Чрево Парижа. Радость жизни

В лицо Флорану веял знакомый прохладный морской ветер, горький и соленый. Он напоминал ему берега Гвианы, хорошую погоду во время переезда в Америку. Флорану представлялось, что он стоит у неглубокой бухты во время отлива, когда водоросли курятся на солнце, обнажившиеся утесы просыхают, а гравий издает сильный запах моря. Вокруг него необыкновенно свежая рыба распространяла прекрасный аромат, который действует на аппетит.

Верлак закашлялся. Сырость пронизывала его, и больной плотнее закутался в кашне.

– Теперь, – сказал он, – перейдем в отделение пресноводной рыбы.

Там, со стороны фруктового павильона, последнего к улице Рамбюто, вокруг стола для торгов шли садки, разгороженные на отделения чугунными решетками. Медные краны в виде лебединой шеи пускали в них тонкие струйки воды. В одном отделении копошились раки, в другом – мелькали черноватые спины карпов и неуловимые кольца угрей, беспрестанно свивавшиеся и развивавшиеся. Верлак почувствовал новый приступ упорного кашля. Здесь сырость была более стойкой – чувствовался запах реки, тепловатой воды, застоявшейся на песке.

В то утро из Германии прибыло большое количество раков в коробках и корзинках. Белая рыба из Голландии и Англии также заваливала рынок. У садков распаковывали рейнских карпов красновато-коричневого цвета, чешуя которых похожа на темную французскую эмаль; крупных щук, выставлявших свои свирепые головы, – шероховатых, железно-серых водяных разбойников; затем великолепных темных линей, напоминающих красную медь с зелеными пятнышками окиси. Среди этих строгих золотистых тонов круглые корзинки с пескарями и окунями, с партиями форели и кучками обыкновенных уклеек – плоских рыб, наловленных вершами, – блестели яркой белизной, спинками цвета закаленной стали, который, постепенно стушевываясь, переходил в прозрачную бледность брюшка; а широкие мелкие белоснежные усачи выделялись в этом громадном натюрморте своим резким светлым тоном. В садки осторожно опорожняли мешки с молодыми карпами; рыбки переворачивались, лежали одну минуту на боку, потом ныряли, пропадая в воде. Корзины мелких угрей опрокидывали разом: угри падали на дно садка, точно плотный клубок змей, а крупные, толщиной в детскую руку, сами скользили в воду гибкими движениями ужей, которые прячутся в кусты. И томившиеся без воды с самого утра рыбы медленно засыпали на запачканном ивняке корзин под оглушительный гам торгов. Они разевали пасть, втягивая бока, точно ловя влажный воздух, и эта безмолвная икота, повторявшаяся каждые три секунды, переходила в чудовищную зевоту.

Между тем Верлак повел Флорана обратно к прилавкам с морской рыбой. Он прохаживался с ним, посвящая его в крайне сложные подробности. Внутри павильона, с трех сторон, толпилась масса народа, образуя вокруг девяти бюро колыхающееся море голов, а возвышаясь над ним, сидели на высоких табуретах служащие, составлявшие списки.

– Неужели все эти люди служат у посредников? – спросил Флоран.

Тогда Верлак, обойдя павильон со стороны тротуара, ввел новичка за загородку одного из торговых помещений. Он указал Флорану на различные отделения и ознакомил с персоналом, разместившимся у большого желтого деревянного стола, вонявшего рыбой и забрызганного водою из рыбных корзин. На самом верху, в застекленной будке, агент муниципальных сборов записывал цифры надбавок. Пониже его, на высоких стульях, облокотившись на пюпитры, сидели две женщины, которые записывали на таблицах для посредников цены на товар. Помещение было разделено на две части; с каждой стороны на край длинного каменного прилавка перед столом оценщик ставил корзины, оценивал партии рыб и штучный товар, а табельщица с пером в руке выжидала результата торгов. Наконец надзиратель показал Флорану по ту сторону загородки, напротив, другую желтую деревянную будку, где кассирша, монументальная пожилая особа, расставляла столбиками су и монеты в пять франков.

– Тут существует два контроля, – объяснил Верлак, – один – от департамента Сена, другой – от полицейской префектуры. Последняя, назначая посредников, требует права наблюдать за ними. Администрация города, со своей стороны, желает присутствовать при торговых сделках, которые она регулирует таксою.

Надзиратель продолжал говорить своим бесстрастным голосом, пространно описывая распрю между обеими префектурами. Флоран совсем не слушал его. Он рассматривал табельщицу, сидевшую напротив, на одном из высоких стульев. Это была высокая брюнетка лет тридцати, с большими черными глазами, на вид очень положительная. Она писала, вытянув пальцы, как барышня, получившая образование.

Но тут его внимание было отвлечено визгливым голосом оценщика, выставившего для продажи великолепного палтуса.

– Имеется покупатель на тридцать франков?.. Тридцать франков! Тридцать франков!

Оценщик повторял эту цифру на все лады; голос его то повышался, то понижался, выводя целую гамму самых необычайных звуков. Горбатый, с перекошенным лицом и растрепанными волосами, в длинном синем фартуке с нагрудником, он выбрасывал вперед руки и яростно выкрикивал, кидая кругом молниеносные взгляды:

– Тридцать один! Тридцать два! Тридцать три, тридцать три! Тридцать три пятьдесят…

Горбун немного перевел дух и стал двигать корзину на край каменного прилавка, а торговки рыбой наклонялись над ней и слегка трогали палтуса кончиками пальцев. Потом оценщик опять принялся завывать с новым ожесточением, показывая цифру рукой каждому из торгующихся, ловя на лету малейшие знаки: движение бровей, глаз, подмигивание. И все это проделывалось с такой стремительностью, а слова так проглатывались, что Флоран, не успевавший следить за ним, был совершенно сбит с толку, когда горбун протянул более певучим голосом, точно певчий, заканчивающий стих:

– Сорок два! Сорок два… Палтус за сорок два франка!

Последнюю надбавку сделала красавица Нормандка. Флоран узнал ее среди торговок, стоявших у железных перил, которые отгораживали место торгов. Утро было свежее. У бюро выстроился ряд женских, подбитых мехом пелеринок, целая выставка белых передников, обтягивавших круглые животы, громадные бюсты и широчайшие плечи. Красавица Нормандка в высоком шиньоне из локонов выделялась и щегольским кружевным бантом, и нежным белым лицом среди лохматых голов, повязанных платками, красных носов любительниц рюмочки, нахально разинутых ртов, напоминавших треснувшие горшки. Луиза тоже узнала двоюродного брата госпожи Кеню и так удивилась, что стала перешептываться с соседками.

Шум и крики настолько усилились, что Верлак принужден был прекратить свои объяснения. На площадке мужчины предлагали своих крупных рыб протяжным ревом, который, казалось, выходил из гигантских рупоров. Один особенно неистово ревел: «Ракушки! Ракушки!» – таким хриплым, отрывистым голосом, что крыши рынка дребезжали. Ракушек из мешков ссыпали в корзины или же сгребали лопатой. То и дело перед глазами мелькали корзины с рыбой: скаты, камбала, макрели, морские угри, лососи приносились и уносились сдатчиками среди все возрастающего шума и давки. Торговки рыбой до того напирали на железные перила, что они трещали. Горбатый оценщик, пылая усердием, размахивал худыми руками и выпячивал нижнюю челюсть. Наконец он встал на скамеечку и принялся во все горло выкрикивать непрерывный ряд цифр. Рот у него перекосился, волосы разлетались, а из пересохшего горла вырывался один невнятный свист. Наверху чиновник муниципальных сборов, низенький старикашка, весь ушедший в воротник из поддельной мерлушки, выставлял наружу из-под черной бархатной шапочки один только нос. Высокая брюнетка-табельщица невозмутимо писала, сидя на высоком деревянном стуле, и ее глаза, такие спокойные на слегка разрумянившемся от холода лице, даже не моргали от трескотни горбуна, взлетавшей вверх вдоль ее юбок.

– Наш Логр великолепен, – прошептал с улыбкой Верлак. – Это лучший оценщик на всем рынке… Он способен продать подметки от сапог, выдав их за камбалу.

Надзиратель вернулся с Флораном в павильон. Проходя вторично мимо бюро по продаже пресноводной рыбы, где торги шли очень вяло, он сказал, что эта отрасль торговли падает: речной улов во Франции идет крайне плохо. Тщедушный белокурый оценщик монотонным голосом, без всякой жестикуляции, называл последнюю цену на партии угрей и раков, а вдоль садков прохаживались сдатчики, вылавливая рыбу сачками с короткой ручкой.

Между тем теснота вокруг бюро по продаже все увеличивалась. Верлак добросовестно исполнял обязанности руководителя, проталкиваясь вперед локтями и подводя своего преемника к тем местам, где торги шли особенно бойко. Там стояли торговки побогаче, спокойно выжидая самую лучшую рыбу; потом они нагружали на плечи носильщиков тунцов, палтусов, лососей. Уличные торговки делили между собой купленные сообща корзинки сельдей и мелкой камбалы. Тут же встречались и мелкие рантье из отдаленных кварталов. Они с четырех часов утра приходили на рынок, чтобы купить свежей рыбы, и в конце концов попадали впросак: им навязывали крупную партию, франков на сорок, на пятьдесят, морской рыбы, которую они в продолжение целого дня были принуждены потом распродавать по мелочам своим знакомым. Местами толпа внезапно подавалась от толчков. Торговка, которую чересчур стискивали, вырывалась на простор, подняв кулаки, разражаясь отборной руганью. Потом плотные ряды снова смыкались. Тут Флоран, задыхавшийся в толкотне, объявил, что теперь он достаточно видел и понял все, что нужно.

Когда Верлак помог ему выбраться из давки, они очутились лицом к лицу с красавицей Нормандкой. Остановившись против них, она обратилась к ним величественно, точно королева:

– Так это уже решено, господин Верлак, вы нас покидаете?

– Совершенно верно, – ответил маленький человечек. – Я поеду отдохнуть за город, в Кламар. Рыбный запах, надо полагать, мне вреден… Вот мой заместитель.

Он обернулся и указал на Флорана. У красавицы Нормандки захватило дух; а когда мужчины уходили, Флорану послышалось, что она шепнула на ухо соседке, сдерживая смех:

– Отлично! Значит, мы потешимся!

Торговки принялись раскладывать товар. На всех мраморных прилавках из отвернутых угловых кранов хлестала вода, шумя как проливной дождь; звонко ударяясь о камень, она била сильными струями и разлеталась брызгами во все стороны. С краев покатых прилавков грузно стекали крупные капли, напоминая журчанье ручейка. Целые потоки бежали в проходах, образуя у отверстий водостоков маленькие озерки, разветвляясь и бесчисленными струйками пробираясь по скату к улице Рамбюто. Воздух был насыщен сыростью, мелкой водяной пылью, и Флоран ощущал на лице знакомое дыхание моря, горькое и соленое; а рыбы, которых стали раскладывать по прилавкам, снова напоминали ему и розовый перламутр, и кровавый коралл, и молочный жемчуг – все переливы и бледно-зеленоватые цвета океана.

Это первое утро, проведенное здесь, вызвало у Флорана сильные сомнения. Он пожалел, что уступил настояниям Лизы. Когда сытая сонливость, навеянная на него накануне кухней Кеню, с наступлением дня рассеялась, бедняга обвинил себя в малодушии и чуть не заплакал от злости. Однако он не посмел взять обратно свои слова. Лиза внушала Флорану какой-то страх; ему так и мерещилась недовольная складка в углах ее рта, немой упрек на красивом лице. Он считал свою невестку женщиной слишком серьезной и слишком самодовольной, чтобы можно было ей противоречить. К счастью, Гавар внушил ему одну мысль, и она его утешила. В тот же вечер, после прогулки Флорана с Верлаком по торгам, торговец живностью отвел Флорана в сторону и с разными отступлениями намекнул ему, что бедный малый очень несчастлив. Потом, разразившись ругательствами против «подлого» правительства, которое заставляет своих служащих издыхать за работой, не давая им средств, даже чтобы спокойно умереть, Гавар сказал наконец Флорану, что было бы поистине добрым делом выделять часть жалованья в пользу прежнего надзирателя. Флоран с радостью ухватился за эту мысль. Действительно, это было вполне справедливо. Он смотрел на себя как на временного заместителя Верлака; кроме того, пользуясь бесплатно квартирой и столом у брата, он ни в чем не нуждался. Гавар прибавил, что из полутораста франков месячного оклада совершенно достаточно уделять больному пятьдесят, причем заметил кстати, понизив голос, что это продлится недолго, так как у несчастного чахотка в последней стадии. Они условились, что Флоран повидается с женою Верлака и уговорится об этом с нею, чтобы не задевать самолюбия мужа. Этот добрый поступок утешил Флорана. Он примирился с должностью надзирателя, поскольку мог принести кому-то пользу: у него на всю жизнь осталась потребность жертвовать собою для других. Он только взял с Гавара честное слово, что их соглашение останется для всех тайной; а так как либеральный торговец тоже побаивался Лизы, то и не проболтался насчет состоявшегося уговора, что было с его стороны большой заслугой.

После этого в колбасной водворилось полное счастье. Красавица Лиза очень дружелюбно относилась к деверю: она посылала его пораньше спать, чтобы ему легче было утром вставать; она разогревала Флорану завтрак, не стыдилась разговаривать с ним на улице, теперь, когда у него была фуражка с галунами. Кеню, восхищенный такими родственными отношениями, с особенным удовольствием усаживался по вечерам за стол между женою и братом. Обед зачастую затягивался до девяти часов, а в это время за прилавком хозяйку заменяла Огюстина. Супруги не спеша смаковали обед, перемежая еду рассказами о происшествиях в квартале и другими разговорами, причем колбасница высказывала весьма положительные мнения о политике. Флоран должен был сообщать о том, как шла торговля морской рыбой. Он постепенно втягивался в это существование и даже начинал наслаждаться удобствами упорядоченной жизни. Светло-желтая столовая отличалась мещанской опрятностью, в ней было так тепло – и это производило на Флорана размягчающее действие, едва он переступал ее порог. Заботливость красавицы Лизы окружала его как бы мягким пухом, в который он погружался с головой. В часы обеда особенно чувствовалось их полнейшее взаимное уважение и доброе согласие.

Но Гавар находил домашний круг Кеню-Граделей слишком сонным. Он еще прощал Лизе ее расположение к императору, считая совершенно лишним рассуждать о политике с женщинами. Кроме того, он питал искреннее уважение к красивой колбаснице за ее безупречную честность и деловитость в торговле. Тем не менее Гавар предпочитал проводить вечера у Лебигра, где у него была целая компания приятелей, людей с убеждениями. После того как Флоран получил должность надзирателя на рынке, Гавар стал его совращать, целыми часами водил по разным местам и доказывал, что ему необходимо жить как живут все холостяки.

У Лебигра было прекрасное заведение, обставленное с современной роскошью. Помещаясь на правом углу улиц Пируэт и Рамбюто, оно отлично гармонировало с обширной колбасной Кеню-Граделей на противоположном углу. По бокам у входа стояли в зеленых кадках четыре норвежские пихты. Пол был выложен большими черными и белыми плитками. Через зеркальные стекла виднелась зала, украшенная виноградными листьями и гроздьями по нежно-зеленому фону. В глубине, под винтовой лестницей с красной драпировкой, открывалось зияющее отверстие погреба. Лестница вела в бильярдную во втором этаже. Но особенно богата была стойка справа, блестевшая, точно полированное серебро. Цинковая обшивка спускалась на подножие из белого и красного мрамора широким бордюром с изогнутыми краями, окружая его волнистым блеском, металлической скатертью, точно церковный алтарь – пышными вышивками. На одном краю стойки дремали на газовой плите фарфоровые чайники с медным ободком, предназначенные для горячего вина и пунша. На другом – высокий мраморный фонтан со множеством скульптурных украшений бил в чашу такой непрерывной струей, что она казалась неподвижной. Посредине, между тремя цинковыми желобами, был вделан в стойку бассейн для ополаскивания стаканов, и оттуда торчали зеленоватые горлышки початых бутылок вина. По обе стороны выстроилась по ранжиру целая армия рюмок: маленькие рюмочки для водки, стаканчики из толстого стекла для вин, чашечки для фруктовых ликеров, рюмки для абсента, кружки, бокалы, опрокинутые кверху дном и отражавшие на своих бледных стенках блеск металла, покрывавшего стойку. Слева стояла большая мельхиоровая ваза на подставке, заменявшая кружку для опускания денег, а направо такая же ваза щетинилась веером чайных ложечек.

Обыкновенно хозяин Лебигр восседал за стойкой на мягкой скамье, обтянутой красной кожей. Тут у него были под рукой ликеры – графинчики граненого хрусталя, вставленные до половины в отверстие консоля. Своей круглой спиной Лебигр упирался в занимавшее весь простенок громадное зеркало, разделенное поперек двумя стеклянными полками, на которых стояли графины и бутылки. На одной темнели в графинчиках фруктовые сиропы: вишневый, сливовый, персиковый; на другой, между симметрично разложенными пачками бисквитов, стояли светлые бутылочки нежно-зеленого, нежно-красного и нежно-желтого цвета, которые, казалось, вмещали в себе какие-то небывалые напитки, цветочные экстракты дивной прозрачности. Эти яркие и точно светящиеся бутылочки как будто висели в воздухе на блестящем светлом фоне зеркала.

Чтобы придать своему заведению сходство с кафе, Лебигр поставил против стойки у стены два полированных чугунных столика и четыре стула. С потолка спускалась люстра с пятью газовыми рожками, под матовыми стеклянными шарами. Слева, над турникетом, вделанным в стену, помещались круглые позолоченные часы. А в глубине находился маленький кабинет, отделенный перегородкой из матового стекла с рисунком в мелкую клетку. Днем он освещался тусклым светом через окно, выходившее на улицу Пируэт, а вечером там горела газовая лампа над двумя столами, расписанными под мрамор. Тут-то и собирались по вечерам, после обеда, политические друзья Гавара. Они располагались как дома, и хозяин по привычке оставлял за ними их места. Когда последний из компании запирал за собою дверь стеклянной перегородки, они чувствовали себя в полной безопасности и смело рассуждали о том, как «выметут ненужный хлам». И ни один из посторонних посетителей не смел сунуть к ним носа.

В первый же день Гавар охарактеризовал Флорану Лебигра. По его словам, это был славный малый – он иногда приходил выпить с ними кофе. С ним не стеснялись, потому что однажды он сказал, что дрался в 48-м году. Лебигр говорил мало и казался человеком недалеким. Каждый из политиканов, являвшихся в погребок, проходя в кабинет, обменивался с ним молчаливым рукопожатием поверх бутылок и рюмок. Рядом с ним, на скамейке, обтянутой красной кожей, чаще всего сидела небольшого роста блондинка, девушка, взятая им для обслуживания посетителей за стойкой; кроме того, был еще гарсон в белом переднике, прислуживавший у столов и в бильярдной. Девушку звали Розой; она была очень кротка, очень покорна. Гавар, подмигивая, сообщил Флорану, что ее покорность патрону заходила очень далеко. Впрочем, вся компания пользовалась услугами Розы, и девушка с веселым и скромным видом входила в кабинет и выходила оттуда среди самых бурных политических споров.

В тот день, когда торговец живностью познакомил своих друзей с Флораном, они, войдя в кабинет, увидели лишь господина лет пятидесяти, тихого и задумчивого, в подозрительной с виду шляпе и длинном коричневом пальто. Он сидел перед нетронутой кружкой пива, опершись подбородком на костяной набалдашник толстой трости. Казалось, это был немой, человек без губ – настолько рот его закрывала густая борода.

– Ну, как дела, Робин? – спросил Гавар.

Робин, не ответив, молча пожал ему руку, и взгляд его стал еще ласковее от неопределенной улыбки, мелькнувшей на его лице в знак приветствия. Потом он снова уперся подбородком в набалдашник трости и посмотрел на Флорана поверх своей кружки. Флоран умолял Гавара не рассказывать о его приключениях во избежание опасной болтовни, а потому ему понравился оттенок недоверия, который чувствовался в осторожных манерах господина с густой бородой. Однако Флоран ошибся: Робин никогда не был разговорчивее. Он приходил всегда первым, едва пробьет восемь часов, и садился неизменно в один и тот же угол, не выпуская из рук палки, не снимая ни шляпы, ни пальто: никто никогда не видел Робина с обнаженной головой. Прислушиваясь к тому, что говорили другие, он просиживал до полуночи, употребляя четыре часа на то, чтобы выпить кружку пива, и посматривая попеременно на говоривших, точно он слушал глазами. Когда Флоран спросил потом Гавара об этой странной личности, оказалось, что тот придавал Робину большое значение. Он считал его замечательно умным человеком и одним из сторонников оппозиции, наиболее страшных правительству, хотя в то же время торговец не мог толком объяснить, на чем он основывает свое мнение, Робин жил на улице Сен-Дени, и в его квартире не бывала ни одна душа. Тем не менее Гавар хвастался, что однажды туда заходил. Натертый паркет у Робина был устлан зелеными полотняными половиками, мебель стояла в чехлах, а столовые часы из алебастра были украшены колонками. Госпожа Робин, чью спину он будто бы увидел в отворенную дверь, была весьма почтенной седой старушкой с буклями по английской моде, чего Гавар, впрочем, не брался утверждать. Странно было, что эти супруги поселились в шумном торговом квартале; муж решительно ничем не занимался, проводил дни неведомо где, жил неизвестно на какие средства и являлся каждый вечер в погребок как будто усталый и восхищенный странствованиями в область высшей политики.

– Читали тронную речь? – спросил Гавар, взяв со стола газету.

Робин пожал плечами. Но тут дверь стеклянной перегородки громко хлопнула, и вошел горбун-оценщик, умытый и чистенько одетый, в широком красном кашне, один конец которого спускался ему на горб наподобие закинутой полы венецианского плаща.

– А вот и Логр! – продолжал торговец живностью. – Он скажет нам сейчас свое мнение насчет тронной речи!

Но Логр был взбешен. Он чуть не вырвал розетку от занавеси, вешая на нее свою шляпу и кашне, после чего стремительно сел, стукнул рукой по столу и швырнул прочь газету со словами:

– Подите вы! Очень мне нужно читать их проклятое вранье!

Затем он разразился:

– Ну виданное ли дело, чтобы хозяева так измывались над служащими! Я два часа прождал своего жалованья. Нас сошлось в конторе человек десять. Ну что же, подождете, мол, голубчики!.. Наконец подкатывает в карете господин Манури, должно быть прямо от какой-нибудь шлюхи. Ведь эти перекупщики – сущие воры и любители попользоваться жизнью… Да еще надавал мне мелочи, свинья этакая!

Робин легким движением век выразил сочувствие гневу Логра. Горбун внезапно нашел себе жертву.

– Роза! Роза! – заорал он, высовываясь из кабинета.

И когда молодая женщина, вся дрожа, появилась перед ним, он обрушился на нее:

– Это что ж такое? Когда вам заблагорассудится обратить на меня внимание? Видите, что я вошел, и не думаете подать мне мазагран.

Гавар заказал еще две порции мазаграна, и Роза поспешила исполнить требование троих посетителей, причем Логр сердитыми глазами следил за всеми ее движениями, как будто изучал рюмки и маленькие подносики с сахаром. Хлебнув глоток, он немного успокоился.

– Вот кому, должно быть, приходится несладко, так это Шарве… – сказал он немного погодя. – Он на улице поджидает Клеманс.