Нана

– Вас тоже покидают, друг мой, – добавила Кларисса.

Вандевр небрежно улыбнулся и беззаботно махнул рукой. Он уж, конечно, не станет служить помехой успехам бедненькой Бланш. Зрелище, которое представлял собою Штейнер, интересовало его гораздо больше. Всем были известны внезапные сердечные увлечения банкира. Этот грозный немецкий еврей, крупнейший делец, ворочавший миллионами, положительно глупел, как только дело касалось женщины: он хотел обладать всеми. Стоило появиться одной из них на сцене, как он тотчас же покупал ее, как бы дорого она ни стоила. Рассказывали, какие огромные деньги тратил он на них. Два раза он терял состояние из-за своей чудовищной похоти. По словам Вандевра, продажные женщины опустошали его карманы назло морали. Крупная операция на солончаках в Ландах вернула банкиру его могущество на бирже, и вот, в течение шести недель, Миньоны усиленно прикладывались к Солончакам. Теперь завязывались пари – не Миньонам суждено прикончить этот лакомый кусок: Нана уже точила на него свои белые зубки. Штейнер снова попался, и так крепко, что сидел возле Нана, словно пришибленный. Он ел, не испытывая ни малейшего голода; нижняя губа его отвисла, лицо покрылось пятнами. Ей оставалось только назначить цену. Но она не спешила, она играла им, смеялась, нашептывала что-то, почти касаясь его волосатого уха, забавляясь судорогой, пробегавшей по его толстой физиономии. Она еще успеет обделать это дельце, если болван Мюффа будет упорно разыгрывать Иосифа Прекрасного.

– Леовиль или шамбертен? – спросил лакей, просовывая голову между Штейнером и Нана в тот момент, когда тот тихо говорил что-то молодой женщине.

– А? Что? – заплетающимся языком спросил потерявший голову банкир. – Наливайте что хотите, мне все равно.

Вандевр легонько подтолкнул локтем Люси Стьюарт, славившуюся своим злым язычком; когда она бывала в ударе, остроты ее отличались особенной ядовитостью. В тот вечер Миньон выводил ее из себя.

– Знаете, он готов подсобить банкиру, – говорила она графу. – Он надеется повторить роман молодого Жонкье… Помните Жонкье, который жил с Розой и воспылал вдруг страстью к Лауре. Миньон раздобыл Жонкье Лауру, а потом привел его под ручку к Розе, как мужа, которому разрешили пошалить… Только на этот раз дело не выгорит. Нана не из тех, кто возвращает уступленных ей мужчин.

– Почему это Миньон так строго поглядывает на жену? Нагнувшись, Вандевр заметил, что Роза очень нежна с Фошри. Этим и объяснялась злоба его соседки. Он проговорил, смеясь:

– Черт возьми! Вы, что же, ревнуете?

– Я? Ревную? – обозлилась Люси. – Как бы не так! Если Розе хочется заполучить Леона, я охотно ей уступлю его. Ему ведь грош цена! Один букет в неделю, да и то… Видите ли, мой друг, эти твари из театра все на один лад. Роза ревела от злости, когда читала отзыв Леона о Нана; я это знаю. Ну вот, понимаете ли, ей тоже нужна рецензия, и она ее зарабатывает… А я вышвырну Леона за дверь, вот увидите!

Она замолчала на минуту и обратилась к стоявшему позади нее с двумя бутылками лакею:

– Леовиля.

Затем она продолжала, понизив голос:

– Я не хочу поднимать шума, это не в моем характере… Но она все-таки порядочная дрянь. На месте ее мужа я бы ей показала, где раки зимуют. Ну, да это не принесет ей счастья. Она еще не знает моего Фошри; этот тоже не из очень-то чистоплотных, льнет к женщинам, чтобы сделать себе карьеру… Хороша публика!

Вандевр старался ее успокоить. Борднав, покинутый Розой и Люси, злился, орал, что папочку бросили и он умирает от голода и жажды. Это внесло веселое оживление. Ужин затянулся, никто больше не ел; некоторые ковыряли вилкой белые грибы или грызли хрустящие корочки пирожных с ананасом. Но шампанское, которое начали пить тотчас же после супа, постепенно опьяняло гостей, вызывая повышенное возбуждение. Гости становились развязнее. Женщины клали локти на стол перед стоявшими в беспорядке приборами, мужчины отодвигали стулья, чтобы свободнее дышать; черные фраки смешались с светлыми корсажами, обнаженные плечи сидевших вполуоборот женщин лоснились, как атлас. Было слишком жарко. Пламя свечей тускло желтело над столом. Минутами, когда склонялся чей-нибудь золотой затылок, на который дождем спадали завитки, огненный блеск бриллиантовой пряжки зажигал своей игрой высокий шиньон. Веселье отражалось в смеющихся глазах, полураскрытые губы обнажали белые зубы, в бокале шампанского переливался блеск канделябров. Слышались громкие шутки, оклики с одного конца комнаты до другого, вопросы, остававшиеся без ответа, и все это сопровождалось усиленной жестикуляцией. Но больше всего шума производили лакеи, забывая, что они находятся не у себя в ресторане; они толкались и оглашали комнату гортанными голосами, подавая мороженое и десерт.

– Ребята, помните, что мы завтра играем… – кричал Борднав. – Берегитесь, не пейте много шампанского!

– Я перепробовал всевозможные вина во всех пяти частях света, – говорил Фукармон. – Да! Самые необычайные спиртные напитки, такие напитки, которые могут убить человека на месте… И ничего… никак не могу опьянеть, пробовал, да ничего не выходит.

Он был очень бледен, очень хладнокровен и все время пил, откинувшись на спинку стула.

– Довольно, – шептала ему Луиза Виолен, – перестань, будет с тебя… Недостает только, чтобы мне пришлось возиться с тобою всю ночь.

Опьянение вызвало на щеках Люси Стьюарт чахоточный румянец, а Роза Миньон разомлела, и глаза ее увлажнились. Объевшаяся и обалдевшая от этого Татан Нене бессмысленно смеялась собственной глупости. Остальные – Бланш, Каролина, Симонна, Мария – говорили все разом, тараторя о своих делах, о споре с кучером, о предполагавшейся прогулке за город, или рассказывали запутанные истории об отбитых любовниках, которые возвращались к своим возлюбленным. Но когда один из молодых людей, сидевших рядом с Жоржем, сделал попытку поцеловать Леа де Орн, она слегка ударила его и воскликнула с благородным негодованием:

– Послушайте, вы! Не смейте меня трогать!

А Жорж, сильно захмелевший и чрезвычайно возбужденный близостью Нана, очень серьезно обдумывал, не полезть ли ему на четвереньках под стол и не свернуться ли клубочком, как собачонка, у ног молодой женщины. Никто бы его не заметил, он бы смирно сидел там. Но когда по просьбе Леа Дагнэ предложил пристававшему к ней господину успокоиться, Жорж вдруг так огорчился, словно его отругали; все глупо, бессмысленно, на свете ничего нет хорошего. А Дагнэ продолжал шутить, заставлял его выпить большой стакан воды и спрашивал, что с ним будет, если он окажется наедине с женщиной, если после трех рюмок шампанского он уже еле держится на ногах.

– Знаете, – говорил Фукармон, – в Гаванне делают водку из каких-то диких ягод, настоящий огонь… Так вот, как-то вечером я выпил целый литр – и ничего, на меня это совершенно не подействовало… Больше того, в другой раз, на Коромандельском побережье, дикари напоили нас какой-то дрянью, похожей на смесь перца с купоросом; и тут – хоть бы что… Не пьянею, да и только.

Вдруг ему не понравилось лицо сидевшего напротив него Ла Фалуаза. Он стал зубоскалить на его счет и говорить дерзости. Ла Фалуаз, у которого сильно кружилась голова, ерзал на месте, прижимаясь к Гага. Окончательно его встревожило то обстоятельство, что кто-то взял у него носовой платок; с пьяной настойчивостью он требовал, чтобы ему возвратили платок, спрашивал соседей, лез под стол и шарил под ногами; а когда Гага пыталась его успокоить, он бормотал:

– Ужасно глупо! В уголке вышиты мои инициалы и корона… это может меня скомпрометировать.

– Послушайте-ка вы, господин Фаламуаз, Ламафуаз, Мафалуаз! – кричал Фукармон. Он считал, что очень остроумно до бесконечности коверкать имя молодого человека.

Ла Фалуаз обозлился. Он, запинаясь, стал говорить что-то о своих предках и грозил запустить в Фукармона графином. Граф де Вандевр выспался и стал уверять, что Фукармон большой шутник. Действительно, все вокруг смеялись. Ла Фалуаз был совершенно сбит с толку, смущенно уселся на свое место и послушно принялся есть, как приказал ему строгим тоном кузен. Гага снова прижалась к Ла Фалуазу, но он время от времени все же бросал исподлобья боязливые взгляды на гостей, продолжая искать платок.

Тогда Фукармон окончательно разошелся и стал приставать к сидевшему на другом конце стола Лабордету. Луиза Виолен всячески старалась его утихомирить, потому что, по ее словам, когда он заводит ссоры, это обычно плохо кончалось для нее. Он придумал в шутку называть Лабордета «сударыней». Эта шутка, очевидно, очень его забавляла, так как он беспрестанно повторял ее, а Лабордет, пожимая плечами, каждый раз спокойно замечал:

– Замолчите, любезнейший, ведь это глупо.

Видя, что Фукармон не унимается, а, наоборот, неизвестно почему переходит на оскорбления, Лабордет перестал ему отвечать и обратился к графу де Вандевру:

– Угомоните вашего приятеля, я не желаю ссориться.

Дважды он дрался на дуэли. С ним раскланивались, его всюду принимали. Все решительно восстали против Фукармона. Было весело. Гости даже находили, что он очень остроумен, но из этого еще не следовало, что ему можно позволить испортить всем вечер. Вандевр, породистое лицо которого покрылось пятнами, потребовал, чтобы Фукармон признал за Лабордетом принадлежность к сильному полу. Остальные мужчины – Миньон, Штейнер, Борднав, – уже сильно захмелевшие, тоже вмешались и кричали, заглушая его слова. И только сидевший возле Нана пожилой господин, о котором все позабыли, величественно улыбался и следил усталым взором за разыгравшимся скандалом.

– Послушай, милочка, не выпить ли нам кофе здесь? – сказал Борднав. – Тут очень хорошо.

Нана не сразу ответила. С самого начала ужина она перестала чувствовать, что находится у себя дома. Вся эта шумная толпа, подзывавшая лакеев, державшаяся развязно, как в ресторане, словно захлестнула и ошеломила ее. Она даже забыла свою роль гостеприимной хозяйки и занималась исключительно сидевшим рядом с ней Штейнером. Она слушала его, качала головой и продолжала отказываться от его предложений, вызывающе смеясь. Выпитое шампанское разрумянило ей щеки, губы ее были влажны, глаза блестели; а банкир набавлял цену всякий раз, как она лениво поводила плечами или сладострастно выпячивала грудь, поворачивая голову. Он заметил около уха местечко, нежное, как атлас, сводившее его с ума. По временам, когда кто-нибудь обращался к Нана, она вспоминала о гостях, старалась быть любезной и показать, что умеет принимать. К концу ужина она была совершенно пьяна; она сразу хмелела от шампанского, и это очень ее огорчало. В голове у нее гвоздем засела мысль: все эти девки нарочно ведут себя так плохо, чтобы ей напакостить. О, она прекрасно все видит! Люси подмигнула Фукармону; это она натравила его на Лабордета, а Роза, Каролина и остальные стараются возбудить мужчин. Теперь поднялся такой гвалт, что ничего не было слышно, и все это для того, чтобы сказать потом, что на ужине у Нана можно вести себя как угодно. Ладно же! Она им покажет. Хоть она и пьяна, но все же самая шикарная и самая порядочная из всех.

– Слушай, милочка, – снова сказал Борднав, – вели же подать кофе сюда, чтобы не беспокоить больную ногу… Мне здесь удобнее.

Но Нана злобно поднялась с места, шепнув Штейнеру и пожилому господину, чрезвычайно удивленным ее поведением:

– Вперед наука, так мне и надо: не приглашай всякий сброд.

Затем она указала рукой на дверь столовой и громко добавила:

– Если хотите кофе, идите туда.

Все встали из-за стола и начали пробираться в столовую, не замечая гнева Нана. Вскоре в гостиной не осталось никого, кроме Борднава. Он передвигался, держась за стены, и ругал на чем свет стоит проклятых баб; теперь, когда они наелись и напились, им наплевать на папочку! За его спиной лакеи уже убирали со стола под громогласные распоряжения метрдотеля. Они торопились, толкая друг друга, и стол исчез, как феерическая декорация по свисту главного механика. Гости должны были вернуться после кофе в гостиную.

– Брр… Здесь холоднее, – вздрогнув, сказала Гага, входя в столовую.

В комнате было открыто окно. Две лампы освещали стол, где подан был кофе с ликерами. Стульев не было, кофе пили стоя, под все усиливавшуюся в соседней гостиной суматоху. Нана исчезла; но ее отсутствие никого не беспокоило. Все отлично обходились без нее, каждый брал то, что ему было нужно, гости сами рылись в буфете, разыскивая недостающие ложечки. Публика разбилась на группы; те, что сидели далеко друг от друга за ужином, теперь сошлись и обменивались взглядами, многозначительными улыбками, уяснявшими положение словами.

– Не правда ли, Огюст, господин Фошри должен прийти к нам как-нибудь на днях завтракать, – говорила Роза Миньон.

Миньон, игравший цепочкой от часов, с минуту пристально и строго смотрел на журналиста. Роза сошла с ума. Как подобает хорошему домоправителю, он положит конец подобному мотовству. Еще за отзыв – куда не шло, но потом – ни-ни. Однако, зная взбалмошную натуру своей супруги, он принял за правило отечески разрешать ей глупости, когда это было необходимо. Он ответил, стараясь быть любезным:

– Разумеется, я буду очень рад… Приходите завтра, господин Фошри.

Люси Стьюарт, занятая разговором со Штейнером и Бланш, услышала это приглашение. Она нарочно повысила голос, обращаясь к банкиру:

– У них просто мания какая-то. Одна, так даже собаку у меня украла… Посудите сами, друг мой, разве я виновата, что вы ее бросаете?

Роза повернула голову. Она пила маленькими глотками кофе и, страшно побледнев, смотрела на Штейнера; вся сдержанная злоба покинутой женщины молнией промелькнула в ее глазах. Она была дальновиднее Миньона; какой глупостью была попытка повторить историю с Жонкье; подобные вещи не удаются дважды. Ну, что ж, у нее будет Фошри, она здорово втюрилась в него за ужином, и если это не понравится Миньону, то послужит ему впредь уроком.

– Надеюсь, вы не подеретесь? – спросил Вандевр у Люси Стьюарт.

– Не бойтесь, и не подумаю. Только пусть сидит смирно, а не то я ей покажу!

И подозвав величественным жестом Фошри, она сказала: