Сочинения

Клод чувствовал с отчаянием в душе, что Дюбюш ускользает от него.

– Хорошо, я не буду задерживать тебя… Ты будешь вечером у Сандоза?

– Да, надеюсь, если меня не задержат где-нибудь.

Оба задыхались от быстрой ходьбы. Толпа мчалась с прежней быстротой, умышленно делая крюк, чтобы подольше тешиться производимым ею переполохом. Спустившись с улицы дю-Фур, она бросилась на площадь Гозлен, а оттуда в улицу I’Echaude. Впереди с грохотом прыгала тележка по неровной мостовой, и при каждом толчке сваленные в ней рамы производили неистовый шум. За ней неслась толпа учеников, принуждая прохожих отступать, прижиматься к стенам домов. Лавочники, стоявшие разинув рот у дверей своих лавок, думали, что вспыхнула революция. Вся улица переполошилась. В улице Жакоб сумятица дошла до того, что жители стали запирать ставни. В улице Бонапарт один из учеников, высокий блондин, схватил молоденькую служанку, стоявшую на тротуаре, и увлек ее за собой: бедная соломинка была унесена бурным потовом.

– Ну, до свидания, – сказал Клод, – до вечера!

– Да, до вечера.

Художник остановился на углу улицы des Beaux-Arts, перед воротами академии, которые были открыты настежь. Толпа хлынула туда.

Отдохнув с минуту, Клод вернулся на улицу Сены. Да, ему не везло в это утро! Так и не удалось ему добыть товарища! Он поднялся вверх по улице и дошел без всякого определенного плана до площади Пантеона. Тут ему пришла в голову мысль, что он мог бы взойти в мэрию пожать руку Сандозу; на это все-таки уйдет минут десять. Но он совершенно оторопел, когда сторож мэрии сказал ему, что г-н Сандоз взял отпуск на один день, чтобы присутствовать на чьих-то похоронах. Клод знал, что Сандоз всегда прибегает к этому уважительному предлогу, когда ему хотелось поработать дома. Он собирался уже направиться к нему, но вдруг остановился: не преступно ли мешать добросовестному труженику, навести на него разочарование, тоску, быть может, в ту минуту, когда тот смело справляется со своей задачей?

В конце концов, Клоду оставалось лишь одно: смиренно покориться своей судьбе. До полудня он мрачно бродил по набережным с головой, отяжелевшей от неотступной мысли, что он ни на что не способен, и даже любимые виды Сены казались ему подернутыми каким-то туманом. Затем он очутился в улице Femme-sans-Tete и зашел позавтракать к виноторговцу Гомару, вывеска которого «Au Chien de Montarhis» всегда забавляла его. Тут сидели за столиками каменщики в рабочих блузах, выпачканных известкой. Клод велел подать себе то же, что ели рабочие – завтрак в восемь су, состоявший из чашки бульона и куска вареного мяса, с фасолью, которое подали ему на мокрой тарелке. Этот завтрак, рассуждал Клод, даже слишком большая роскошь для болвана, не умеющего держать кисти в руке! В дни неудач Клод ставил себя ниже простого рабочего, здоровые руки которого делали, по крайней мере, свое дело. Около часу просидел он у своего столика, прислушиваясь к скучным разговорам за соседними столиками. Выйдя на улицу, он медленно побрел дальше.

На площади Hotel de Ville Клод ускорил шаги, случайно вспомнив о Фажероле. И как это он раньше не подумал о нем? Фажероль славный малый, веселый и далеко не глупый, несмотря на то, что тоже учится в академии. С ним можно беседовать даже тогда, когда он защищает плохую живопись. Обыкновенно он завтракает у отца, и в это время его можно застать там.

Когда Клод вошел в узкую улицу Vieille du Temple, где жил отец Фажероля, на него сразу повеяло прохладой. День был очень жаркий, и, несмотря на то, что небо было совершенно чисто, мостовая была вся в грязи. Телеги ломовых извозчиков и фургоны ежеминутно грозили раздавить Клода. Тем не менее, ему нравилась эта грязная улица, нравились неправильные линии домов и их плоские фасады, покрытые сверху донизу вывесками, нравились маленькие окна, из которых доносился шум разнообразных орудий кустарного производства. У одного из самых узких поворотов улицы, где между парикмахерской и колбасной помещалась книжная лавка, Клод остановился, привлеченный красовавшимися в окне бессмысленными, пошлыми картинками и грязными казарменными песнями. У окна стояли, любуясь картинками, высокий бледный юноша с задумчивым лицом и две девочки, с улыбкой подталкивавшие друг друга. Клод охотно поколотил бы всех троих, но поспешил перейти через улицу, так как дом Фажероля находился как раз против этой лавочки. Это было старое, мрачное здание, сильно выдававшееся на улицу и совершенно забрызганное грязью. Едва Клод успел ступить на узенький тротуар, как мимо него проехал омнибус и, задевая его колесом, обрызгал его до колен грязью.

Фажероль-отец был фабрикант художественных изделий из цинка. Мастерские его помещались в нижнем этаже дома; две большие светлые комнаты второго этажа с овнами, выходившими на улицу, отведены были под магазин; сам же он занимал во втором этаже мрачную маленькую квартирку, окна которой выходили на двор; в ней было всегда сыро и холодно, словно в погребе. В этих темных конурках вырос сын фабриканта, Анри. Он рос, как настоящее дитя парижской мостовой, играя на грязных узеньких тротуарах, среди несмолкаемого шума колес, против книжной лавочки с грязными картинками, между парикмахерской и колбасной. Отец хотел было сделать его рисовальщиком при своих мастерских, и когда юноша заявил о своем решении поступить в академию и сделаться живописцем, пошли ссоры, брань, потасовка, постоянные стычки, лишь изредка сменявшиеся кратковременным перемирием. И в настоящее время даже, несмотря на то, что Анри получал первые награды в академии, фабрикант цинковых изделий относился к сыну с суровым пренебрежением, как к человеку, который губит свою жизнь.

Отряхнув себя от грязи, Клод вошел в ворота, которые вели во двор. Тусклый, зеленоватый свет и затхлый запах этого двора напоминали цистерну; широкая наружная лестница с покрытыми ржавчиной перилами была защищена парусинным навесом. Поднявшись на лестницу, Клод увидел за стеклянной дверью старика Фажероля, рассматривавшего свои произведения. Не желая казаться невежливым, Клод зашел в магазин, хотя питал глубокое отвращение ко всей этой вычурной лжи, во всем этим цинковым изделиям, размалеванным под бронзу.

– Здравствуйте, г. Фажероль… Анри еще не ушел?

Фабрикант, толстый, бледный мужчина, стоял среди своих порт-букетов, кувшинов и статуэток. Он держал в руке новый термометр, изображавший присевшую на корточки акробатку, державшую на носу тонкую стеклянную трубочку.

– Анри сегодня не приходил завтракать, – сухо ответил фабрикант.

Этот прием смутил Клода.

– Ах, не приходил… Так извините пожалуйста… Прощайте, г-н Фажероль.

– Прощайте.

Очутившись на улице, Клод разразился бранью. Полная неудача! И Фажероля не удалось поймать! Он злился на себя на то, что забрался в эту грязную улицу, что любовался старыми домами, что, несмотря ни на что, не мог отделаться от этого проклятого романтизма. Быть может, в этом-то и заключается его недуг, обусловливающий порождение тех ложных идей, которые западают по временам в его голову и парализуют его творческую способность! Выйдя на набережную, ему захотелось вернуться домой, еще раз убедиться в том, что картина его действительно никуда не годится. Но при одной мысли об этом его охватила нервная дрожь. Пет, он не мог вернуться в свою мастерскую, в которой остался труп дорогого существа… Нет, нет!.. Подняться в третий этаж, отворить дверь, остаться с глазу на глаз с этим трупом, о, на это у него не хватит мужества! Он перешел на другой берег Сены и повернул в улицу Сен-Жак. Он чувствовал себя таким несчастным, что, наконец, решился оторвать Сандоза от работы.

Маленькая квартирка Сандоза, помещавшаяся в четвертом этаже дома в улице Enfer, состояла из столовой, спальни и маленькой кухни. Мать его, пригвожденная параличом к постели, занимала комнату против квартиры Клода, на той же площадке, и проводила там свою жизнь в добровольном уединении; окна квартиры Сандоза выходили на большой сад заведения Глухонемых, над которым возвышалась четырехугольная колокольня Saint-Иacques da Haut Pas.

Клод застал Сандоза за письменным столом; он перечитывал мелко исписанный лист.

– Я помешал тебе?

– Нет, я работаю с утра… довольно на сегодня. Представь себе, я тут целый час бьюсь над одной фразой, с которой не могу совладать. Она мучила меня даже во время завтрака.

Художник сделал жест, полный отчаяния. Взглянув на его мрачное лицо, Сандоз понял все.

– И у тебя работа не клеится?.. Пойдем гулять, дружок. Прогулка освежить нас.

Когда они проходили мимо кухни, их остановила старуха, заведовавшая хозяйством Сандоза и приходившая к нему утром и вечером на два часа; по четвергам она оставалась весь день до вечера, приготовляла и подавала обед.

– Так это решено? – спросила она. – У нас будет рыба и баранина с картофелем.

– Да, если можно.

– А сколько поставить приборов?

– Ну, этого я не знаю… Поставьте пока пять приборов, а там увидим. Итак, к семи часам! Мы вернемся к этому времени.

Выйдя на площадку лестницы, Сандоз, оставив Клода, пошел в комнату матери. Несколько минут спустя он вышел оттуда, осторожно притворяя дверь за собой. Затем оба молча спустились вниз. На улице они с минуту простояли, в нерешительности поглядывая направо и налево и точно исследуя направление ветра; наконец они направились через площадь Обсерватории к бульвару Монпарнас. Это была любимая прогулка друзей, их невольно влекло к широким наружным бульварам, где ничто не стесняло их движений. Вначале они шли молча, подавленные невеселыми думами. Только дойдя до станции Восточных железных дорог, Сандоз сказал:

– Не зайти ли нам к Магудо… узнать, подвигается ли его фигура? Д знаю, что сегодня он сдал своих святых.

– Отлично! – подхватил Клод. – Пойдем к Магудо.

Они повернули в улицу Шерш-Миди, где в нескольких шагах от бульвара скульптор Магудо снял лавочку обанкротившейся зеленщицы, ограничиваясь при устройстве лишь тем, что замазал стекла мелом. Широкая, пустынная улица поражала своим чисто-провинциальным характером; ворота домов были открыты настежь, показывая целый ряд глубоких дворов; из соседней фермы доносились теплые испарения хлевов; по одной стороне улицы тянулась длинная монастырская стена. Тут-то, между монастырем и аптекарским магазином, помещалась преобразованная из зеленой мастерская скульптора, над которой все еще красовалась вывеска: «Фрукты и овощи».

Девочки, прыгавшие на тротуаре через веревку, чуть было не лишили глаз Сандоза и Клода; целые семьи сидели группами у своих домов, загромождая своими стульями тротуары, так что Клоду и Сандозу пришлось не раз сходить с тротуаров на мостовую. У аптекарского магазина они остановились на минуту. У дверей, над которыми висели пучки пахучих трав, между двумя витринами, в которых красовались иригаторы, бандажи и разные другие предметы, стояла смуглая, худощавая женщина, а за нею, в полумраке лавки, обрисовывался профиль бледного маленького человека, который надрывался от кашля. Друзья толкнули друг друга локтем, едва сдерживая улыбку, и затем подошли к двери Магудо.

Довольно большая мастерская чуть ли не вся была загромождена огромной глыбой глины – колоссальной вакханкой, полулежавшей на скале. Доски, на которых она лежала, гнулись под тяжестью этой почти еще бесформенной массы, на которой обрисовывались пока только гигантские груди и бедра, напоминавшие башни. На мокром полу стояли грязные лоханки; один угол мастерской был весь запачкан гипсом; на полках бывшей зеленной стояло несколько лепных античных фигур, покрытых густым слоем пыли. Воздух, пропитанный запахом сырой глины, напоминал воздух прачечной. Тусклый свет, падавший в замазанные окна, еще сильнее подчеркивал грязь и нищету обстановки.

– Ах, это вы! – вскричал Магудо, сидевший перед своей фигурой с трубкой во рту.

Эго был маленький, худощавый субъект с лицом, покрытым морщинами, несмотря на то, что скульптору было не более двадцати семи лет. Черные, курчавые волосы его обрамляли очень низкий лоб, желтое, безобразное лицо освещалось добрыми, ясными глазами, в которых сияла наивность ребенка. Сын плассанского каменщика, он имел блестящий успех на конкурсах плассанского музея и приехал в Париж со стипендией в восемьсот франков, которую город обязался выдавать ему в течение четырех лет. В Париже он оказался совершенно одиноким, в академию не попал и жил, ничего не делая, так что по окончании четырех лет принужден был для поддержания своего существования взять работу у торговца изображениями святых и просиживать по десять часов в сутки над этой работой. Месяцев шесть тому назад он встретился со своими плассанскими товарищами, которые были несколько моложе его, и в нем проснулось прежнее честолюбие под влиянием этих товарищей, страстных мечтателей, грозивших о йодном перевороте в искусстве и смущавших его своими грандиозными теориями.

– Черт возьми, – воскликнул Клод, – вот так глыба!

Восхищенный скульптор выпустил целое облако дыма.

– Гм, не правда ли?.. Я покажу им разницу между настоящим телом и свиным салом, которым они хвастают.

– Это купальщица? – спросил Сандоз.

– Нет, я уберу ее виноградными листьями… Это вакханка, понимаешь?

Клод возмутился.

– Вакханка! Да ты смеешься, что ли, над нами? Разве в действительности существуют вакханки? Это сборщица винограда… настоящая современная сборщица! Положим, она нагая… Ну, что же, это крестьянка, которая разделась. Нужно только, чтобы чувствовалась жизнь, действительная жизнь!..

– Да, да, – пробормотал он. – именно это я и хотел выразить… Сборщица винограда… раздевшаяся крестьянка… Ну, ты увидишь, что это во всяком случае будет живая женщина!

В эту минуту Сандоз, осматривавший огромную глыбу, слегка вскрикнул: – А, а, и Шэн тут!

Действительно, за глыбой глины сидел толстяк и молча, копировал на небольшом столе заржавелую печь, стоявшую в углу мастерской. По его медленным движениям, по толстой загорелой шее, напоминавшей шею быка, можно было сразу узнать в нем крестьянина. Выделялся на этом лице только выпуклый, упрямый лоб; короткий нос терялся в толстых красных щеках, а сильно развитая челюсть скрывалась под жесткой бородой. Шэн был родом из деревушки Сен-Фирмен, расположенной в двух лье от Плассана; состоя деревенским пастухом, он, к несчастию своему, привел в восторг одного из живших по соседству богатых буржуа набалдашниками тростей, которые он вытачивал из древесных корней. С этого момента Шэн прослыл настоящим гением и покровитель его, бывший членом комиссии плассанского музея, совершенно сбил его с толку. Отуманенный его пророчествами, Шэн совершенно сбился с толку, занимался плохо, на конкурсных испытаниях провалился и не получил городской стипендии. Тем не менее, он все-таки уехал в Париж, потребовав от отца, бедного крестьянина, свою долю – тысячу франков, на которые он рассчитывал прожить год в Париже. При его бережливости этих денег хватило на восемнадцать месяцев. Когда у него осталось всего двадцать франков, он поселился у своего приятеля Магудо, спал с ним на одной постели, в каморке за мастерской и делил с ним хлеб, который они покупали заблаговременно и ели черствым ради экономии.

– Молодчина Шэн! – сказал Сандоз. – Вы очень верно срисовали печь.