Маска

– Тогда ладно. Это – может быть.

– Ну вот ты и сдался. И затомился, и заупрямился, как единорог!

– При чем тут единорог? Сказал бы просто: как осел.

– Единорог – животное сказочное, чудесное, отчасти эсхатологическое. А ты такой и есть, мамочка.

– Вот уж я и единорог, здрасте, приехали! Мне как раз этого для полного счастья не хватало. Ты, пока человека не выведешь из себя, не вывернешь его наизнанку и не приставишь ему рог – не успокоишься.

– Я просто хочу как лучше. Я ведь бескорыстно.

– Что бескорыстно – понятно. Но для чего, для чего? Человек обижен. И дальше что? Беспримесное страдание? А так ли уж верно, что страдания исцеляют человека? Если исцеляют, то должны ли они быть вот такие экспромтные, такие фокуснические, как услуженные тобой? Уверяю тебя, человеку в жизни – хватает. Каждый человек рождается и умирает. Этой трагедии и этого величия всякому за глаза хватит.

– И что теперь делать?

– Неужто издеваться?

– Хорошо, если не издеваться, то что?

– Уважать друг друга.

– А если, издеваясь, я как раз и плачу над тобой от уважения?

– Пинками такого плакальщика!

– Меня?

– Не тебя… Да хотя бы и тебя, в крайнем случае!.. Или ты меня. Всё лучше.

– Конечно, лучше. Я о том и говорю. Помнишь, в классе пятом, я после летних каникул пришел к тебе и обнял тебя в дверях?

– Помню.

– Что ты тогда почувствовал?

– Натужность.

– Вот-вот. А я ведь был совершенно искренен. А когда я, как ты говоришь, издеваюсь, что чувствуешь?

– Обиду, что.

– Натужную?

– Нет, вполне естественную.

– То-то. Я о том и толкую.

– Да, но есть другие варианты.

– Какие же?

– Просто уважать друг друга.

– Опять – уважать… Люди, знаешь, они, если не делают мелкую подлость открыто, простодушно, то, значит, готовят подлость крупную.

– Это уже не люди, а г на блюде. Я не очень понимаю всего того, что ты говоришь. Но – когда ты успел так в людях изувериться? Неужели так сильно в них верил, что так, в одночасье, разуверился? И веришь в одни подковырки.

– Но ведь ты меня и сам сейчас подковырнул.

– Да я не подковыривал…

– А, понимаю: ты прослезился. Ну слезись, слезись. Только, прошу тебя, не от зависти.

– Я тебе и завидую, и не завидую.

– Вот и правильно! Камень с сердца сошел.

– Твое счастье, что я тебя до конца не понимаю.

– И твое в том же: что ты меня не понимаешь. Да… А я понимаю, что как поймешь что-нибудь, самое простое, пустяшное, сразу оказываешься в дураках, ощущение, будто тебя разыграли. Следовательно, лучше разыгрывать самому.

– Себя, – уточнил Женя.

– Себя – в том числе.

– Но сколько веревочке не виться…

– Это если у веревочки концы не связать. У Лобачевского было двенадцать детей. Он и доказал, что параллельные линии пересекаются. Только с двенадцатью чадами такая мысль может прийти в голову. А ты про веревочку.

– А я про веревочку, – согласился Женя.

Бутылка опустела, понадобилась другая: еще надежней, такая потребовалась, которая встала бы твердыней, как волнорез перед вечерним штормом чувств и предчувствий. Сходили вполоборота друг к другу, как жонглеры, за второй. Вернулись, устроились с бокалами вольготно: Женя погрузился в кресло, Филя раскинулся на тахте.

– Ты – чудо, – как бы оправдываясь, рассуждал Женя.

– Откуда ты меня знаешь? – с загадочной жаждой спросил Филя.

– И я скоро забуду, что ты чудо, – пообещал Женя. – Ты меня переоцениваешь. Точнее, не забуду… Не совсем забуду. Буду знать, что где-то влачит существование мой дружок, который безусловно чудо. Но эта мысль будет досаждать мне, томить меня в неволе.

– Ты что, совершил какое-нибудь преступление, что собрался в неволю?

– Я о другой неволе.

– А! Ты скоро женишься?

– Да, я скоро женюсь. И у меня дурные предчувствия. Я схожу с ума от предчувствий, тем страстнее хочу жениться.

– Нельзя ли тебе пожить с женщиной просто так?