если невозможно было исполнить просьбу ссыльного, положение которого было безвыходно, в таких случаях, можно сказать без преувеличения, на Василия Ивановича было тяжело смотреть, – до того он душевно терзался и приходил в совершенно нервное состояние. То он быстро бегал по комнате и хватал одну за другой свои многочисленные тетради с записями, перелистывал их дрожащими руками, отыскивая фамилию человека, который мог бы ему посодействовать в этом деле, то обращался к домашним, настаивая и упрашивая их подумать о том, нельзя ли хотя что-нибудь сделать для несчастного.

Совершенно так же относился Василий Иванович не только к ссыльным, но к горю каждого. Его сердце билось горячим сочувствием ко всем, на долю которых выпадали какие бы то ни было несчастия, нищета, тяжелая борьба за существование. Принципы, которым он оставался верен до последнего вздоха, были весьма суровые, требовали от него большого великодушия, при этом сердце его было удивительно чуткое и отзывчивое. Достаточно для этого привести хотя следующий пример.

Однажды ему пришлось возвращаться домой по черной лестнице. На подоконнике, горько рыдая, сидела женщина, которую он спросил о причине ее слез, но не мог добиться, в чем дело. Он пришел домой страшно взволнованный.

– Я первый раз в жизни видел, как человек плачет «кровавыми слезами». Господи, до чего должны быть ужасны ее страдания! Позовите ее… Я просил ее подождать…

Вошла женщина в грязных нищенских отрепьях. Ее лицо все было в синяках и кровоподтеках, она едва поднимала веки, так они были вздуты от опухоли и болячек. Она то и дело вытирала лицо и глаза тряпкою в кровяных пятнах, не то от ссадин на лице, не то от болячек на веках. Она представляла поистине ужасное зрелище. Домашние начали ее расспрашивать, но она показывала нам, что у нее что-то неладно во рту. Наконец из нескольких отрывочных фраз мы разобрали только, что муж избил ее. Мы решили отправить ее в больницу. Василий Иванович, опасаясь, что она самостоятельно не смеет обратить внимание на свое положение, сам отправился ее проводить. После выхода из больницы она то и дело стала забегать к нам. Ее муж проследил за ней и явился к Василию Ивановичу с угрозою донести на него полиции за то, что он вмешивается в его семейные дела. Муж несчастной Христины оказался настоящим дикарем: он тут же с невозмутимой беззастенчивостью сообщил следующее. Он женился потому, что Христина клялась перед образом, что за ней дадут приданое, которого не оказалось. Он немедленно прогнал ее и забыл о ее существовании, но ему, как на грех, полюбилась девушка, которую он не может уговорить быть его женою без венца. «Я не знатный барин, чтобы разводиться по-законному, а простой чернорабочий при типографии Стасюлевича. Раз десяток-другой задам женушке знатную трепку, авось поколеет».

И начались бесконечные хлопоты и душевные терзания Василия Ивановича, чтобы как-нибудь устроить несчастную женщину и обезопасить от убийства мужа. Поместить ее в нашем доме оказалось немыслимо: служащие заявили, что Христина нечистоплотна до такой безобразной степени, что никто из них не желает ни есть с нею за одним столом, ни спать в одной комнате. Невозможно было поручить ей и какую-нибудь работу, тоже вследствие ее непроходимого неряшества. И Василий Иванович начал ежемесячно выдавать ей какую-то денежную сумму; но хлопоты, которые она ему наделала, и мысль, которая его терзала, что она будет убита мужем, не давали ему покоя. Он много раз ходил по ее делу и в полицию, И даже к Стасюлевичу, упрашивая его повлиять на своего рабочего. Между супругами временами наступало затишье, и Христина не являлась к нам неделю-другую, но затем она опять приходила вся избитая, уверяя, что муж забрал от нее деньги, которые только что дал ей Василий Иванович. Ее муж, видимо, совершенно серьезно задумал привести в исполнение свою угрозу. И вот мы опять отводили ее в больницу, Василий Иванович или сам ходил ее навещать, или просил кого-нибудь сделать это за него, несколько раз являлся он по ее просьбе и в нищенский комитет, чтобы вызволить ее оттуда, – так продолжалось несколько лет, пока она не умерла.

Если Василий Иванович был чем-нибудь обязан кому бы то ни было, чувство долга и признательность перед таким лицом постоянно давали ему себя чувствовать. Обостренная впечатлительность делала его по временам мрачным, замкнутым, рассеянным и нередко доводила его нервы до сильного расстройства. Но когда проходило тяжелое настроение, он становился более оживленным и бодрым и сообщал мне, что в данное время ему особенно хорошо работается. Я шутливо замечала, что такая перемена, вероятно, результат «капитальной уплаты долга кому-нибудь». В такие минуты Василий Иванович острил, подсмеивался над собою, а факты, которые я узнавала от него же, обыкновенно подтверждали мое предположение.

Однажды он заговорил со мною о необходимости возвратить брату Михаилу все то, что он потратил на него. Я доказывала ему, что это немыслимо высчитать, что уроки, за которые он получал вознаграждение, вероятно, без малого покрыли все расходы Михаила Ивановича, что если бы каждый стал проводить в жизнь его точку зрения, то должен был бы выплачивать родителям всю ту сумму, которую они потратили на него со дня его рождения, но что и в таком случае счет был бы несправедливым и неправильным, так как оценить заботы родителей, их бессонные ночи и страдания за время воспитания ребенка – немыслимо.

– Брат Михаил не обязан был ни содержать меня, ни давать более основательное образование, чем предназначила мне судьба, – отвечал он.

В конце концов он то же высказал и своему брату. Это, видимо, так поразило Михаила Ивановича, что он, рассказывая знакомым о признании своего брата, старался подчеркнуть, что у Василия Ивановича совершенно исключительная натура. «Люди обыкновенно не помнят добра, а Вася, несмотря на полный разрыв между нами дипломатических сношений (так называл он свою ссору с братом, продолжавшуюся несколько лет), прямо говорит, что он обязан только мне своим образованием». Но нравственное удовлетворение не помешало Михаилу Ивановичу перенести это дело на практическую почву. Он предложил брату большую работу для журнала «Русская старина», говоря, что она своевременно будет оплачена. Но Василии Иванович наотрез отказался от какого бы то ни было вознаграждения и был очень счастлив, что мог наконец расплатиться с ним; радовало его и то, что работа была хотя и очень большая, но не спешная.

Однако были случаи, когда Василий Иванович оставался вечным должником, и тогда уже он никогда не мог выбросить из сознания и души тяжесть долга, что его мучительно тяготило.

Из Петропавловской крепости (1905 год), в которой Василий Иванович просидел две недели, его перевели в Выборгскую одиночную тюрьму, в больницу. Когда я узнала об этом, я отправилась в жандармское управление навести справку о причине его перевода. Я знала, что многие с трудом добивались, чтобы арестованного, даже когда он начинал хворать, переводили в тюремную больницу. Я решила, что Василий Иванович серьезно захворал, если его отправили туда без хлопот. В жандармском управлении мне сообщили следующее: доктор Петропавловской крепости при первом освидетельствовании здоровья Василия Ивановича нашел его в крайне нервном состоянии и заявил администрации, что его долго держать в крепости не следует. Василию Ивановичу лично была неизвестна причина его перевода, и в первое же свидание со мною он спрашивал меня об этом. Во время его пребывания в Выборгской тюрьме одно обстоятельство так потрясло его нервы, что, вероятно, роковым образом отразилось бы на его здоровье, если бы ему пришлось пробыть в ней месяц-другой, а не полторы недели. Дело в том, что он подговорил одного надзирателя передать мне его письмо и доставить ему мой ответ, на что тот согласился. Между тем в ту минуту, когда ко мне явился надзиратель (о чем Василий Иванович не мог предупредить меня), в нашей квартире происходил уже второй обыск после его ареста, видимо вызванный следующим обстоятельством. Уже после того, как арестованного Василия Ивановича повезли в тюрьму, обыск еще долго продолжался в его кабинете. Домашние не могли войти туда, так как каждый из них должен был оставаться в своей комнате под надзором полиции. Только уже под конец обыска моему сыну удалось через толпу «ночных посетителей» прорваться в кабинет, куда и я последовала за ним. Но полицейские уже кончали свое дело и начали прикладывать печати к дверям изнутри. Вместе с ними пришлось выйти и нам. Наложены были печати к дверям кабинета и с наружной стороны. Дни стояли очень холодные, а между тем мы не могли топить самую большую комнату нашей квартиры, так как она отапливалась из кабинета, замкнутого и запечатанного. Я подала об этом заявление как в жандармское управление, так и в департамент полиции, а мой сын жаловался еще и на то, что обыск У Василия Ивановича и составление протокола происходили без присутствия домашних, и добавил, что в таких случаях у арестованного нередко выкрадывают деньги. И вот к нам опять нагрянули полицейские, жандармы и понятые в весьма внушительном количестве.

– Где ваш сын? – спросил меня жандармский полковник.

Я отвечала, что его нет дома, а где он, не знаю.

– Он изволил всюду рассказывать, что жандармы и полицейские обкрадывают при обысках. Он за это ответит! А теперь потрудитесь показать, где хранятся деньги вашего мужа, и сообщить, сколько их не хватает.

Я отвечала, что не знаю ни того, ни другого. Полицейские начали срывать печати с дверей, а затем вся орава двинулась в кабинет. У меня потребовали ключи от столов и шкапов, но я отвечала, что они находились у моего мужа, а где они теперь – не знаю. По приказанию жандарма привели слесаря с отмычками. Когда открыли все ящики столов и шкапов, слесарь приблизился к жандарму и потребовал плату за работу, а тот, обращаясь ко мне, произнес повелительно:

– Извольте заплатить.

– Как! вы взломали замки и думаете, что я буду еще за это расплачиваться?

Жандарм сердито вытащил из портмоне двугривенный и бросил его на стол.

– Маловато, ваше благородие… За восемь замков…

– Убрать его, – закричал жандарм, но слесарь быстро выскользнул в дверь без провожатого. Тогда жандармский полковник, выдвигая ящики столов один за другим и, вероятно, еще более раздосадованный тем, что находил их переполненными рукописями, то и дело обращался ко мне со словами: «Потрудитесь указать, где лежат ваши деньги». Он перерыл все столы, но не нашел никаких денег. (Кстати замечу, что позже, когда Василий Иванович возвратился из тюрьмы, он нашел в целости 150 рублей золотом: они лежали у него в конверте в том ящике, в котором особенно усердно рылся жандарм.) Раздосадованный, он подошел к книжным полкам, куда обратились все взоры людей, которых он с собою привел.

– Живо достать три книги посреди второй полки, а здесь снимайте вот эти с третьей полки… – командовал он, и все устремились с рвением исполнять его приказания.

Я вышла из кабинета – мне никто ничего не заметил, и я только позже вспомнила, что я оставила дверь приоткрытою. Проходя мимо передней, я вдруг услыхала, что кто-то без звонка дернул дверь за ручку. Я быстро открыла ее и увидела перед собою незнакомого человека высокого роста.

– Я пришел купить книги в книжном складе, – сказал он мне, нагибаясь к моему уху, и прошептал: – От вашего мужа.

Я указала ему дверь книжного склада, которая приходилась почти против двери кабинета, но заметила, что он, сделав несколько шагов, вдруг весь задрожал. Я толкнула его в книжный склад, замкнула его, положила ключ в карман и отправилась в кабинет. Там все присутствующие были заняты книгами, стаскивали их с полок, подносили для осмотра жандармскому полковнику и вытягивали все, что попадалось под книжными полками, но там оказывались все книги и книги.

– Мне пора уходить! Тут нужен месяц, чтобы все осмотреть, – заявил взбешенный полковник, и наконец все наши «посетители» вышли.

Через несколько минут я вошла в книжный склад и застала надзирателя еле живого: он сидел на полу между шкапами и едва мог подняться: руки и ноги его дрожали, он долго не мог вымолвить ни слова; наконец проговорил:

– Оба жандарма знают меня в лицо. Приметили бы… И не миновать виселицы!

Я спросила его, не давал ли ему Василий Иванович письма для передачи мне. Он тут только вспомнил о нем и указал мне на одну книгу, в которую он будто бы засунул его. Но письмо валялось на полу. Я сказала, что напишу ответ, по он наотрез отказался ждать еще хотя несколько минут ввиду того, что жандармский полковник, может быть, и заметил его, но счел долгом промолчать до поры до времени. Когда я, чтобы вознаградить его за услугу, протянула к нему деньги, он отстранил их рукой и отрицательно покачал головой, но мне все-таки в конце концов удалось уговорить его исполнить мою просьбу.

Крайне перепуганный вид надзирателя, его попытки убежать от меня ежеминутно помешали мне попросить его избавить моего мужа от пересказа ему только что случившегося, – я знала, что это произведет на Василия Ивановича самое удручающее впечатление.

Когда через два-три дня после этого наступило время моего свидания с мужем, меня провели в большую светлую комнату. В ней никого не было, кроме священника, который сидел за столом и торопливо что-то писал. Я подумала, что попала не туда, куда следует. Мне приходилось много раз иметь свидания с арестованным сыном, узнавать и от других, при какой обстановка происходят эти свидания, но я никогда не слыхала, чтобы при них присутствовал священник. Объяснение этого я получила позже: в тот день в Выборгской тюрьме служащие были сильно заняты, а Василия Ивановича уже решено было выпустить. Не знаю, что более помогло быстрому его освобождению из тюрьмы: всевозможные ли хлопоты о нем разных лиц или заявление психиатра Тимофеева о том, что дальнейшее пребывание в тюрьме такого нервного субъекта, как Семевский, значило толкать его на верную психическую болезнь, но видимо, что в минуту нашего свидания на него уже смотрели как на человека более или менее свободного, а тюремному священнику приходилось писать что-то неотложное.

Когда Василий Иванович вошел в комнату, в которой я ожидала его, я была поражена его видом: бледный, осунувшийся, с темными пятнами под глазами, он как-то рассеянно посматривал во все стороны, а как только подошел ко мне, громко заговорил, забывая всякую предосторожность: «Я подвел человека! Что мне делать, что мне делать!» – говорил он в отчаянии, ломая руки. Я поняла, что смотритель умудрился передать ему инцидент, происшедший с ним в нашей квартире. Но в эту минуту священник привстал с своего места и с досадою в голосе произнес: «Прошу мне не мешать своими разговорами… Идите в тот конец!..» Мы уселись в уголок и начали беседовать. Я старалась успокоить Василия Ивановича, указывая ему на то, что ему нечего убиваться, так как прошло уже несколько дней после этого происшествия, а смотритель цел и невредим; что же касается его собственного дела, то оно складывается, видимо, весьма благоприятно для него. Но Василий Иванович был занят только одним: он то и дело перебивал меня просьбою подумать о том, что бы можно было сделать для надзирателя, которого он так «подвел».

– Боже мой, ведь эта мысль изгложет меня! Подумай, умоляю тебя, подумай, что бы мне сделать для него?

Я возвратилась домой в ужасе при мысли о том, что произойдет с Василием Ивановичем, если ему еще долго придется сидеть в тюрьме. Все бывшие у меня тогда связи уже были пущены в ход, и я принялась писать письма к знакомым с просьбою приехать ко мне на другой день, рассчитывая, что кто-нибудь из них даст мне совет насчет дальнейших хлопот. Вдруг в мою комнату вошел профессор Г. В. Хлопин, которого Василий Иванович глубоко уважал и высоко ценил, как человека неподкупно честного и прямого. Он приехал порадовать меня известием, что Василия Ивановича выпустят из тюрьмы сегодня же. Днем не могли этого сделать потому, что ожидали форменную бумагу от соответственного начальства, без которой тюремные власти не имеют права выпускать заключенных.

И действительно, Василий Иванович возвратился через несколько часов, хотя было уже около полуночи. Он очень оживленно рассказывал мне, как неожиданно для него совершился его выход, но вдруг замолчал и спросил, не придумала ли я чего-нибудь для смотрителя, чтобы хотя несколько вознаградить его за тот смертельный страх, который он заставил его пережить.

Это дело чрезвычайно долго терзало его душу: он собирался то лично отправиться к смотрителю, чтобы поближе познакомиться с его семейным положением, то по почте отправить ему деньги, но знакомые решительно отсоветовали ему делать это, чтобы не повредить надзирателю.