Смерть на земле горшечника

– Никаких перемен к лучшему – она просто тает на глазах. Но ни на что не жалуется. Вы сами убедитесь. Пойдемте к ней.

Произнося эти слова, молодой человек понизил голос. Они уже пересекли холл и подошли к покоям больной. Юдо приподнял драпировку перед дверью, но замешкался. Он как будто не решался входить к матери. Ему, энергичному и здоровому, было неловко в присутствии больной – ведь он ничем не мог ей помочь. Наконец, пропустив вперед гостя, Юдо вошел в комнату и заговорил с сидевшей в кресле женщиной каким-то преувеличенно ласковым голосом, в котором ощущалось напряжение, как будто обращаться к ней его заставляло лишь чувство долга.

– Матушка, – сказал он, отводя глаза, – здесь Хью Берингар. Он приехал навестить нас.

Небольшую комнату, где находилась больная, согревала стоявшая на каменной плите маленькая жаровня, наполненная древесным углем. Вокруг царила атмосфера тишины и покоя. Освещал комнату прикрепленный к стене факел, под которым, обложенная коврами и подушками, сидела вдовствующая хозяйка Лонгнера. Ей было лет сорок пять, но долгая, изнурительная болезнь состарила ее, лицо было каким-то сморщенным, нездорового сероватого оттенка. Перед нею стояла прялка, и она одной рукой сучила шерсть, терпеливо и ловко вытягивая и скручивая нити. Хью подумал, что рука ее похожа на увядший лист. Она с удивленной улыбкой взглянула на гостя и отодвинула прялку:

– О Господи! Как это мило с вашей стороны, что вы зашли навестить меня! Мы не виделись целую вечность!

Они виделись в последний раз на похоронах ее мужа, семь месяцев назад, и вдове, должно быть, действительно казалось, что с тех пор прошла вечность. Она протянула Хью руку, которую тот поцеловал. Рука ее была легкой, как цветок анемона, и такой же прохладной. Большие, темно-синие глаза хозяйки Лонгнера смотрели на Берингара оценивающе и проницательно.

– Вы очень возмужали, с тех пор как стали шерифом, – сказала Доната Блаунт. – Ведь власть – это прежде всего ответственность. Я не столь тщеславна, чтобы поверить, будто вы приехали сюда только с целью навестить меня. Вы ведь очень занятой человек. У вас, должно быть, дело к Юдо? Но, что бы ни привело вас к нам, я очень рада вас видеть.

– Да, я и вправду очень занят, – сказал Хью, осторожно подбирая слова. – А к вашему сыну у меня действительно есть дело – но ничего серьезного, что могло бы вас встревожить. Мне не хотелось бы утомлять вас, поэтому не стану говорить о делах. Как вы себя чувствуете? Не могу ли я быть вам чем-нибудь полезен?

– В этом доме все мои желания исполняют прежде, чем я успеваю их высказать, – с улыбкой ответила Доната. – Юдо – добрая душа, я счастлива, что он выбрал себе такую прекрасную жену. Вам известно, что она уже ждет ребенка? Моя невестка такая здоровая и крепкая, просто кровь с молоком, и я уверена, что она родит Юдо чудесных сыновей. Он сделал правильный выбор. Так что я ни на что не жалуюсь. Правда, иногда мне не хватает общения с людьми. У Юдо много забот, ведь он теперь владелец Лонгнера и всецело поглощен тем, чтобы преумножить доходы от хозяйства, особенно теперь, когда он ждет наследника. До того как мой муж отправился воевать, он рассказывал мне обо всем, что происходит в мире. Я была в курсе всего, что предпринимал наш король. А теперь я не знаю, что творится вокруг. Садитесь же и хотя бы коротко расскажите мне об этом.

Хью присел на скамью рядом с креслом хозяйки. Ему не показалось, что ее нужно защищать от вторжения внешнего мира – и близкого, и далекого, – и он решил удовлетворить ее просьбу, избегая говорить лишь о том, что больше всего в данный момент его волновало.

– Перемен в наших краях очень мало. Граф Глостерский хочет превратить наш юго-запад в вотчину императрицы Матильды. Обе стороны удерживают свои прежние позиции, и ни одна вроде бы пока не собирается сражаться. Слава Богу, мы находимся сейчас в стороне от военных действий.

– Это звучит так, – сказала Доната, проницательно глядя на гостя, – словно вы располагаете не только такого рода новостями. Послушайте, Хью, я вас очень прошу, раз уж вы здесь, – впустите ко мне немного свежего ветра, который не может пробиться сюда из-за частокола, возведенного моим сыном Юдо. Он держит меня в подушках – и в прямом, и в переносном смысле, – а вам не следует этого делать.

Хью показалось, что его неожиданный визит благотворно подействовал на больную. На ее бледном изможденном лице появился легкий румянец, а глаза молодо заблестели.

– Новостей отовсюду хоть отбавляй, – с грустной иронией сказал он. – Пожалуй, их даже слишком много, чтобы король мог спать спокойно. В Сент-Олбанс, например, многие лорды при дворе обвинили графа Эссекса в том, что он вновь вступил в предательскую сделку с императрицей и замышляет свергнуть короля. Его вынудили отказаться от должности начальника охраны Тауэра и предложили в обмен на свою жизнь отдать в королевскую казну замок и земли в Эссексе.

– И он согласился на эти условия? Но каков, однако, этот граф Эссекс, Джеффри де Мандевиль! – воскликнула Доната, пораженная такой новостью. – Мой муж никогда не доверял графу Эссексу: самонадеянный, надменный человек – так он отзывался о нем. Этот лорд слишком часто менял свои симпатии, так что вполне возможно, что и на сей раз он что-то замышляет. Хорошо, что его вовремя приперли к стенке.

– Да, но дело на этом не кончилось. Поскольку Джеффри де Мандевиль согласился на их условия, его отпустили на свободу, а он кинулся в свое графство, собрал там отчаянных головорезов и напал на Кембридж: разграбил его – не только дома, но и церкви, а потом поджег город.

– Кембридж?! – не веря своим ушам, воскликнула Доната. – Неужели Эссекс осмелился напасть на такой город, как Кембридж? Король должен непременно выступить против него! Нельзя же допустить, чтобы он безнаказанно грабил и жег города!

– Если б это было так просто! – огорченно промолвил Хью. – Граф Эссекс знает Кембридж и соседние графства как свои пять пальцев, и, пока он там, будет нелегко вынудить его на открытое сражение.

Доната наклонилась и ногой привела прялку в движение. Полуопущенные веки ее глубоко запавших глаз были мраморно-белыми, с прожилками, как лепестки подснежника. Она старалась не показать, что каждое движение доставляет ей боль, но можно было догадаться об этом по ее чрезмерно осторожным движениям и плотно сжатым губам. Ее оживление прошло, и глаза потухли.

– В тех краях находится мой младший сын, – сказала она ровным тоном. – Вы помните, наверное, что Сулиен решил стать монахом. Он выбрал аббатство Рэмзи и с сентября прошлого года проходит там срок послушничества.

– Да, я помню. Когда Сулиен в марте вернулся в Лонгнер с телом вашего супруга, я решил было, что он передумал. Я не стал разъяснять юноше, что значит быть монахом. Наблюдая за ним, я пришел к выводу, что он обладает отличным аппетитом ко всем радостям жизни, поэтому я был уверен, что за эти полгода он понял, что не создан для монастырской жизни. Но нет, после похорон отца Сулиен вернулся в аббатство. Жаль… Ведь он наверняка об этом пожалеет.

С минуту Доната молча смотрела на Хью, и он увидел, как снова заблестели ее глаза. Легкая улыбка чуть тронула ее губы.

– Когда Сулиен в тот раз приехал, я так надеялась, что он останется… Но нет, он вернулся в Рэмзи. Значит, он окончательно все продумал. Видно, с призванием не поспоришь.

Слова Донаты прозвучали для Хью как приглушенное эхо непоколебимого стремления другого человека – Руалда – уйти из мира, покинуть жену и семейный очаг. Они еще отдавались в ушах шерифа, когда он уже в сумерках наконец расстался с Юдо и Донатой и, вскочив на коня, отправился домой. От Кембриджа до Рэмзи каких-нибудь двадцать миль, не больше, размышлял он на обратном пути. На расстоянии двадцати миль на северо-восток, недалеко от Лондона, расположился головной отряд войска короля Стефана. Вокруг – непроходимые болота, а на носу зима. Стоит де Мандевилю – этому бешеному волку – разбить лагерь в этом болотистом, топком краю, и королю Стефану будет непросто выкурить его оттуда.

Брат Кадфаэль несколько раз, пока продолжалась пахота, наведывался на это злополучное поле, но Земля Горшечника больше не преподносила своим новым владельцам неприятных сюрпризов. Пахарь, особенно осторожно проходя каждый поворот, продолжал распахивать участок, опасаясь новых подобных же находок, но земля была мягкой, черной и безгрешной. «Земля, – сказал Руалд, – всегда безгрешна. Ее могут запятнать лишь наши поступки». Кадфаэль снова вспомнил эти слова. Они почему-то крепко засели в памяти. Да, земля безгрешна, как и многое другое – знание, мастерство, сила, – и только человек может употребить их во зло. Кадфаэль предавался подобным размышлениям, любуясь осенней красотой Земли Горшечника, полого спускавшейся к реке и окаймленной зарослями кустарника и купами деревьев. Он думал о человеке, который когда-то долгие годы работал здесь и потом бросил эту землю, на которой трудился и откуда черпал глину. Всякий, кто знал его раньше, сказал бы, что это доброжелательный и скромный человек, хороший семьянин и честный труженик, отлично знающий свое ремесло. Но можно ли до конца узнать другого человека? Кто мог сказать, что хорошо знает Руалда, в прошлом – гончара, а ныне – монаха-бенедиктинца?

Новость об останках, найденных на Земле Горшечника, вскоре широко распространилась. Повсюду толковали о женщине, пятнадцать лет жившей на этом участке и внезапно, без предупреждения, исчезнувшей. И винили во всем мужа, покинувшего ее, потому что ему взбрело в голову стать монахом.

По благословению аббата останки покойницы были перезахоронены в неприметном уголке кладбища, со всеми надлежащими обрядами, хотя и без упоминания ее имени. Сам манор Лонгнер и все его владения с точки зрения духовной юрисдикции до недавнего времени находились в ведении Честерского епископата, а затем вся эта территория отошла к приходу Святого Чэда в Шрусбери. Но поскольку никому не было известно, была ли покойница местной прихожанкой или же пришла издалека и здесь нашла свою смерть, аббат Радульфус принял мудрое решение – дать ей место в земле аббатства и покончить по крайней мере с одной проблемой из многих, связанных с этой злополучной находкой.

Но если останки неизвестной женщины в конце концов упокоились на освященной земле, то пересуды, связанные с этим делом, все не утихали.

– Ты пальцем не пошевелил, чтобы установить за ним надзор, даже не допросил его как следует, – упрекнул брат Кадфаэль Хью Берингара, когда они в конце долгого дня сидели около сарайчика в садике, где Кадфаэль выращивал свои целебные растения.

– Но пока в этом нет нужды, – ответил Хью. – Если понадобится, за этим дело не станет. Он не сбежит. Ты же сам видел, что он воспринимает все как наказание, ниспосланное ему Богом, – и речь идет не об убийстве, а его новых грехах, которые он только сейчас осознал. Если он решит, что мы считаем его виновным, он и это снесет с кротостью и благодарностью. Ведь это будет проверкой глубины его веры и терпения. Никто не заставит его бежать от наказания. Я занимаюсь сейчас тем, что собираю сведения о его перемещениях за пределами монастыря – примерно в то время, когда исчезла его жена. И если у меня будут достаточные основания подозревать его в убийстве – я знаю, где его найти.

– А пока, ты считаешь, нет таких оснований?

– Их не больше и не меньше, чем в первый день. Против него то обстоятельство, что никто не знает другой женщины, исчезнувшей из этих краев в последние годы. Место находки трупа, раздоры между супругами – все это свидетельствует против Руалда и склоняет к мысли, что покойная – Дженерис. Но, с другой стороны, она была жива-здорова и после того, как Руалд пришел в монастырь, и я сомневаюсь, что он встречался с ней наедине, без брата Павла. И никто не помнит, чтобы его одного посылали на какие-нибудь работы. В общем, Кадфаэль, мне не за что уцепиться. У нас есть пустая рама от картины, – продолжал Хью, раздражаясь от собственного бессилия, – и в нее можно вставить только Дженерис и Руалда, но здесь что-то не сходится, хотя и никого другого мне туда не всунуть. Не знаю, чем – и кем – заполнить эту картину. Вот так-то, брат.

– Значит, ты не очень веришь, что Руалд виновен, – сделал вывод Кадфаэль и улыбнулся.

– Я и верю и не верю. Пока я наблюдаю. Руалд ведь будет стоять на своем, даже если весь свет на него ополчится. В его нынешнем настроении он любые обвинения воспримет как наказание Божие и будет терпеливо ждать избавления.

Глава четвертая

Утро восьмого октября выдалось хмурое. Моросил мелкий дождик. Жители Форгейта, укрывшись мешковиной, спешили по своим делам. По главной дороге, мимо площадки, где устраивались лошадиные торги, медленно шел молодой мужчина в облачении монаха-бенедиктинца, низко надвинув на глаза капюшон рясы. Он ничем не отличался от других монахов, отправившихся в это ненастное утро на монастырские работы или спешивших с различными поручениями. Братьев-бенедиктинцев часто можно было видеть на дороге между аббатством и часовней Святого Жиля. Они обычно выходили из монастыря рано и возвращались к мессе и чтению Святого Евангелия. Походка у молодого бенедиктинца была размашистая, но видно было, что передвигается он с трудом. Рясу он приподнял до колен, а его обутые в сандалии мускулистые, правильной формы ноги были по самые икры забрызганы грязью. Было похоже, что путь, который он проделал, был гораздо длиннее, чем до часовни и обратно, и дороги, по которым он проходил, были не такими удобными, как форгейтская.

Путник был довольно высокого роста, с гибкой, еще по-юношески угловатой фигурой – такими угловатыми и пружинистыми бывают годовалые жеребята. Брат Кадфаэль с удивлением наблюдал, как вошедший в обитель молодой бенедиктинец странно передвигает ноги, как будто каждый шаг дается ему с большим трудом. Кадфаэль как раз направлялся в свой садик и на повороте оглянулся в тот момент, когда юноша подошел к привратницкой. Что-то заставило Кадфаэля остановиться. Он заметил, что юноша в монашеской рясе, заговорив с привратником, держится как незнакомец, наводящий о ком-то справки. Он явно был не из здешней братии. Внимательно вглядевшись, Кадфаэль подумал, что никогда не встречал его прежде. В своей черной, порыжелой от времени рясе с надвинутым на глаза капюшоном он ничем не отличался от остальных, но Кадфаэль не мог признать в нем никого из их большой монастырской семьи: ни певчего из церковного хора, ни послушника, ни служку. Очевидно, что этот юноша не принадлежал к обители Святых Петра и Павла. Конечно, из любого бенедиктинского монастыря в Шрусбери могли прислать посыльного с каким-нибудь поручением. Но было что-то в незнакомом монахе, что обращало на себя внимание. Он пришел пешком, а обычно гонцам дают лошадь или хотя бы мула. А расстояние, пройденное молодым бенедиктинцем, было немалым, судя по его внешнему виду: он еле передвигал заляпанные грязью ноги и не мог скрыть усталости.

Что-то более важное, чем просто грех любопытства, заставило Кадфаэля забыть, что он собирался поработать у себя в садике, и двинуться через двор к привратницкой. Это было как раз перед обедней. Из-за ненастной погоды все, кто отваживался по делу выйти наружу, торопились как можно быстрее вернуться в помещение, поэтому в эту минуту во дворе не было видно никого, кто бы мог проводить посетителя или отнести прошение. И поскольку любопытство все-таки захватило Кадфаэля, он приблизился к привратницкой и с готовностью спросил у юноши:

– Брат, могу я тебе помочь? Куда тебя проводить?

– Наш брат говорит, – ответил за незнакомца привратник, – что ему дано распоряжение самому доложить нашему настоятелю о том деле, по которому его прислали. А уж после этого идти отдыхать.

– Аббат Радульфус еще у себя, – сказал Кадфаэль, – я только что видел его. Может быть, мне доложить о тебе? Если твое дело серьезное, он, разумеется, примет тебя.

Юноша откинул назад намокший капюшон и провел рукой по темно-каштановым с золотистым отливом, курчавым волосам. Отсутствие тонзуры говорило о том, что молодой человек еще не принял постриг и был только послушником. Лицо его было овальным, с широко расставленными глазами и упрямым волевым подбородком, покрытым нежным золотистым пушком. Хотя юноша сильно притомился и ноги у него гудели от усталости, долгий путь, казалось, не причинил ему большого вреда – здоровый румянец покрывал его щеки, а взгляд светло-голубых глаз, устремленный на Кадфаэля, был живым и внимательным.

– Вот было бы замечательно, если б он сейчас принял меня! – воскликнул юноша. – Мне хочется поскорее смыть с себя дорожную грязь, но сперва надо выполнить поручение. Это очень важно для нашего ордена – и для меня самого, хотя и в меньшей степени, – добавил он, стряхивая воду с капюшона и наплечников.

– У нашего аббата может быть свое мнение, – сказал Кадфаэль, – но ты скоро это узнаешь. Пойдем со мною.

С этими словами Кадфаэль кивнул брату-привратнику и, приноравливаясь к шагу юного послушника, через широкий двор двинулся к покоям аббата. Привратник тут же скрылся в помещении, не желая мокнуть под дождем.

– Сколько же времени ты находился в пути? – спросил Кадфаэль, когда они пересекли двор.

– Неделю. – Голос у юноши был чистый, низкого тембра и очень подходил к его внешности. Кадфаэль рассудил, что ему не более двадцати лет, а возможно, и меньше.

– Тебя так далеко послали одного с серьезным поручением?

– Брат, всех нас посылают по разным делам. Прости меня, если я утаю от тебя то, что обязан сообщить прежде всего вашему настоятелю, и как можно быстрее. Только он может решить этот вопрос.

– Ты можешь на него полностью положиться, – заверил юношу Кадфаэль и больше ни о чем не стал его расспрашивать. Мудрый монах понял, что у посланца действительно важное дело – в его голосе прозвучало еле сдерживаемое отчаяние. Тем временем они подошли к покоям аббата. Кадфаэль беспрепятственно провел своего спутника в переднее помещение и постучал в полуоткрытую дверь приемной. Получив разрешение, Кадфаэль вошел. Перед аббатом Радульфусом на столе лежал полуразвернутый пергаментный свиток, длинный указательный палец аббата остановился на строке, которую он читал в этот момент. Он вопросительно взглянул на вошедшего.