Сокровенное таинство

Только вот брату Руну нет-нет да и взгрустнется: недоставало ему нового товарища. Хотя из всех братьев, с легким сердцем трудившихся на уборке урожая, он был самым жизнерадостным. Всего три месяца назад Рун был жалким калекой, а теперь силы переполняли его. Он не мог нарадоваться чудом обретенному здоровью и все время выискивал себе работу, чтобы проверить свои силы. Поскольку юноша был неграмотен и не имел навыков переписывания или украшения рукописей да и в музыке не был сведущ, хотя и обладал приятным голосом, на его долю приходилась подсобная работа: поднять, подать да принести, но паренька это не смущало. Каждое движение приводило его в восторг, ведь совсем недавно он едва мог передвигаться. Радость юноши передавалась окружающим, старшие любовались бойким, пригожим юношей и возносили хвалы святой Уинифред за его чудесное исцеление.

Красота – опасный дар. Сам Рун никогда не задумывался о своей внешности и, наверное, удивился бы, узнав, что на редкость хорош собой. Юность преходяща, однако самый вид ее может доставлять невыносимые страдания тем, для кого эта пора миновала.

Для брата Уриена не только миновала юность, но проходила и молодость, хотя он не желал с этим смириться. Ему было тридцать семь, и он уже год как принял монашеский обет. Он решился на этот шаг после того, как горячо любимая жена ушла от него, а Уриен был человеком сильных страстей и неистовых желаний. Душевная мука погнала его в монастырь, но и в стенах обители он не нашел успокоения. Горечь потери и гнев не покидали его, и в обители он страдал так же сильно, как и в миру.

Как-то раз, в конце августа, Рун и Уриен работали бок о бок на полутемном чердаке над амбаром, перебирая ранние яблоки и укладывая их в деревянные лотки, чтобы фрукты сохранились как можно дольше. Все лето стояла жара, и яблоки в этом году поспели дней на десять раньше обычного. Солнечный свет пробивался сквозь крохотное чердачное оконце, и пылинки кружились в его золотистых лучах. На голове Руна еще не была выстрижена тонзура, и его льняные кудри вполне можно было принять за девичьи. Глаза затеняли длинные шелковистые ресницы, кожа округлых щек была нежна, как лепесток розы. Брат Уриен исподтишка косился на него, и сердце его сжималось от боли.

Рун в это время размышлял о том, как было бы здорово, если бы и Фиделису в этот погожий денек удалось прогуляться к Гайе, и не обращал внимания на то, что сосед, когда они выкладывали яблоки, словно невзначай касался его то рукой, то плечом. Через некоторое время, осмелев, Уриен стал ласково поглаживать запястье юноши. При всей многозначительности этого жеста Рун, по своей наивности, мог бы и не понять его смысла. Однако он понял. Чистота и непорочность сделали его проницательным. Рун не вырвал руки, а лишь мягко отстранился и, обернув к Уриену кудрявую головку, взглянул на него огромными и чистыми серо-голубыми глазами. Во взоре его читалось понимание и сочувствие к человеку, в чьем сердце ярость и стыд выжгли незаживающую рану. Уриен отнял руку и отвернулся.

Если бы Рун испугался или возмутился, это не смутило бы Уриена. У него оставалась бы надежда, ведь недаром говорят, что от ненависти до любви один шаг, нужно только терпение. Но эти широко раскрытые, все понимающие и сострадательные глаза напрочь отнимали у него надежду. Как мог этот несмышленыш, вчерашний калека, никогда не ведавший страсти, так понять его и ответить только сочувствием? Ни тени испуга, растерянности, никаких обвинений – он не собирался жаловаться исповеднику или монастырскому начальству.

Уриен ушел. Его терзала печаль, сжигало неутоленное желание, а перед мысленным взором стояло прекрасное и незабываемое женское лицо. Молитвы не избавляли от мучительных воспоминаний о любимой женщине, бросившей его.

Помедлив несколько мгновений в задумчивости, спустился с чердака и Рун, впервые в жизни столкнувшийся со страстью и вожделением, которые не имели над ним власти, но для других становились порой источником неизбывных страданий. Подобно тому как Уриен не мог избавиться от ненавистного, но манящего образа покинувшей его жены, Рун не мог забыть мрачного, напряженного лица Уриена, на котором он заметил и стыд, хотя Рун ни в чем не упрекнул его. Воистину душа человеческая – потемки.

Паренек никому и словом не обмолвился о том, что случилось. Да и что, собственно, случилось? Но теперь он по-другому смотрел на брата Уриена, да и на себя самого тоже. Он приобрел важный для души опыт.

Все это произошло за два дня до того, как брат Рун принес обет, – ему выстригли тонзуру, и он стал полноправным монахом Бенедиктинского ордена.

– Итак, наша маленькая святая подвигла парнишку принять постриг, – весело заметил брату Кадфаэлю Хью, которого монах повстречал, возвращаясь с церемонии пострижения Руна. – Занятно, ведь и исцеление его было настоящим чудом! Знаешь, я тебе честно скажу, мне даже малость боязно за паренька. Может, он приглянулся святой Уинифред, эдакий-то красавчик, вот она и решила оставить его при себе. Валлийки, они ох как падки на юность да на смазливые мордашки.

– Ты неисправимый язычник, – добродушно буркнул Кадфаэль, – и сам больше всех нуждаешься в заступничестве святой Уинифред. Но тебе не удастся ее удивить – она всякого перевидала на своем веку. Ежели бы я, к примеру, был святым и покоился на ее месте в раке, то, поди, сам был бы не прочь заполучить это дитя. А уж она-то в людях разбирается и каждому знает цену. Представь, даже брат Жером и тот, как завидит нашего Руна, расплывается в улыбке.

– Ну, это долго не продлится! – рассмеялся Хью. – А парнишка и после пострига оставил свое прежнее имя?

– Я не слышал, чтобы он собирался его менять.

– Но ведь многие так делают, – лицо Хью стало серьезным, – как, скажем, эта парочка из Хайда – Хумилис с Фиделисом. Такие прозвания неспроста берут, разве не так? Что до брата Хумилиса – Униженного, – мы знаем его настоящее имя и, по правде говоря, незачем ему было брать другое. Но что нам известно о брате Фиделисе – Преданном? Униженный и Преданный – любопытно, кто из них первый задумал так себя окрестить?

– Этот юноша – младший сын в семье, – пояснил Кадфаэль. – Старший брат унаследовал землю, а он решил постричься в монахи, что и неудивительно, принимая во внимание его немоту. Хумилис сказал, что Фиделис появился в Хайде, когда у него самого истекал срок послушничества, тогда-то они и познакомились, быстро сблизились и сдружились. Не исключено, что и обет они принимали одновременно, а что до имен… Кто знает, кто из них первым переменил имя.

Они остановились у сторожки и оглянулись в сторону церкви. Рун и Фиделис вышли из церковных дверей, подстраиваясь под шаг друг друга, – оба были довольны, веселы и на редкость хороши собой. Рун что-то с воодушевлением рассказывал, а Фиделис внимательно слушал его и отвечал на восторженные речи новопостриженного брата теплой улыбкой. Солнечные лучи падали на только что выстриженную тонзуру Руна, и льняные кудри окружали ее, словно ореол.

– Рун частенько навещает их обоих, – повернувшись к Хью, сказал Кадфаэль, – и это понятно: ведь он сам был увечным и чувствует родство душ со всяким, кого Бог чем-нибудь обделил, как, например, Фиделиса. Бойкий мальчуган, тараторит за двоих, жаль только, что грамоте пока не выучился. Так что почитать брату Хумилису вслух ни тот ни другой не может – один грамотен, да нем, а другой речист, да читать не умеет. Ну да ничего, паренек выучится – он толковый, брат Павел им доволен. – Тут Кадфаэль в смущении умолк: ведь он чуть не проговорился о болезни Хумилиса и был рад, что Хью не задал ему никаких вопросов.

Оба юноши между тем исчезли в арочном проеме и направились к лестнице, видно, собрались заглянуть к брату Хумилису, который все еще оставался прикованным к постели. Он, конечно, обрадуется, да и кто смог бы остаться равнодушным при виде новопостриженного брата Руна, прямо-таки сиявшего оттого, что исполнилось его заветное желание.

В тот же день по Лондонской дороге к часовне Святого Жиля подъехал молодой всадник, судя по платью – воин, и спросил, как ему проехать к аббатству Святых Петра и Павла. День стоял жаркий, и он ехал с непокрытой головой, в рубахе с распахнутым воротом. Лицо, руки и грудь всадника были темны от загара, какой нельзя приобрести под ласковыми лучами здешнего солнца, – видать, он побывал в далеких южных краях. Молодой человек был прекрасно сложен, легко держался в седле и умело правил породистым скакуном. Его гордое, резко очерченное лицо было обрамлено курчавыми и жесткими, как проволока, черными волосами.

Брат Освин указал ему путь и уставился вслед незнакомцу, сгорая от любопытства. По всему видно, это человек военный, но хотелось бы знать, чей он вассал и в чьем войске служит. И что это ему потребовалось в аббатстве? Он ведь не про город спросил, не про шерифа, а именно про обитель. Выходит, его дело не имеет отношения к войне, что полыхает на юге. Освин вздохнул и вернулся к своим хлопотам, сожалея, что не смог ничего выяснить.

Узнав, что он недалеко от цели, всадник пустил коня шагом и ехал не спеша, с любопытством поглядывая по сторонам – на выцветшую траву на ярмарочном поле, истосковавшуюся по дождю, на дорогу, где возчики лениво понукали впряженных в телеги низкорослых лошадок, на жителей предместья, по-соседски судачивших на лавочках под окнами. По левую руку тянулась длинная высокая стена аббатства, над которой высились церковная крыша и колокольня. Обогнув церковь с запада, всадник проехал мимо выходившей за стену церковной двери, служившей для прихожан из города, и свернул под арку монастырских ворот.

Из сторожки вышел привратник, дружелюбно поприветствовал незнакомца и спросил, что ему нужно. Брат Кадфаэль и Хью Берингар, которые, подойдя к воротам, уже битый час никак не могли распрощаться, обернулись и воззрились на приезжего. Оба заметили потертую, но ладно пригнанную сбрую, кожаный колет, свернутый и притороченный к седлу за спиной всадника, и меч, висевший у него на поясе и не оставлявший сомнений относительно рода его занятий. Хью мгновенно воспылал любопытством, ибо воин, приехавший с юга, наверняка мог поделиться важными новостями. И раз уж ему удалось пробраться сюда через расположение верных королю Стефану войск, он, должно быть, и сам принадлежал к числу приверженцев последнего. Хью со сдержанным одобрением окинул всадника взглядом, оценив его выправку и стать, и, подойдя поближе, произнес:

– Не меня ли вы ищете? Хью Берингар к вашим услугам.

– Это наш лорд шериф, – сказал привратник приезжему и обратился к Берингару: – Этот путник спрашивает брата Хумилиса, правда, он называет его прежним, мирским именем.

Бросив поводья, новоприбывший соскочил с коня. Теперь, когда он стоял рядом с Берингаром, было видно, что ростом он на полголовы выше Хью, крепко сколоченный, с открытым и веселым загорелым лицом, на котором выделялись ярко-голубые глаза.

– Я несколько лет служил под началом Годфрида Мареско, – пояснил незнакомец. – Я разыскивал его повсюду, расспрашивал о нем братьев, что разбрелись из Винчестера, когда обитель в Хайде сгорела дотла. Они-то и сказали мне, что он решил поселиться в здешнем монастыре. У меня есть одно дело на севере графства, для исполнения которого я должен заручиться его одобрением, – для того и приехал. По правде говоря, – добавил он со смущенной улыбкой, – у меня напрочь вылетело из головы его монашеское имя. Для меня он так и остался моим лордом Годфридом.

– Как, должно быть, для всех тех, кто знавал его в прежние годы. Да, он здесь. А ты из Винчестера? – спросил Хью.

– Из Андовера. Мы сожгли этот город, – напрямик заявил молодой человек, внимательно глядя в глаза Берингару.

Было ясно, что оба они сторонники одной партии. Хью удовлетворенно кивнул и спросил:

– Ты из армии королевы?

– Да. Служу под началом Фицроберта.

– Тогда вам стоило бы перекрыть дороги, ведущие на север. Тебе, должно быть, известно, что я управляю этим графством от имени короля Стефана. Я не стану тебя задерживать, коли ты желаешь встретиться с твоим лордом, но не согласишься ли ты отобедать в моем доме, прежде чем покинешь Шрусбери? Я, признаться, просто изголодался по новостям с юга. Позволь узнать твое имя – мое ты уже знаешь.

– Меня зовут Николас Гарнэдж. Я с радостью расскажу вам, милорд, все, что знаю, после того как повидаюсь с лордом Годфридом. Как он поживает? – нетерпеливо спросил Николас и перевел взгляд с Берингара на брата Кадфаэля, который до сего мгновения молча стоял поблизости и наблюдал за беседой.

– Увы, нынче он не совсем здоров, – промолвил Кадфаэль. – Недавно у него открылась старая рана, видимо, это случилось из-за переутомления от долгой дороги. Но сейчас рана заживает, и через день-другой он будет на ногах и вернется к нынешним своим обязанностям. За ним ухаживает один молодой брат, который неразлучен с ним еще с Хайда и очень его любит. Подожди здесь немного, я доложу отцу приору, что к брату Хумилису пожаловал гость, а потом отведу тебя к нему.

Кадфаэль, немного огорченный тем, что ему пришлось при Хью упомянуть о болезни Хумилиса, поспешил к приору, оставив приезжего и Берингара наедине. Хью хотелось поскорее услышать из первых уст обо всем, что происходит на юге, – там, где шли бои, где войско, верное его государю, зажало в клещи вражескую армию, которая еще недавно держала в осаде королевского союзника. Впрочем, этот союзник, епископ Генри, оказался не слишком надежным, ибо счел за благо снова договориться с императрицей. Но так или иначе, войско королевы удерживало сторонников императрицы в Винчестере и сжимало вокруг города стальное кольцо, намереваясь уморить противника голодом. Брат Кадфаэль давно отрекся от насилия, но стоило ему заслышать звон стали, как в жилах его вскипала кровь старого крестоносца. Прошлое давало о себе знать, и монах не раскаивался в этом. Пусть его Владыка не от мира сего, но сам он пока живет в этом мире и не может оставаться беспристрастным.

В полуденный час приор Роберт обычно отдыхал, хотя и считалось, что он посвящает это время молитвам и богословским штудиям. В более подходящую минуту он, возможно, сам побеседовал бы с приезжим, но сейчас не был склонен разводить лишние церемонии, а потому милостиво разрешил Кадфаэлю проводить гостя в келью брата Хумилиса и велел оказывать прибывшему всяческое содействие и благословить его от своего имени. Роберт попросил объяснить гостю, что, к сожалению, не может сейчас сам принять его, ибо в это время дня предается благочестивым размышлениям.

Пока Кадфаэль отсутствовал, Николас и Хью успели разговориться и найти общий язык. Когда молодые люди обернулись, заслышав его шаги, монах сразу понял это по их лицам. Они были уже больше чем просто товарищи по оружию и вполне могли стать друзьями.

– Пойдемте со мной, – обратился Кадфаэль к Николасу, – я отведу вас к брату Хумилису.

– Брат, – негромко, но возбужденно говорил молодой человек, поднимаясь с монахом по лестнице, – я узнал, что ты взялся за лечение моего лорда, когда его одолел недуг. Лорд шериф сказал, что ты весьма сведущ в травах, снадобьях и врачевании.

– Наш лорд шериф, – усмехнулся Кадфаэль, – мой старый добрый друг и думает обо мне лучше, чем я того заслуживаю. Но я и впрямь лечу твоего лорда, и мы с ним пока как будто ладим. Не думай, что у нас тут не чтут его по достоинству, – мы воздаем ему должное. Ты ведь, наверное, знаешь, чтог ему пришлось пережить на Святой земле, небось, тоже с ним там был?

– Да, это так. Я его вассал, родом из его владений. Когда он отослал на родину своих раненых воинов и попросил подкрепления им на смену, я отправился воевать в Палестину и вернулся вместе с ним, когда мой лорд рассудил, что на Востоке от него больше не будет пользы.

– Зато здесь, – промолвил Кадфаэль, – он может принести пользу, и немалую – у нас есть молодые братья, для которых он служит высоким примером. Возможно, сейчас с ним два молодых брата, и если один из них помедлит уйти, пусть останется – он заслужил это право. Он прибыл из Хайда вместе с братом Хумилисом.

Они прошли по коридору и остановились у входа в узкое, тускло освещенное помещение.

– Пожалуй, – с улыбкой сказал Кадфаэль, – ты обойдешься без герольда, возвещающего о твоем прибытии. Заходи.

Глава четвертая

Вокруг ложа брата Хумилиса царил полумрак, не горела даже маленькая лампадка, зажигавшаяся обычно во время чтения: ведь один из его молодых друзей был неграмотен, а другой не мог читать вслух, сам же больной был еще слишком слаб, чтобы возиться с тяжелыми манускриптами, и сейчас с закрытыми глазами лежал в постели, обложенный подушками. Однако если Рун и не выучился пока читать по писаному, то память у него была отменная, и в эту минуту он с воодушевлением декламировал псалом святого Августина, который затвердил наизусть со слов брата Павла. Он как раз добрался до середины, как вдруг почувствовал, что слушателей у него прибавилось. Паренек запнулся, растерянно замолчал и обернулся.

В дверном проеме стоял Николас Гарнэдж – он замешкался на пороге, дожидаясь, пока глаза привыкнут к сумраку. Когда Рун умолк, брат Хумилис открыл глаза и неожиданно увидел в ногах своей постели самого любимого и доверенного из своих прежних оруженосцев.

– Николас? – с сомнением вымолвил Хумилис и попытался приподняться, чтобы получше рассмотреть пришедшего.

Фиделис тут же наклонился, помог больному лечь повыше, подложил ему под спину подушку и безмолвно отступил в темный угол, чтобы не мешать гостю.