Аргентинец

Жора перевёл взгляд на Нину; у него сжалось сердце. Она сидела, тесно прижавшись к Климу, и, казалось, боялась пошевелиться.

– Я не знаю, сколько времени пробуду в Петрограде, – произнёс Клим. – И неизвестно, смогу ли писать тебе. Но я обещаю, что вернусь за вами. Что бы ни случилось!

Нина кивнула и подняла на него полные слёз глаза.

– Спать пойдём ко мне, ладно?

Они ушли, словно забыв о Жоре. А он всё сидел, пристыжённый и ошеломлённый. Как Нина могла спать с кем-то – невенчанной? Пусть Клим хороший парень, пусть она любит его – но это безобразие!

На пороге появилась Софья Карловна. В руке её трепетала тонкая церковная свечка.

– А ведь я предупреждала, что этим кончится! – произнесла она. – Сначала ваша сестра спуталась с Фоминым и навеки загубила свою репутацию, а теперь мужчины смотрят на неё как на кабацкую девку. Врут ей, что женятся, а на самом деле им от неё нужно только одно.

– Сейчас другие времена! – дрожащим голосом отозвался Жора.

Но Софья Карловна лишь покачала головой. Она подняла портрет сына, брошенный грабителями на пол, и отёрла треснувшее стекло.

– Господи, Володенька, кого ты привёл в наш дом?

6

Клим запретил Нине провожать их.

– Не надо, чтобы тебя видели на вокзале. А то ещё прицепится кто-нибудь.

Стоя на крыльце, она смотрела, как Клим укладывает вещи в извозчичьи санки. В них уже сидел Антон Эмильевич, закутанный в шубу. Узнав о том, что его племянник направляется в столицу, он решил поехать с ним, а потом дальше, в Финляндию, которая успела вовремя отделиться от большевистской России.

– Простите меня, старика, но я не могу жить в таком кавардаке, – то и дело повторял он. – Пережду революцию в Гельсингфорсе, там у меня есть знакомые.

Клим подошёл к Нине. Её веки опухли от слез, губы дрожали.

– Вернись ко мне!..

Он обнял её и вложил в её руку ключ от своего дома, который уже давно ничего не отпирал. После налёта Комитета голодных Любочка распорядилась поставить новую, укреплённую железными пластинами дверь.

– Что это? – спросила Нина.

– Ключ от моего сердца, – улыбнулся Клим. – Пока мне больше нечего тебе подарить.

– Опоздаем! – закричал из санок Антон Эмильевич.

Нина перекрестила Клима.

– Иди в дом, простудишься! – подтолкнул он её к дверям.

Но она стояла на ветру, пока санки не скрылись из виду.

7

Билеты в спальные вагоны достать было нельзя – очередным декретом всех пассажиров уравняли в правах, чтобы и простой народ, и буржуи ездили в одинаковых условиях. Но вместо вагонов третьего класса подали красные теплушки с надписями у входа: «Вместимость – восемь лошадей или сорок человек».

Пол вагона был высоко, никаких ступенек и платформ, и посадка превратилась в штурм. Клим одним из первых оказался внутри – кто-то подсадил, а дальше он сам принимал вещи и втягивал за руки пассажиров, большей частью мешочников.

В центре вагона – железная печка, вокруг – нары. Народу набилось столько, что можно было только сидеть вплотную.

– Закрывай двери! – орали мешочники. – Всё, больше некуда!

Дверь хлопнула, лязгнул замок, и пассажиры принялись считать раны, заработанные в побоище. Только тут Клим заметил, что среди них не было женщин. Оно и понятно: нужно быть ненормальной, чтобы сунуться в такую давку, в общий вагон без уборной. Как вывозить Нину в таких условиях?

Антон Эмильевич никак не мог отдышаться – его ткнули локтем в солнечное сплетение.

– Всё-таки изумляет это рвачество! – говорил он, осматривая оторванную ручку чемодана. – Привыкаешь к вежливости… Встретившись с соседом, надо кланяться и любезничать: «Вы первый проходи?те!» – «Нет, вы!» А тут какая-то свинская боязнь, что не достанется места у корыта.

Как только поезд тронулся, пассажиры достали кисеты с махоркой, и вагон наполнился едким дымом. Климу повезло: ему досталось место у стены, прошитой пулемётной очередью. Из дырок несло ледяным ветром, но это был свежий ветер.

Вскоре всё кругом – одежда, вещи, лица – покрылось тонким белым налётом.

– Это мучная пыль, – шепнул Климу Антон Эмильевич. – Мешочники везут провизию в Москву и Петроград, там с едой намного хуже, чем у нас. Вагон трясёт, вот мучная пыль и летит из багажа.

Клим оглядывал суровые бородатые лица. В советских газетах спекулянтов изображали как слабых, но хитрых слизняков. Ну-ну… Чтобы ехать в переполненных теплушках за тридевять земель, таскать огромные мешки, ежедневно рисковать всем и вся, нужна такая воля, такая решительность, которая и не снилась кабинетным фельетонистам.

На остановках двери не открывали. В них колотили прикладами и грозили кинуть под вагон гранату.

– Местов нету! – кричали мешочники.

Через маленькое окно под потолком они совали местным мальчишкам котелок, чтобы те принесли кипятку. Расплачивались сухарями.

Играли в карты, дружно гоготали над анекдотами и рассказывали, на какой станции добрее начальство. Постепенно голоса стихли. Храп, треск поленьев в печке.

Клим ткнулся головой в сложенные на коленях руки: то ли заснул, то ли задавил реальность воспоминаниями о вчерашней ночи.

* * *

Жарко натопленная комната; отсвет зелёной лампы на боках фарфоровых коней на комоде.

Отчаяние – как перед самоубийством – сливалось с тёплой, пульсирующей радостью обнимать Нину. Чувствовать, как она касается его небритой щеки, слушать её голос:

– Я тебя нарисую: вот так, пальцами… Сначала скулу, потом бровь… Теперь ухо с приросшей мочкой жестокого убийцы.

– Почему убийцы?

– Не знаю… Так говорят: у кого приросшие мочки, тот способен на ужасные поступки.

Она тоже думала о завтрашнем дне, понимала, что так надо, но неосознанно обвиняла Клима в решимости поехать в Петроград и довести задуманное до конца. В решимости покинуть её, пусть даже на время.

Клим проклинал свою беспечность: он должен был ещё осенью выкрасть Нину, увезти, спасти от всего этого…

Он пытался отвлечь её: