Два романа в одном флаконе

Той же осенью 1923 года в Париж приезжает Московский Художественный театр.

Санин сидел на неудобном гостиничном стуле, положив на рядом стоящий стул шляпу, и писал на гостиничном бланке:

«Дорогой, горячо Любимый Константин Сергеевич!

Я ошибся в расчетах, – думал, что Вы перед “Сестрами” (“Три сестры”) отдыхаете. Ужасно хотелось Вас несколько минут, не более, повидать. И повидать одного (он подчеркнул это слово), среди шума, грохота и дивного сумасшествия этого гениального города. А завтра – задумалось мне – начнутся официальные визиты, и их я боюсь, их я хочу избежать… Зашел я просто, чтобы сказать Вам, что Вас люблю крепко, Вас необычайно ценю, всегда, везде (он опять подчеркнул эти два слова) Вас помню. И самым глубоким, самым нежным образом благодарю Вас за все сделанное Вами для меня, за все внесенное Вами в мою жизнь! И “моей” Лилиной нежно, с любовью целую руки!!! Храни Вас обоих Господь, надолго, надолго, и благослови всю Вашу семью!!! Я полон самых лучезарных воспоминаний в эти дни, полон Вами!!! До свидания, завтра, на “Сестрах”».

Ваш сердечно А. А. Санин

Мой «муравейник» присоединяется всей душой к этим моим строкам!»

«Муравейник» – это его любимая семья, которая в это время обустраивалась в Париже навсегда. И его красавица Лида была бесконечно рада их переезду в этот «гениальный город». В эту осень она очень плохо себя чувствовала. Кашляла, не спала, очень похудела. И надеялась, что переезд что-то изменит к лучшему.

Санин огляделся. Гостиница жила обычной оживленной, весело-нервной, как бы праздничной жизнью. «Гостиница – всегда обещание перемен», – подумал Санин, остановив взгляд на стенде с афишей, сообщавшей о приезде из Москвы знаменитого «чеховского» театра со своими лучшими спектаклями – «Братья Карамазовы», «На всякого мудреца довольно простоты», «Три сестры», «Иванов», «Вишневый сад»…

В афишном списке значился и «Царь Федор Иоаннович». Ему вспомнилась другая, давнего времени афиша, оповещавшая о драме «Царь Федор». Указаны на ней были фамилии двух режиссеров – Станиславского и его, Санина. Парижский Санин 1923 года положил записку в конверт и передал портье для мсье Станиславского, а сам вышел на улицу. Солнце, тепло, воздух крепкий, сухой. «Лидуше здесь будет определенно лучше», – подумал он и растворился в парижской толпе, погруженный в воспоминания.

Тогда они со Станиславским прочитали гору книг по истории. Станиславский хвалил его за терпение, работу без устали. Потом они поехали по древнерусским городам, и там был один купец – в Ростове Великом, кажется, – он, человек без всякого образования, лишь по любви к русским древностям и художественному чутью создал свое древлехранилище. И что за чудо эти наши русские типы, что утонченный Станиславский, что простой купец из Ростова – живят они и бодрят нашу утомленную жизненной борьбой душу, поднимают на ее дне забываемые среди суеты благородные чувства.

Глава 19

Бесконечный ряд, около тридцати, репетиций. Очень трудных, потому что Станиславский главным героем драмы сделал народ – на первый план выходила постановка массовых сцен. Потом будут говорить: «Никто лучше Санина не может воспроизвести всю глубину стихийной страсти, таящейся в толпе…»

На репетиции драмы побывал и Чехов… Здесь впервые он увидел на сцене Книппер. Очень понравилась она ему. А Немирович-Данченко порекомендовал Санину, в полном смысле измучившемуся на репетициях: «Повторяйте по нескольку раз местечко, которое не ладится, чем идти по пьесе кряду…»

«Ничего особенного он не сказал, – шепнул себе Санин. Но как он, такой умный, не чувствовал, что человеку так необходимо, чтобы его похвалили, пожалели, облегчили словом его черную трудную работу…»

– Скажи, Лидуша, я обидчивый? Я люблю, чтобы меня пожалели, мне посочувствовали?

– Очень любишь.

– И тогда я бываю доволен и оживаю?

– Тебя словно живой водой окропят. Ты снова как благородный мул, если он таким бывает, покорный мул, радостно сунешь голову в ярмо – оперное или драматическое. Ты всегда очень много работал. Недаром Станиславский боялся за тебя, говорил, что ты измучаешься, потому что попадаешь во все главные пьесы как актер или режиссер. Чтобы поставить, как ты, «Антигону» Софокла, надо было знать древнегреческий, быть талантом и интеллектуалом. В древнегреческой трагедии так все обнажено, что суть не прикроют самые достоверные костюмы. Все тогда говорили, что Санин увлекся своим собственным представлением о классическом периоде Греции.

– Да нет… Я просто хотел ввести в представление трагедии элемент красоты. Греция для меня без красоты не Греция.

Я даже консультировался с профессором античности Мсерианцем. Трудность была в другом – как соединить величавые Софокловы строфы с современной психологической игрой, величавую декламацию стиха с современными человеческими переживаниями.

– Помню эти рецензии. Одни тебя ругали, что ты лишил спектакль русской задушевности и сердечности. А другие наоборот – укоряли за московские слезы, вздохи, которые вроде бы слышались в трагедии древнего грека.

– Ах, какие сладкие были времена. Хочешь – не хочешь, а «Антигона» – памятник раннему МХТ. И я в ней не помощник Станиславского, а впервые самостоятельный режиссер. А «Снегурочку» помнишь? Блеск, фантазия, дерзость, и снег, и мороз, и весна, и птицы – все на сцене. Однажды говорю Константину Сергеевичу: «Глянет зритель на этот фурор и будет полчаса думать, как это мы все соорудили!» А Станиславский ворчит: «Значит, он не зритель, а машинист сцены, если будет о сооружении думать».

– Помню, Маша Чехова мне день за днем передавала: что Ольга Книппер приходит в час ночи, довольна «Снегуркой» и Саниным, тобой то есть, что ты в раже склеиваешь пьесу; потому что приехал Станиславский, смотрел три акта и целовал тебя при всех в знак благодарности за работу, и Мейерхольд был в восторге: писал Чехову, что «Снегурочка» слажена изумительно, а красок на десять пьес хватит! А уж Морозов, меценат наш, как был щедр!

– И правда, чувствовался аромат языческой Руси, и что-то глубинное, древнее в нас всех проснулось. И полюбилось до слез, до сумасшествия. Может, какую-то роль сыграла проходившая в тот год Всемирная выставка в Париже. Ведь начинался XX век – как-то все совпадало, – наша русская, извечно снежная «Снегурка» и сама Россия, входившая в этот век. Я не верю, что национальное искусство может дышать силой и свежестью, а сама страна переживать упадок. Конечно, русская мощь и без выставки известна была всему свету. Но на выставке силы России были представлены наглядно. И не только со стороны военного могущества. Мы поднимали из глубин чувствований старую Русь, а новая строила через Сену мост имени русского самодержца, как щедрый подарок бросала горсти сибирских и уральских самоцветов, создавая карту Франции, где открылась выставка. Витте провозглашал великие задачи и преобразования, для которых нужны три вещи – капиталы, знания и предприимчивость. Как показать на выставке Россию миру, обдумывали такие знающие свое дело люди, как Вильямс – профессор технологического института, Елисеев – глава торгового дома, Менделеев, Фаберже, придворный ювелир, оценщик кабинета Его Величества, Семенов Тян-Шанский… Все волновались, как будем выглядеть. Помню, что хлеб наш был признан лучшим в мире, особенно мука, и что Германия и Франция решили закупать черенки астраханского винограда. Странно, правда?

– Знаешь, а мне запомнились «жестянки» – о них все газеты писали. И потом, помимо булочек, это моя любимая еда.

– Погоди, какие «жестянки» – из памяти вон?!

– Икра, визяга, кильки, анчоусы, угри маринованные, стерлядь, белуга, осетрина, кефаль, бычки – и все в «жестянках», в банках, и все наше.

– А еще показывали воронежский чернозем в метр с лишком толщиной и почти сто сортов ржи, пшеницы, овса, ячменя, чечевицы. Тогда говорили, что изучение почв в России самое совершенное в мире. Хотя, конечно, славой были золото, платина, уголь, руда, чугун, сталь.

– Мама мне тогда говорила, что ее любимый инструмент, рояль Беккера, признали превосходным. Она так радовалась, словно она его изобрела. А Шаляпин показывал мне бриллиантовую булавку, которую ему за участие в выставке преподнесла в Париже княгиня Тенишева. А ты знал Василия Васильевича Андреева? Он привез свой оркестр в Париж. А Тенишева созвала к себе домой гостей, человек двести, сняла со стен гостиной все мягкие вещи – для акустики – и поразила Париж русской балалайкой. А потом все плясали: и Андреев, и Шаляпин, и княгиня, и Коровин, и гости. Представь, реклама так разошлась из Парижа по свету, что маме это рассказали в нашем Покровском, в Старицкой глуши.

– Говорили, что гвоздем Русского отдела был отдел окраин – Сибирь, Средняя Азия, Крайний Север. Костя Коровин ездил по этим местам, писал этюды. Он мне говорил, двадцать или тридцать панно его кисти украшали отдел. А остальное в натуре было – меха соболиные, песцовые, шкуры медвежьи и волчьи, восточные шелка, парча, ювелирные коллекции. Мне нравилось, что на этой выставке в значимый ряд были одинаково поставлены и крупные промышленники, и крестьянин, изобретший какую-то особую лопату, и университеты, и изобретатель-кустарь. Я всегда думал, что так должно быть на оперной и драматической сцене: в одном значимом ряду статист и Шаляпин. Каждый в своем деле – премьер. Кстати, наши берендеи в «Снегурочке» жили на окраине, на русском Севере. А ты знаешь, где располагался отдел окраин? В Кремле. Соорудили Московский Кремль в Париже! Уметь надо!

– Ваши сооружения в «Снегурочке» не проще. На это у нас, русских, всегда ума хватит, а уж если энтузиазм вспыхнет!.. В тот год он просто полыхал повсюду, и в театре тоже.

– Да уж и я дополыхался до того, что прогнал с репетиции Марию Федоровну Андрееву и отказался с ней заниматься до приезда Станиславского. Довела она меня своими капризами. Но Немирович требовал возвращения Андреевой. А я не мог одолеть себя, был выбит из колеи и конфликтом, и нечеловеческим напряжением в работе.

– Саша, хватит. На тебя плохо действует приезд художественников. Бередит душу.

– Но что делать! Будущее ни для кого не существует в определенной форме. Это так – фигура речи, призрак мысли. А в прошлом должен быть ясный, логичный узор. МХТ приехал… Привез мой режиссерский спектакль «Царя Федора». А тайна остается тайной. Кто не хотел моего пребывания в театре? Немирович или Савва Морозов?… Или Книппер?

– Думаю, что твоим злым гением в Художественном был Немирович. Станиславский относился к тебе прекрасно, но отстоять не мог, Немировичу не нужен был еще один сильный самостоятельный режиссер. Он сам себе барин. Книппер оберегала Антона Павловича от меня. Остаешься ты – мелькаю на глазах пайщика театра Чехова и я. Но это все приблизительно. Все были молодые, горячие, честолюбивые, все хотели лучшего… Искусство – всегда дело всей личности, поэтому оно всегда трагично…

Глава 20

За четыре сезона он был в подручных Станиславского, его сорежиссером в восьми спектаклях. Самостоятельный поставил лишь один. Он устал от черновой работы. Потом театроведы напишут, что чрезмерная эксплуатация таланта при недовоплощенности творческой – опасна. Это вело к тотальному отказу от собственной личности. Ударом для самолюбивого Санина стало и то, что его не сделали пайщиком созданного в театре «Товарищества». Его, одного из создателей МХТ! Кстати, Чехов по этому поводу писал, что надо было делать пайщиком всякого желающего из тех, кто служил в театре с самого начала, что нельзя обижать одних и гладить по готовке других, когда нет поводов к тому.

Ему и сейчас, когда Чехова в этом мире нет, неловко за горькую, неприличную обнаженность своей души в письме к нему: «Кончаем второй сезон. Успех и нравственный и материальный очень большой… А я тоскую. Как режиссеру и актеру пришлось на мою долю дело небольшое. Такая была жажда деятельности живой, трепетной, мысль зажигающей – и осталась жажда эта неудовлетворенной. С другой стороны, жажда личного счастья, пустота души, потребности любви и привязанности – это другая незадача моего существования…»

– Но, Саша, прошлое всегда вариантно! Не ушел бы ты – были бы мы вместе?!

Он очнулся и посмотрел на жену. Склонилась над своим вышиванием «крестиками» и взглядывает на него – смущенно и лукаво.

Господи, как Ты справедливо меришь и горе, и радость. Не даешь упасть совсем. А он ведь почти упал. То, чем жил, что создавал, – свой любимый театр – самолюбиво, не без надрыва душевного оставил, ушел из него. Похоронил отца и мать, сестра любимая – умна, но душу ранит порой жестоко и умной иронией, и справедливым прозрением…

И вдруг этот экзамен в театре, он в комиссии, среди поступающих вполне и давно знакомая женщина, ей лет тридцать, нелепо читает… нет, было нелепо давать ей эти куски из Чехова. Немирович куражился. А она – смущенная, трогательная и немыслимо красивая. Он подумал… подумал о ней как о своей жене.

– И почему так? – спросила она, выдернув оставшуюся зеленую нитку из иголки.

– А потому что один музыкант сказал, что мне открыты тайники человеческого сердца и это редкий дар. Вот так.

А один великий певец добавил: «Саша, ты словно был в моей душе, ты как тонко понял все, что я хотел сказать. Спасибо Господу Богу, наградившему тебя такой чуткой, талантливой душой…»

– Шаляпин…

– Ага. И Гречанинов… Но при чем здесь все, когда речь о тебе? И я совсем ни-че-го не понимал. Влюбился без ума и без разума. Знаешь, я так ждал этой поездки в Петербург! С гастролями. Мне казалось, что вдали от Москвы, где все у меня рухнуло, что-то начинается новое…

– И потому ты ко мне придирался, единственной из статисток. А я была как счастлива, что меня взяли в театр, пусть маленькой статисткой, пусть незаметной… А еще попросили играть за сценой «Венские вечера» Листа. Знаешь, у меня надежда появилась на какую-нибудь, пусть маленькую, роль… Ты ведь знаешь, как мне было плохо…

Сказать, что он знал – нельзя. Он слышал об этом краем уха. Рядом текла параллельная жизнь знакомой женщины, приятельницы его сестры. Все говорили о ее романе, трагическом романе. Постоянно соединяли ее имя с именем Чехова. То ли дружество, то ли длительная связь, то ли «свой человек» в семье. Увидев ее на том экзамене в школу МХТ, где она провалилась, он потом уговаривал членов комиссии взять ее прямо в театр статисткой – мол, она музыкальна, играет, прекрасно поет. И это пригодится. Она надеялась на роль в будущем, а он уже знал, что ее на второй сезон даже статисткой не возьмут. Деньги ей не платили и в первый сезон, что уж говорить о дальнейшем, пожалуй, и квартиру приличную не снимет.

Мог бы Чехов вступиться за нее, но, как говорила сестра Катя, «Казав пан – кожух дам, слово его тепло», то есть не вступился. У Кати вообще была какая-то неприязнь к известному писателю. «Все у него маленькие и гаденькие», – ворчала она. Да и знала она что-то такое, чего не знал брат. После женитьбы Чехова на Книппер она вздыхала, причитала и говорила, что ее подруга Лида Мизинова киснет, плохо выглядит, даже отвратительно! Жизнь проходит мимо нее, и она уезжает в деревню…