Крик шепотом

– Жизнь… она… Ты должна быть Че-ло-ве-ком! Ясно!

Он наклонился к сидевшей девочке, дохнул перегаром и больно ткнул пальцем в плечо.

– Ч. а не Г. Поняла? Учись!– закричал он, пытаясь в раздражении встать со стула, но смог лишь поднять к потолку руку со стремящимся вверх пальцем и бессильно плюхнулся на место, – налей еще борща.

Вторая порция подогретого борща почти остыла, когда он, стряхнув навалившуюся дремоту, уверенно подвинул к себе тарелку, опорожнил ее, не торопясь, наслаждаясь вкусным блюдом, и решил продолжить воспитание, исподлобья посмотрев на бледную сиротливо сидящую в спальне девочку. Нет, не стоит ее жалеть. Жизнь суровее, чем он, пусть привыкает. Он должен ее воспитать, выучить, пусть в институт поступает, не то, что он, до шестнадцати лет быкам хвосты крутил в пастухах. Иван прерывисто вздохнул, будто всплакнул, и стукнул кулаком по столу так, что ложка зазвенела, забилась о края тарелки, и закричал:

–Куда! Куда ушла? Сиди и слушай! Дура.

Он замолчал, опустив голову на руки, лежащие на столе, подождал несколько минут и устало сказал:

–Время…не теряй. гульки брось… книжки надо читать! Книжки – это…это…это. Ну, ты сама понимаешь…

Он замолчал, опять собирая мысли, запустил короткопалую пятерню в густые темно-русые завитушки и продолжил:

–Профессия должна быть. Не надейся!. Ни на кого… и на мужа тоже. Ты должна быть сама Че-ло-век, а не Г.

Он опять уронил голову на стол и казался спящим, но девочка сидела, молча, не пытаясь уйти. Иван согревался, постепенно трезвел, а главное, добрел от собственной значимости.

–Я пять классов закончил, а в школу десятников попал! Как? А я сказал, что закончил семь. Ну, учителя, конечно, сразу все поняли, но не выгнали. Ночами занимался, и математичка, худенькая такая, как девчонка, все со мной возилась, – он цокнул пьяно языком, закатил глаза и замолчал, уставившись мимо девочки на висевший над столом посудный шкаф. Тишину нарушал тикающий будильник. – вот… все равно сдал экзамены, профессию получил. А когда мне учиться! Четверо на моей шее в одиннадцать лет. Отец на фронте, мать больная лежит, не ходит! И мешки таскал, и соль воровал…

Брови девочки вопросительно поднялись вверх.

–Да, разгружал вагоны с солью. Тащишь мешок, надрываешься, а в награду горсточка соли в сапог, тайком. Не дай Бог, кто увидит – тюрьма! Дома вытряхну сапоги, стаканчик наберется, мать на базаре обменяет на молоко и годовалую Верку покормит, чтобы не орала, чтобы не умерла…Иногда к деду на хутор ходил, за зерном. Ветер, снег в глаза…Бр-бр-бр… пробирало до костей. Приду, ни рук, ни ног не чувствую. Дед сразу чарку самогоночки – и есть не так хочется, и согреешься…Потом разотрет всего, завернет в тулуп… Тепло!

Иван задумался: «Самогоночка! Это она спасала и от голода и от холода, и от страшной действительности не только взрослых, но и детей». А вслух сказал:

– Ты вот думаешь, почему я маленький такой! Мой дед и отец под два метра, а я…

Лена внимательно посмотрела на отца. Она и не думала, что он страдает из-за этого. Рядом с мамой, которая выше, стройнее, он всегда держался не просто уверенно, а вызывающе поглядывая вокруг.

– Голод! Понимаешь, голод… Ты вот ешь. пьешь, живешь на всем готовом..

Лена вскочила, глаза опять наполнились слезами, руки сжались в кулаки и, не сдерживаясь, закричала:

– Хватит! Хватит упрекать куском хлеба! Сколько можно ругаться!

Он посмотрел осоловелыми глазами и как-то спокойно сказал:

– Сядь и не ори. Подумаешь, обидел! Ничего такого не сказал! Хватит дуться! Я с двенадцати лет работаю, а ты в тринадцать готовое лопаешь! Так учись, чтоб одни пятерки были.

Девочка шмыгнула носом, но с интересом посмотрела на отца. Она тоже так думала и старалась учиться изо всех сил. Но Ивана это не интересовало. Ему важен был сам процесс воспитания, в котором он играл главную роль.

Мужчина явно устал. Голова то и дело падала на грудь, тяжелые веки смыкались, но он опять и опять с силой размыкал их, будто кто-то внутри не давал ему покоя и заставлял буянить, натягивая на маску пьяницы и дебошира. Поднявшись в очередной раз, он, как по волшебству, вернулся в прежнее состояние полного опьянения, стукнул кулаком по столу и заорал:

– Все! Дуры! Учись, дрянь такая!

Потом сел, положил безвольную курчавую голову на руки, распластанные на столе, и беззлобно пробурчал, засыпая:

–Плевать я на вас хотел.

Дитя войны. Сильный. напористый, грубый, он научился главному – ответственности, но при этом постиг науку искусно меняться и \притворяться для достижения своих целей, Прошло более двадцати лет, как отгремели победные залпы. Выросли новые сады и станицы, но никуда не исчезло чувство утраты, горечь сиротства и уродливые привычки, приобретенные в страшные годы. Ушедшее лихое время наследило в душах, изуродовало жизни.

Конечно, Лена не все понимала и в поведении, и в рассказах отца. То хорошее, что в них было, перечеркивалось напрасными упреками, пьяной площадной руганью. Глубокой болью и обидой ложились на сердце подростка пьяные сцены, вызывая отчуждение, а иногда и ненависть.

Девочка лежала на кровати, укрывшись с головой одеялом, отгородившись от всего мира, и тихо плакала, глотая слезы обиды и стараясь не шмыгать носом. Плакала и злилась: сделать она ничего не могла. Уйти из дома? Глупо. Паспорт будет только через три года. Спорить и доказывать что-то пьяному – только злить его еще больше, а к трезвому не подойдешь: насупится и молчит. Как жить дальше? Как вести себя, чтобы меньше плакать? В горьких раздумьях Лена и думать забыла о предстоящем празднике, о дне Советской Армии . Какой уж тут наряд?! Ни белого фартука не погладила, ни нарядного воротничка не пришила.

Скрип входной двери заставил только съежиться и бесшумно вытереть нос. Вошла Гера и, увидев спящего за столом мужа, испуганно взглянула на Люду, приложив палец к губам. Тихо и осторожно, на цыпочках, чтоб не дай Бог его не разбудить, прошли в спальню. Она погладила притворившуюся спящей Лену, поправила одеяло и шепотом приказала младшей:

– Ложись! Тихо.

Сама она опять не могла уснуть. Почему Иван приходит работы пьяный, она пока не понимала, но твердо решила, что в день получки все выяснит. На объекте в этот день собираются все рабочие, будет сабантуй. При ней трезвые строители сначала сдерживаются в выражениях. Говорят, не торопясь, с паузами, будто спотыкаются о вертящиеся на языке нецензурные слова, пить стараются интеллигентно, глоточками, но все равно быстро пьянеют. Тогда шумят, подшучивают друг над другом. Их уже восхищает величавость движений жены прораба, а не стесняет, и каждый старается оказать уважение красивой, элегантной женщине, обратить на себя озорной взгляд ее дымчатых зеленых глаз. и раскрывается настежь душа каждого, а закрытую отмыкают сообща шутками. И раскрываются перед Герой все тайны и помыслы каждого, а особенно мужа.

Иван, довольный, только ухмыляется, не перебивает, сидя во главе рабочей артели, зорко следит за ходом пирушки и рюмку поднимает изредка.

–Надо немного подождать, потерпеть, и станет ясно, чего Иван добивается, что задумал, – уже засыпая, прошептала Гера.

Глава 3

Утро было морозным, пасмурным. Окна залиты серым светом, но в комнате уже тепло. Гудит растопленная Герой печь. В полной тишине тикают ходики. Лена открыла глаза, но вставать не хотелось. Перед глазами мелькали картинки из вчерашнего вечера. Она и жалела мать, и негодовала. Ну как можно так жить! Ну, никакой гордости нет у человека! Отца она уже давно не любила, а теперь и уважать перестала. Разве это мужчина!? Приползает домой на четвереньках и начинает вести себя, как царек: принеси, подай, сядь рядом. Издевается. Раньше она защищала маму, как могла: огрызалась, перечила, и тогда вся злость пьяного разгула обрушивалась на девочку.

Не выдержав, белая от волнения, она убегала к себе в комнату, плакала, и, жалея себя, мечтала о том, как было бы здорово, если бы ее отец не пил и не ругался, а был ей другом и защитником.

Странно, но она не помнила ни одного эпизода из их жизни, где отец вызывал бы у нее чувство любви. Даже в раннем детстве ей никогда не хотелось подойти к нему, сесть на колени, обнять. Она мысленно перебирала все фотографии, и ни на одной из них отец не держал ее на руках. Вот дядя Вова, младший брат отца, поднимает годовалую толстушку над головой, вот тетя Таня, его сестра, прислонила к себе худощавую трехлетнюю девочку. «Может, я уже тогда чувствовала эту неприязнь к себе!– подумала Лена. – А разве может родной отец так не любить своего ребенка! За что он меня так ненавидит? Странно…А маму жаль. Отцу что! Не впервой! Умоется, вытрется – и как новенький! Во сколько бы ни лег, а ровно в пять подъем на первый автобус, потом на первую электричку. "Начальство приходит раньше всех!" – мысленно передразнила отца Лена.– Тоже мне, начальство! Прораб! Перегаром всех подчиненных передушит." Неужели такого можно любить?! Пьет, бьет, обзывает разными словами, материт, а утром как ни в чем не бывало, разговаривают, даже целуются. Разве это любовь?! Любовь – это крылья за спиной, когда поешь даже во сне! А у них все по-другому. Может, они любят по-земному, а у нее – по-книжному?! Выходит, и любовь у каждого своя. Ни за что не стала бы жить с таким человеком, как отец».

Вот так размышляя о любви, Лена машинально оделась, в зеркало взглянула мельком, лишь для того чтобы хвост на затылке завязать, и вперед. В школу бежала,спасаясь от мороз, хотя тяжелое ватное пальто было теплым. Какое-то хмурое, серое выдалось утро, и Эльбруса, конечно, не видно.

Новую школу в станице построили год назад. Трехэтажная, из белого кирпича, она возвышалась над домами станичников, как царица, на высоком берегу горной речки, грозной и коварной во время ливней.

Открыв дверь, Лена сразу же увидела огромную, раскрашенную цифру 23. Стены фойе украшены поздравительными стенгазетами, разноцветными шарами, огромными бумажными цветами. Праздник! Лена даже подпрыгнула от радости: после вчерашних отцовских воспитательных мер она о празднике совсем забыла. « Ну, и ладно. Так тоже неплохо!» – решила девочка, поправив резинку в русых волнистых волосах и одернув черный фартук.

На перемене забежала к своим октябрятам, выстроила будущих защитников государства, похвалила за хорошую учебу, потому что главное качество мальчика – ум, а его надо развивать, поздравила вместе с девочками с праздником. Потом, конечно, с жаром отстаивала свой образ настоящего мужчины на классном часе, который так и назывался "Настоящий мальчик – настоящим мужчина". Сначала все молчали, Не нравилась название классного часа. Какая разница девочка ты или мальчик?

Лене стало жалко растерявшуюся учительницу, она подняла руку и сказала, что не важен пол, важно быть мужественным, смелым, но только на деле. Сделай, что считаешь нужным, даже вопреки установленным правилам, прояви смелость, уважение к другим людям. Это мужество. А у них в седьмом «б»классе девчонки по привычке относятся к мальчишкам свысока, могут и ударить, смеясь, и высмеять просто так, в шутку: ребята, ниже ростом, да и учатся пока хуже девчат. Но они тоже люди, и им тоже больно, просто мальчишки не плачут и не бегают жаловаться в учительскую. Настоящими должны быть все, а не только мальчики. Конечно, настоящий мужчина уж точно не должен быть похож на ее отца, но об этом Лена только подумала.

Уроки пролетели, как одно мгновение, и вот она – Свобода! На первом этаже проигрыватель из личных запасов директора гремел "Марш славянки". Нарядные, увешанные наградами ветераны Великой Отечественной войны, станичники, группами стояли в фойе. Довольные, радостные, они переговаривались, чинно кланялись, жали друг другу руки, а потом эти руки смущенно искали привычные карманы фуфайки, и, не найдя пристанища, натруженные, красные с въевшимся навсегда мазутом и машинным маслом, стыдливо сжимали друг друга за спиной.

Уроки закончились, и она, размахивая портфелем и разглядывая гостей, спускалась по лестнице,

– Колесова! Подойди сюда! – услышала Лена голос учителя пения, Василия Павловича, высокого, статного холеного мужчину, стоявшего у входа в актовый зал. Черный костюм, кипенно-белая рубашка и блестящий галстук-бабочка выделял его из толпы.

–Иду! – крикнула Лена с лестницы, проходя сквозь толпу гостей.

–Надо выступить. Через полчаса будем чествовать ветеранов. Будешь петь? – спросил он у подошедшей девочки.

Смешной вопрос! Она могла бы петь все двадцать четыре часа! Счастливая улыбка озарила лицо ученицы, но Василий Павлович, оглядывая ее наряд, покачал головой и протянул:

–Да-а-а! Черный фартук не годится. Ну-ка, сними его!