Давай знакомиться, благоверный…

3

У Анджелы затек локоть, подставленный под голову, чтобы удобнее было смотреть на мужа. Тот диалог с мамой заставил признаться, конечно, только самой себе, что три четверти раздражения и злости на Михаила гейзером бьют из ее неудовлетворенности, сколько бы она ни внушала себе, что это грусть и обида медленно проистекают из его пренебрежения. Разум готов был смириться на время, пока муж перебесится: черт с ней, с убегающей в дурацком венке из одуванчиков, в мини-юбке, способной по любви отдаться где угодно юностью. А тело протестовало. Оно откуда-то знало, что если не догонять, то превратишься в старуху через несколько месяцев. В ту воспетую матерью пятидесятилетнюю ровесницу Михаила, которой остается лишь терпеть и подлаживаться. Теперь Анджела осознавала, как часто видела таких, едва разменявших четвертый десяток. Почти обнаженные – лифчик, трусы, джинсы, футболка, босоножки на танкетке, неопределенного цвета волосы в плену дешевой заколки, ни маникюра, ни косметики, ни украшений. Или, напротив, закованные в броню нелепо сложной прически, вычурной одежды, уродливых каблуков, золотых колец, теней, туши, пудры, помады, лака. И у всех неуловимый взгляд кого угодно, только не женщины. Бессмысленный в общем-то.

Анджела поежилась и спустила ноги с кровати. Ступни точно попали в элегантные зеленые тапочки с опушкой. Когда-то Мишенька заводился от одного вида тонкого пластикового каблука средней высоты и разноцветных перышек такой домашней обуви. Вяло подумала: «Какая там юность в венке. В ту пору я каждое утро стучалась пятками об пол, хоть, казалось бы, разувалась перед сном так же. Не-ет, этакая выверенность приходит с годами». Накинув пеньюар на длинную атласную ночную рубашку, она вышла из спальни и привычно двинулась со второго этажа на первый, в холл, на веранду, в очень холодный еще на рассвете апрель, быстрее, только быстрее. Если и есть что-то хорошее в загородной коттеджной жизни, так это бросок из постели в естественный воздух и запах – в любое время года, в любую погоду, хоть на несколько минут. Такое начало резко выдирало ее из неприятных, заснувших и пробудившихся вместе с ней мыслей. И пересаживало в ощущения кожей. Те вызывали какие-то другие мысли, и она укоренялась в измененной почве, что сулило хороший день.

Окружающая природная среда встретила Анджелу безветрием и ливнем. То ли в полусвете, то ли в полутьме не было видно ни деревьев на участке, ни трехэтажного массива соседнего дома. Все, кроме редких заплат неопрятного снега в паре метров от дорожки, занавешивали частые отвесные шнуры воды. Но с освещенной веранды можно было разглядеть, как в этих шнурах торопливо переливаются мелкие капли. Безумица шагнула к краю, и сотни колких, словно электричеством заряженных брызг впились в лицо и шею. Она вдохнула полной грудью. Весной не пахло, только сыростью. Обойденная ласками солнца земля не испаряла ароматов, а покорно впитывала хладную жидкость. Анджела поежилась от явной аналогии с собственным состоянием. И тут ее сосуды разом откликнулись на дождь. Они сузились, будто боялись, что в них попадет влага. Заболела голова. Ноги сделались ватными. На них, неверных, женщина доковыляла до кушетки в холле и плюхнулась на нее. По мере того как она согревалась, недомогание улетучивалось. Все длилось не больше пары минут, и закаленной Литивановой на ум не пришло как-то менять распорядок дня. В одиннадцать утра ей предстояло тренироваться в фитнес-центре. Она прилегла. Состоялось целое приключение, чуть ли не опасное для жизни, и сразу подниматься в спальню не хотелось. Надо было отвлечься.

Анджела хорошо запомнила тот момент, когда муж впервые ее не понял. Они поехали на вечеринку в соседний коттеджный оазис, в семейный дом. У двадцатилетней, год назад родившей студентки Литивановой не было никаких ожиданий – голое любопытство ко всем, кто уже носил на пальцах обручальные кольца. Хозяин был старше Михаила лет на двадцать, хозяйка – почти ее ровесница. Большую часть года пара проводила в Америке, а тут нагрянула и решила увидеть людей, с которыми стоило поддерживать знакомство. Кажется, молодой да ранний бизнесмен Литиванов был слегка польщен. Добрались. Вписались в круговорот приглашенных, топтавшихся на сотнях квадратных метров под ненавязчивую живую музыку. Переместились в столовую. Употребили много чего со сложными названиями и в общем-то привычным вкусом. Перешли в зал с маленькими круглыми столиками – десерт, шампанское, коньяк. Выслушали развязно-натужный конферанс знаменитости, разбавленный пением других знаменитостей. Разъехались.

Дома юная жена и мать неожиданно получила выволочку. Едва они отпустили няню, полюбовались спящим отпрыском и устроились на диване в гостиной, как Михаил возбужденно заговорил:

– Нет, прогибаться ни перед кем не стоит, что называется, лебезить – ни в коем случае, это исключено. Но ты демонстрировала открытое пренебрежение. Ты откровенно презирала элиту. Тени заинтересованности в сливках общества не изобразила. Хоть отдаешь себе отчет, на кого свысока смотрела? Кому сквозь зубы неохотно отвечала? Хорошая моя, так нельзя. Может создаться впечатление, будто я тебе один на один говорю про этих людей черт знает что, а ты по неопытности забываешь даже притвориться любезной.

– У элиты паранойя? – искренне удивилась Анджела, которая вела себя самым естественным образом, никого не обижала и, как ей казалось, была максимально со всеми приветлива. – Ты настолько глуп, что посвящаешь меня в заговоры? А я совсем безмозглая и даю им понять, что осведомлена? Ничего себе! Я думала, серьезные люди… Нормальные… Взрослые хотя бы…

– Ты – мое лицо на приемах, – вразумлял муж.

– Банковский счет твое лицо, – возражала жена. – А эти приемы – выгул ошалевших от скуки баб. Я еще не такая пресыщенная, беспокоюсь, как там малыш с няней, вот и кажусь хмуро-озабоченной. И еще… Тут такое дело…

И она попыталась любимому объяснить.

4

Лет в семь Анджелу оставили на месяц у папиной бабушки в рязанском селе. Она преподавала в тамошней школе и очень заботилась о сохранности честно заработанного авторитета, «который за день из-за лености потеряешь, и все, больше никакого уважения». «Я – учитель, мне нельзя», – было самой частой ее фразой. Запрещала она себе на сутки позже, чем положено, начинать окучивать картошку. Выходить за ворота, не облачившись в туфли и отутюженное, подогнанное по фигуре платье. Разводить в доме и во дворе беспорядок. Даже набирать меньше ведра грибов, меньше бидончика земляники ей было не положено. Когда лес не желал расщедриваться на свое добро, хоть вдоль и поперек его обойди, она быстро снимала с себя и укладывала на дно соответствующей емкости куртку и платок. Сверху насыпала грибы или ягоды доверху и, тонко улыбаясь, шествовала от опушки в сопровождении внучки. Надо было видеть физиономии сельчан, которые тоже часами рыскали по окрестностям в поисках подножного корма. На них было тем самым красивым почерком, которого она от них добивалась, написано смирение: учительница и в лесу учительница, знает места, другим неведомые. Люди старались не демонстрировать позорных лукошек, отводя их за спины или поворачиваясь боком. Казалось, не исключали, что она отругает каждого за нерадивость, а то и двойку влепит.

Раз в сезон бабушка приглашала в дом гостей. Анджеле довелось присутствовать на летнем сборе. Деду заранее было позволено ставить бражку – водки в магазине не случалось. Немыслимо было гнать самогон, потому что бабушка членствовала во всех комиссиях по борьбе, участвовала во всех ревизиях и председательствовала в общественных советах. А этот напиток из огромной металлической фляги, зревший на печи, не разберешь квас или пиво, считался достойным угощением интеллигентных людей – фельдшера, врача, медсестры и библиотекаря с мужьями и женами. Пока нечто превращалось в слабый алкоголь, хозяева почти не ели и не спали. То есть дедушка был бы не прочь, и мог бы, если бы не женился на бабушке. Решившись же, приговорил себя работать по хозяйству на износ, хоть и заведовал клубом. А в преддверии вечеринки в его обязанности не входило разве что начищать шляпки всех гвоздей, вбитых в доски, которые на виду. Тем временем бабушка выпалывала огород, ликвидировала в доме последние пылинки и, как мантру, твердила:

– Везде носы сунут, все проверят. Бывает, втихаря, а бывает, и нахально. Ой, внученька, однажды другая учительница проверяющего из районо на ночлег взяла. Выслужиться хотела. Внешне порядок навела. Только в шкаф побросала тряпки кое-как. Поели, попили всем коллективом, начальник доволен, пора укладывать его. Тут завуч и подсуетилась, руку к обустройству гостя перед уходом домой решила приложить. «Ну, – говорит, – хозяйка, где у тебя полотенца чистые? Наутро сразу приготовим». И рывком шкаф распахнула. А оттуда такое повалилось! Вот стыд-то был. Не-ет, мне сплетни не нужны, мол, по углам у учительницы распихан хлам, как у самой неопрятной в селе доярки. Ты не ерзай, ребенок, ты запоминай, как жить правильно, чтобы люди не судили.

Анджела ничего не понимала, только напитывалась ужасом преподавательской судьбы, осознанием мученичества человека, который обязан во всем быть примером. И вот наступил день приема. Явились почти по-городскому одетые гости. Девочка сто раз слышала, как они разговаривали на улице с деревенскими – нормально. Видела, как смотрелись рядом с ними – обычно. Но тут почему-то витал дух элитарности – сельская интеллигенция без чужих. Хотя и чувствовалось, что женщинам действительно было любопытно порыться в шкафу и ящиках комода. А мужчин тянуло набрать в курятнике миску свежих яиц, надергать зеленого лука на привычную закуску, снять с печки тяжеленную флягу с брагой и усесться вокруг нее на травке с полулитровыми эмалированными кружками. Потому что на рюмки, из которых приходилось культурно употреблять после тычка жены, означавшего требование тоста или анекдота, на вилки и на салат они глядели с диковатой печалью…

5

По-взрослому постаравшись описать мужу свои детские впечатления, Анджела и принялась растолковывать:

– Мишенька, родной мой, этот светский раут мало чем отличался от того деревенского приема. Разве что подавали дорогое вино и наводили чистоту руками прислуги, а не собственными. Но так же хозяева лезли вон из кожи, чтобы притушить сияние гордости. Так же придирчиво шныряли глазами визитеры – оценивали, сравнивали со своим. Взгляды, жесты, даже слова… Атмосфера была настолько узнаваема, будто я очутилась в собственном дошкольном возрасте и опять вижу, как бабушка не ударяет лицом в деревенскую грязь. Как гости сделали все, чтобы не нанести этой же грязи в дом на ботинках и туфлях. Только я уже не маленькая, соображаю, что происходит, и выдать живой интерес к этой тягомотине не могу. Короче, я точно знаю, где прячут флягу с бражкой. Знаю, что под видом проверки готовности напитка хозяин чуть ли не половину уже выхлебал. А хозяйка ругала его за это и бдительно следила, чтобы не покусился на остатки.

Муж тогда побледнел и, заикаясь, почему-то шепотом спросил:

– От-т-ткуда с-с-сведения? Ч-ч-что, прямо г-г-гонят? С-с-самогон? Они?!

– Я образно выражаюсь, – быстро сказала Анджела, не потрудившись вообразить лощеную парочку, колдующую ночами над змеевиком.

– Господи, – простонал Литиванов с таким облегчением, будто летевший в голову камень вдруг сам собой развернулся и шваркнул по лбу бросившего его врага. – А мне почудилось… Ты так серьезно говорила… Так это твой дедушка – мастер дегустаций… А бабушка его до сих пор контролирует под Рязанью…

– Два года назад папа перестроил нашу, не маминых предков, а свою первую дачу, ту, которая по Ленинградке. Там теперь вода, газ, канализация. И перевез родителей. У бабушки, нетрудно догадаться, лучший сад в товариществе. А дедушка, отбыв повинность по хозяйству, запоем читает книжки. Ставить бражку давно незачем. Кстати, на свадьбе они были, а вот после мы не удосужились их навестить.

Чутье юной жены, истово практикующейся в укрощении недовольного ею мужа, не подвело Анджелу. Михаил торопливо пробормотал: «Да-да, помню, обещал, скоро выкрою время, ты меня ими заинтересовала». И сразу приступил к тому, чем и надо заниматься молодым любящим супругам, которые себя показали, других посмотрели и нехудо выпили. Впрочем, при данных условиях не обязательно быть молодыми и любящими. Ребятам просто вдвойне повезло.

Заводная Анджела немедленно позабыла о размолвке. А утром под душем вдруг испытала такой страх, что оказалась на корточках с закрытым руками теменем, будто начал обваливаться потолок. Только воспоминание о привычке Михаила являться в ванную без стука и лезть к ней под струю заставило Литиванову подняться на дрожащих ногах, да и то не быстро. Она поняла, почему ни в нынешнем девяносто седьмом, ни в две тысячи седьмом, который через десять лет наступит, никогда, до самой своей кончины, не станет такой, как вчерашние дамы. У нее по материнской линии прадедушка был профессором права, и дедушка, и, жутко вымолвить, бабушка тоже. Они не жили бесприютно, они не нуждались в деньгах. Мало того что зарплаты позволяли чувствовать себя цивилизованными людьми, так еще и за консультации в особо сложных делах платили. Деревенский папа, изучавший финансы, – только девочки на курсе плюс отсутствие военной кафедры, то есть армия после института, – комплексовал в этой семье недолго. Сменился строй, и он в одночасье превратился из канцелярской крысы с сатирическими перспективами в начальника отделения частного банка. В доме непреложной истиной считалось, что так и должны складываться жизни одаренных, много и трудно работающих профессионалов. А поскольку это существование было нормой, честными дензнаками никто не кичился. Их тратили, чтобы не отставать от времени. Отдыхали в соцстранах. Хорошо одевались. Меняли квартиры на большие с доплатой, ремонтировали, обставляли. Покупали картины. Перестраивали дачи, облагораживали участки. Разумеется, по советским законам. Но и по ним двум докторам наук полагались лишние квадратные метры. Ну а при законах капиталистических люди уже наносили последние штрихи.

Собственно, давеча, выслушав претензии мужа, Анджела и должна была ляпнуть что-то вроде: «А какого выражения моего лица ты ожидал? Этим нуворишам нечем меня удивить. Разве что зашкаливающими невоспитанностью и бескультурьем». И обидела бы Литиванова по-настоящему. Он-то начинал с двухкомнатной хрущевки, в которой ютились пять человек. Со щитосборного домика на трех сотках, до которого надо было два часа переминаться с ноги на ногу и нечасто дышать в раздираемой телами электричке. Михаил никогда не просил у родителей тещи, у тестя не только денег, но и советов. Хотел преуспеть сам. И, кажется, получалось.

Анджела же наложила табу на разговоры о своей жизни до встречи с Литивановым. Ведь сама она палец о палец не ударила ради благополучия. Только пользовалась результатами трудов близких. А тогда – революция, как-то принято было: если не замужем, то или становись очень дорогой путаной, или открывай любую фирму и докажи, что способна жить при капитализме. И вот едва не сорвалось с языка: «Лично мне ничего нового и интересного на этой вечеринке не показали и показать не могли». «Дура спесивая», – ругала она себя и благодарила Небо за то, что забавное ощущение, будто вернулась в деревню, затмило все, и оправдывалась она именно этим. Анджела слишком боялась унизить мужа. Поэтому даже фантазия, что она случайно допустила бестактность, усадила начинающую жену и мать на корточки, заставив закрыть голову тонкими мокрыми руками, и ввергла в отчаяние. Ей казалось, что, отзовись она хоть раз дурно о людях, которые храбро и азартно взялись реализовывать себя в бизнесе, не имея ни специальных знаний, ни капитала, об их избранницах, домах, автомобилях, манерах, Литиванов немедленно ее запрезирает, разлюбит и бросит.

6

Анджеле надоело полулежать на кушетке. Шесть утра, и она валяется – идиотка идиоткой – в, называя вещи своими именами, передней или прихожей, думая о том, как корчилась из-за любви годы назад. Атлас на теле, перья на тапочках, закинутая за голову рука, бледные щеки и опущенные веки наверняка делают ее вульгарно томной. Внутри все клокочет, болит, стенает, а по виду – истероидная буржуазка выползла из кровати, чтобы муж, проснувшись, не обнаружил ее под боком и не запаниковал. Этюд в стиле маминых пациенток. Она решительно поднялась и, изо всех сил имитируя бодрость, направилась назад в спальню. Ей хватило количества ступеней, чтобы все-таки немного отвлечься. Опять же прошлым, как это ни безрадостно! Перебираешь эпизоды, будто ношеные тряпки, ища какую-нибудь яркую, разворачиваешь, сворачиваешь… А новые планы строить уже и в голову не приходит. Ну да хоть так.

Еще в день знакомства с ее родителями Литиванов прочувствованно сказал маме:

– Спасибо вам за имя дочери. Как точно вы назвали ангела Ангелом. Решились на истину в те времена…

Та немного смутилась, но загадочно улыбнулась и промолчала. Вообще-то, изучая английский по-советски и атеистически, мама не задумывалась о том, как переводится Анджела. Ей невдомек было, что у отсталых религиозных капиталистов есть привычка называть дочек Ангелами. Тем более немыслимо было наречь так мужественную чернокожую американскую коммунистку, свободу которой их заставляли требовать в юности на комсомольских собраниях, Анджелу Ивонну Дэвис. Наверное, думала, что приверженность коммунистическим идеалам проявляется, как пол ребенка, сразу после рождения. В Советском Союзе проявлялась у всех. А в Америке, наверное, у самых прогрессивных. Вообще-то интеллект у девушки был выше среднего, но как-то крылатые господни посланцы с борьбой за права человека в ее мозге не сочетались. Даже попытки анализа странного имени она не предпринимала. Просто назвала им, модным и незатасканным, родившуюся девочку.

Тем бы и кончилось, но у Михаила была забавная привычка раз за разом повторять удачные комплименты. Он превращал это в ритуал, и вместо того, чтобы злиться на него за отсутствие изобретательности, женщины не без удовольствия этой игре следовали. Оскорблялись, если он не весь стандартный набор выдавал. И, став зятем, Литиванов произносил свою благодарность при каждой встрече. Вода камень точит, и раз на десятый маму осенило: в удушающей душегубке совка она была продвинутой гражданкой мира, бросавшей вызовы «красному безвременью». И эксперименты ее были тем более ценны, что принадлежала эта демократка к весьма благополучной московской семье. Михаил в ответ на свою привычную фразу получал безмолвный сдержанный кивок тещи. Но Анджела холодела, когда та, превратившись в бабушку, уверенно сообщала внуку:

– Мы, обычные интеллигенты, не сдавались пропаганде. И не ограничивались юмором по ее жалкому поводу. Это было непросто – утверждать свою приверженность свободе и вере в Бога, нарекая дитя с чудесной внешностью и характером Ангелом, даже по-английски. Тем более по-английски.

Мама была честна и вписывать себя задним числом в диссиденты не стала бы. Но кто знает, в каких личных, а то и интимных протестных акциях она, экстравагантная по природе, уверила бы себя и мальчика. К счастью, того новейшая история не занимала.

«Так рождаются семейные мифы», – думала Анджела, ни внешность, ни характер которой в младенчестве имени не соответствовали вовсе. Она долго и серьезно размышляла, должна ли открыть ребенку правду. В итоге не стала. Мама, убедившая себя совершенно, обиделась бы на дочернюю «клевету». Оставалось сказать без нее. Но Литиванова сама установила в доме принцип не сплетничать о родных за их спинами.

На пороге спальни Анджела вдруг отметила, что уже с год Михаил не льстил маме. Но даже удивиться не успела. Почувствовав себя гибкой, здоровой, всесильной, она скинула одежду. Потом глубоко вдохнула и забралась под его одеяло. У женщины горели ладони и губы, лоб холодила испарина, в глазницах кипели слезы. Сначала она ласкала его неторопливо и трепетно, будто с удовольствием повторяла отлично выученный урок. Муж не просыпался. Хуже того, физически не отзывался на изысканные – уж она-то старалась – нежности умелой любящей женщины. Жена стала напористее в прикосновениях. Безрезультатно. Казалось, он пьян до беспамятства, до полусмерти. Анджела занялась реанимацией – грубо, не слишком эстетично, будто действительно возвращала к жизни бездыханное тело. На секунду ей показалось, что эрекция есть, хотя обладатель соответствующего органа даже глаз не раскрыл. Бедняжка совершенно озверела – сдернула с мужчины пижамные штаны и уселась на него, то целуя, то лупя по щекам. Тут он издал страдальческий вопль, резко повернулся на бок, чуть не переломав насильнице конечности. И все так же, со смеженными припухшими веками, беспорядочно замахал кулаками. Он не пытался ударить ее, нет. Просто молотил воздух, как первоклассник, думающий, будто дает отпор старшим.

Жена потихоньку отползла на свой край постели, свернулась клубочком и замерла. Такого унижения, стыда и злости одновременно она еще не испытывала. Ненависть и к нему, и к себе зашкаливала. Если бы Анджела, что называется, не лишилась чувств, умерла бы в течение нескольких минут. Последней связной мыслью было: «Господи, ради всего святого, пусть он не узнает! Пусть думает, что ему приснился кошмар! Умоляю, не выдавай меня в моем позоре, это невыносимо!»

Когда незадачливая любовная активистка проснулась, Михаила в спальне не было. Часы подсказывали, что он должен завтракать в кухне этажом ниже. Анджела трусливо решила не ходить туда. Но представила, как изведет ее за день неизвестность. Бормоча «Чему быть, того не миновать», женщина взглянула на атласный комплект, как на улику преступления, достала из шкафа платье, не соображая, что делает, напялила его на голое тело, причем задом наперед. Провела по волосам щеткой, но настолько торопливо, что зализала участок надо лбом, оставив кудель над висками в беспорядке. А потом босиком побежала на запах кофе.

7

Уже готовый к выходу в люди муж пожелал ей доброго утра, крепко обнял и чмокнул в щеку – еще соблюдаемый ритуал, хоть и напоминал он остывшую еду, которую хотелось засыпать перцем и долго греть. Когда-то Анджела была способна выдать более изысканную метафору, однако депрессия заметно упростила свою жертву. Она даже у мамы спрашивала по телефону, чтобы та не видела заплаканного лица, почему человеческие контакты все чаще отзываются в ней темами готовки, стирки, уборки.

– О, это наше извечное бабье проснулось. – Ответ не требовал и секундного размышления. – Ищешь выход. Воображаешь, что, если начнешь печь своему Литиванову кексы и гладить рубашки, он станет прежним. Опаснейшее заблуждение. Во-первых, ты ничего этого не умеешь. И неизбежные неудачи только снизят твою самооценку. А она и так меня беспокоит. Ты в курсе, что есть точка невозврата, после которой – только под гору, к распаду личности? Во-вторых, рывком в образцовые домохозяйки ты лишишь его последнего стимула молодиться и хорохориться именно перед тобой. Хватит уже изводить себя его кризисом, у тебя собственные будут.

Анджела хитрила, говоря не о Михаиле, а о человеческих контактах вообще. Думала, намыть из мутной жижи, к которой психологи гонят стадо научно-популярными книжками и устными рассуждениями, золотишко для личного использования в отношениях с мужем. А мама окунула дочь в холодную прозрачную воду. Может, ее толща и искажала лежавшее на дне, но уж никак не выдавала его за что-то другое.

– Скоренькая психологическая помощь, да? – проворчал легко раскушенный орех.

– И действенная, заметь. Ты продемонстрировала чувство юмора с горчинкой, не упомянув про кастрюли и швабру. Очухивайся давай. Собой займись – в ванну ляг, книгу почитай, в гости к кому-нибудь напросись. А лучше – нагрянь. Уныние, как все на свете, первый раз прощается, второй раз запрещается, а третий – исключается, – надоумила роднющая профессионалка в чрезвычайных семейных ситуациях и положила трубку.

Анджела тогда не нашла в себе сил ни на ванну, ни на книгу, ни на приятельниц. Но нынешние мысли о горячей пище со специями уже не испугали. Да и муж впервые за год, а то и больше, посмотрел на нее с интересом и, кажется, невольно улыбнулся. Жена мгновенно расслабилась и подумала: «Что, собственно, произошло на рассвете? Я пыталась его возбудить, принудить к исполнению супружеского долга. И обнаружила, что мой герой, мой Мишенька, импотент. Хорошо, что набросилась, умница девочка, иначе не догадалась бы. Мучила бы себя подозрениями, будто он в кого-то влюбился, поэтому меня не хочет. А он не может. Наверное, идиотизм этому радоваться. Но моя несчастная самооценка, которая так волнует маму, заслужила отдых. Он переутомился, ему нужна виагра. Тоже мне, трагедия в двадцать первом веке». Но стыд упорно не отцеплялся от души. «Я молилась, чтобы он на самом деле спал и не узнал о моем позоре. Боялась, скажет что-нибудь грубое, насмешливое, дескать, потеряла форму, любимая. А он… он будет клясться, что ничего не случилось, даже под пытками».

– Кофе? – спросил Михаил.

– Кофе! Выпьем кофе, – отозвалась Анджела.

Голос прозвучал весело, с ласковым и чуть насмешливым сочувствием. Давно она его не слышала таким. Из гортани протискивались то жалкие ноющие, то еще более жалкие раздраженные звуки. Получается, мама не ошиблась. Кризис, банальный кризис среднего возраста у мужчины…