Сочинения

Она сама дрожала и боялась лишиться чувств. Кровь еще струилась из пробитой головы Мазо, падала капля за каплей на бархат Дивана, отсюда стекала на ковер, образуя широкое пятно, расползавшееся все дальше и дальше. И ей казалось, что эта кровь заливает ее, покрывает пятнами ее руки и ноги.

– Сударыня, ради Бога, пойдемте со мной…

Но, продолжая стоять с сыном, цеплявшимся за ее шею, и дочерью, обвивавшей ее талию, несчастная не слышала, не двигалась, окаменев на месте, так что никакая сила в мире не могла бы ее сдвинуть. Все трое были белокуры, свежи, как молоко, мать казалась такой же невинной и нежной, как дети. И ошеломленные этой потерей, неожиданной гибелью счастья, которое должно бы было длиться вечно, они оглашали комнату диким криком, воем, в котором чувствовалось ужасное животное страдание.

Тогда Каролина бросилась на колени. Она рыдала и едва могла говорить.

– О, сударыня, вы разрываете мне сердце… Ради Бога, не смотрите на это, уйдемте в другую комнату, позвольте мне хоть немного облегчить ваше горе…

Но странная и жалкая группа, мать с двумя детьми, оставалась неподвижной. И но прежнему раздавался ужасный вой, жалоба волчьей семьи, которая слышится в лесу, когда охотник убьет отца.

Каролина поднялась, окончательно потеряв голову. Послышались шаги, голоса, без сомнения, это медик, который должен констатировать смерть. Она не могла оставаться более и убежала, преследуемая этим ужасным, бесконечным воплем, который звучал в ее ушах даже на улице, среди грохота экипажей.

Наступал вечер, становилось холодно, а она шла потихоньку, опасаясь, что ее примут за убийцу по ее расстроенному виду. В ее воображении воскресала история чудовищной гибели двухсот миллионов, нагромоздившей столько развалин и раздавившей столько жертв. Какая таинственная сила так быстро воздвигла и разрушила эту золотую башню? Те же руки, которые строили ее, казалось, остервенились в припадке сумасшествия, стараясь не оставить камня на камне. Отовсюду раздавались крики отчаяния, состояния рушились с треском. Последние имения Бовилье, гроши, скопленные скаредной экономией Дежуа, барыши от крупной торговли Седилля, рента Можандров, оставивших торговлю – все это смешалось в одну кучу и с треском обрушилось в одну и ту же бездонную клоаку. Тут же Жантру, потонувший в алкоголе, баронесса Сандорф, потонувшая в грязи, Массиас, по-прежнему в жалком положении ищейки, навеки прикованный к бирже долгами, Сабатани и Фэйе, удирающие от жандармов, и еще более жалкая и удручающая вереница безвестных жертв, огромное безымянное стадо бедняков, разоренных катастрофой, изнывающих от голода и холода. А затем смерть, выстрелы во всех концах Парижа, раздробленный череп Мазо, его кровь, капля за каплей, среди роскоши и благоухания роз, заливающая его жену и детей.

И вот все, что она видела, все, что она слышала в эти последние недели, излилось в ее сердце проклятиями Саккару. Она не могла более молчать, делать вид, что забывает о его существовании, чтобы не судить и не обвинять его. Он один во всем виноват; об этом вопияла каждая развалина, чудовищная груда которых ужасала ее. Она проклинала его; ее гнев и негодование, так долго сдерживаемые, изливались в мстительной ненависти. Как могла она, любя своего брата, так долго подавлять ненависть к человеку, который был единственной причиной его несчастий, ее бедный брат, этот большой ребенок, великий работник, прямодушный, справедливый, отныне навеки заклейменный несмываемым пятном тюремного заключения… как могла она забыть об этой жертве, самой дорогой и печальной из всех! Нет ему прощения, пусть никто не заступается за него, даже те, кто еще верил в него, даже те, кто не видел от него ничего, кроме добра! Пусть он умрет одиноким, под гнетом общего презрения!

Каролина подняла глаза. Перед ней возвышалась биржа. Наступали сумерки; пасмурное зимнее небо позади здания казалось окутанным дымом пожара, багровым облаком, в котором смешивались пламя и пыль города, взятого приступом. На этом фоне выделялась биржа, тусклая, мрачная, заброшенная после катастрофы, предоставленная на произвол судьбы, как рынок, опустошенный голодом. Случилась одна из тех роковых периодических эпидемий, черных пятниц, как их называют, которые опустошают биржу каждые десять или пятнадцать лет, усыпая почву обломками. Пройдут годы, пока вернется доверие, восстановятся крупные банки и все пойдет по старому до того дня, когда возродившаяся страсть к игре приведет к новому кризису, новому опустошению. Иона этот раз в красноватом дыме, заволакивавшем небосклон, в отдаленном городском гуле чуялось что-то зловещее, близкий конец мира.

XII

Следствие подвигалось вперед так тихо, что прошло уже семь месяцев со времени ареста Саккара и Гамлэна, а обвинительный акт еще не был готов. Однажды, в понедельник, в половине сентября, Каролина, посещавшая брата два раза в неделю, собиралась около трех часов в Консьержери. Она никогда не произносила имени Саккара и отвечала решительным отказом на просьбы известить его, с которыми он обращался к ней раз десять. Для нее он более не существовал. Но она по-прежнему надеялась спасти брата, всегда приходила на свидания с веселым лицом, рассказывала о своих хлопотах и приносила ему цветы, которые он любил.

В этот день она составила букет из красных гвоздик, когда Софи, старая нянька княгини Орвиедо, явилась к ней и сообщила, что княгиня желает поговорить с ней немедленно. Удивленная этим приглашением и чувствуя глухое беспокойство, она поспешила наверх. Она не видалась с княгиней уже несколько месяцев, отказавшись от должности секретаря в Доме трудолюбия после катастрофы со Всемирным банком. Только время от времени она заходила на бульвар Вино навестить Виктора, которого, кажется, укротила, наконец, суровая дисциплина, хотя он все-таки выглядел Волченком со своей перекошенной физиономией и скорченным в насмешливую гримасу ртом. Она тотчас почувствовала, что княгиня приглашает ее по поводу Виктора.

Княгиня Орвиедо разорилась, наконец. Не более десяти лет потребовалось, чтобы вернуть бедным триста миллионов, награбленные князем в карманах доверчивых акционеров. Первая сотня миллионов была истрачена в пять лет, но остальные двести ушли в четыре с половиной года на еще более роскошные учреждения. Кроме Дома трудолюбия, яслей св. Марии, сиротского дома св. Иосифа, богадельни в Шатильоне и госпиталя Сен-Жарсо, были устроены: образцовая ферма близ Эвре, две детские больницы на берегу Ламанша, богадельня для стариков в Ницце, странноприимные дома, рабочие колонии, школы, библиотеки во всех концах Франции, не считая значительных вкладов в существующие уже благотворительные заведения. Все это имело один и тот же характер царственной щедрости. Не кусок хлеба, брошенный несчастным из жалости или страха, а благосостояние, избыток, все блага мира, расточаемые бедным и слабым, у которых сильные отняли их долю счастья, дворцы великих мира, открытые для нищих и бродяг, чтобы и они могли спать на шелку и есть на золоте! В течение десяти лет лился дождь миллионов; мраморные столовые, дортуары, украшенные картинами, монументальные фасады вроде Лувра, сады с редкими, растениями, десять лет работы, возни с антрепренерами и архитекторами! Она радовалась и чувствовала облегчение, истратив все до последнего сантима. Мало того, она даже задолжала несколько сот тысяч франков, и объявление, прибитое над подъездом, извещало о продаже отеля, последний удар, сметавший все следы проклятых денег, подобранных в крови и грязи финансового разбоя.

Наверху старуха Софи ожидала Каролину. Она ворчала весь день. Ну, вот, так и вышло, как она предсказывала: барыне придется умереть на соломе.

Лучше было ей выйти еще раз замуж и народить детей: ведь, в сущности, она только их и любила. Софи беспокоилась не за себя, она давно уже получила ренту в две тысячи франков и могла теперь переселиться на родину близ Ангулема. Но ее смущало то, что барыня не оставила себе даже нескольких су на хлеб и молоко, которыми теперь питалась. Они постоянно ссорились. Княгиня улыбалась своей небесной улыбкой, говоря, что в конце этого месяца ей не нужно будет ничего, кроме савана, так как она уйдет в монастырь, давно уже намеченный, монастырь кармелиток, где замуруется от всего света. Покой, вечный покой!

Княгиня нисколько не изменилась с тех пор, как Каролина видела ее в последний раз: в вечном черном платье, со спрятанными под кружевной косынкой волосами, красивая еще, несмотря на свои тридцать девять лет, с круглым лицом и жемчужными зубами, но желтая, увядшая, точно после десятилетнего подвижничества в монастыре. Тесная комната, напоминавшая контору судебного пристава в провинции, была более чем когда-либо завалена всевозможными документами, планами, сметами, делами – грудой бумаги накопившихся после растраты трехсот миллионов.

– Сударыня, – сказала княгиня своим тихим и медленным голосом, который уже потерял способность дрожать от какого бы то ни было волнения, – я хотела сообщить вам новость, которую узнала сегодня утром… Дело идет о Викторе, мальчике, которого мы поместили в Дом трудолюбия…

Сердце Каролины болезненно сжалось. Ах, несчастный ребенок, которого отец так-таки и не видал, несмотря на свои обещания сходить к нему. Что с ним будет теперь? И хотя она старалась не думать о Саккаре, но волей-неволей должна была постоянно вспоминать о нем.

– Вчера произошли ужасные вещи, – продолжала княгиня, – непоправимое преступление…

И она рассказала своим безучастным голосом ужасную историю. Три дня тому назад Виктор отпросился в больницу под предлогом невыносимой головной боли. Доктор догадывался о притворстве, но мальчик и в самом деле часто страдал от невралгии. Вчера Алиса Бовилье с матерью явились в Дом трудолюбия помочь сестре милосердия при описи лекарств, происходившей каждые четыре месяца. Шкаф с лекарствами находился в проходной комнате, отделявшей дортуары девочек и мальчиков, где в это время не было никого, кроме Виктора. Отлучившись на несколько минут, сестра милосердия, к своему удивлению, не нашла Алисы и, что всего страннее, дверь дортуара мальчиков оказалась запертой изнутри. Когда она обежала по коридору и вошла в дортуар, оказалось, что Виктора не было; Алиса лежала без чувств, полузадушенная; тут же валялось пустое портмоне. Грабеж и насилие были очевидны, но куда девался Виктор? Почему никто не слышал шума и криков? Каким образом эти ужасные вещи могли совершиться так быстро, в какие-нибудь десять минут? А главное, каким образом Виктор ухитрился бежать, испариться бесследно? Без сомнения, он ушел через ванную, где одно окно выходило над рядом крыш, спускавшихся этажами одна над другой и доходивших до бульвара. Но и эта дорога представляла такие опасности, что многие не хотели верить, чтобы человеческое существо могло пройти по ней. Алиса, которую отвели к матери, слегла в постель, разрываясь от слез, в полубезумном состоянии, в сильной горячке.

Слушая этот рассказ, Каролина чувствовала, что кровь леденеет в ее жилах. Какая бесполезная жестокость! Такая кроткая девушка, жалкий отпрыск вымирающей расы, готовая предаться Богу, так как не могла выйти замуж, подобно другим девушкам! Как могла судьба допустить такое нелепое и отвратительное преступление! Зачем она столкнула два эти существа?

– Я отнюдь не хочу упрекать вас, сударыня, – сказала в заключение графиня, – было бы несправедливо взваливать на вас хоть малейшую ответственность. Но ваш протеже поистине ужасен..

И как будто по какой-то тайной ассоциации идей она прибавила:

– Нельзя жить безнаказанно в известной среде… Я сама терзалась угрызениями совести, чувствовала себя виновной в соучастии, после крушения того банка, породившего столько бедствий. Да, мне не следовало допускать, чтобы мой дом сделался колыбелью подобной мерзости… Но зло уже сделано, дом очистится, а я… о, я уже не существую, Бог меня простит!

Слабая улыбка надежды снова появилась на ее лице, когда она говорила о своем уходе из мира, об исчезновении доброй невидимой феи.

Каролина схватила ее руки, целовала их и, потрясенная до глубины души жалостью и угрызениями совести, могла только несвязно лепетать.

– Вы напрасно меня оправдываете, я виновата… Бедное дитя, я хочу видеть ее, я сейчас поеду к ней…

Она ушла, а княгиня и Софи продолжали свои сборы к отъезду, который должен был разлучить их после сорока лет совместной жизни.

Третьего дня, в субботу, графиня Бовилье решилась предоставить свой отель кредиторам. Уже полгода она не платила проценты по закладным, и положение сделалось невыносимым, в виду всевозможных издержек, под угрозой продажи с молотка. Поверенный графини советовал отказаться от всего, переселиться в наемную квартиру, где можно будет жить дешевле, тогда как он постарается ликвидировать ее долги. Быть может, она не уступила бы, продолжая сохранять декорум своего ранга до тех пор, пока потолки не обрушатся над ее головой, если б не новое несчастье. Ее сын Фердинанд, последний из Бовилье, бесполезный молодой человек, неспособный ни к какому занятию и поступивший в папские зуавы, чтобы приносить хоть какую-нибудь пользу и не сидеть без дела, умер в Риме, умер без славы: больной, изнуренный знойным климатом, он даже не мог участвовать в сражении при Ментоне. Тогда в ней совершился переворот: все ее идеи, все ее стремления, сложная постройка, так гордо, в течение многих лет поддерживавшая честь имени, рухнула разом. В одни сутки дом затрещал, рассыпался, и горькая нищета воцарилась среди обломков. Продали старую лошадь, оставили одну кухарку, которая в грязном переднике приносила покупки: на два су масла и литр картофеля; графиню видели на улице в зашлепанном платье, в дырявых ботинках. Нищета убила былую гордость этой женщины, столько лет боровшейся с веком. Она поселилась с дочерью в улице Notre-des-Dames, у бывшей содержательницы модного магазина, превратившейся в ханжу и державшей меблированные комнаты для духовных лиц. Тут они занимали вдвоем большую комнату с альковом, в котором находились две маленькие кровати. Когда дверцы алькова, оклеенные теми же обоями, что и стены, запирались, комната превращалась в гостиную. Это устройство комнаты несколько утешало их.

Но часа два спустя после того, как графиня устроилась на новой квартире, неожиданное и странное посещение снова привело ее в смятение. К счастью, Алисы не было дома. Явился Буш, со своим плоским и грязным лицом, засаленным сюртуком и белым галстуком, закрученным в веревку, без сомнения, он чутьем пронюхал, что наступил благоприятный момент для его дела о десяти тысячах франков, обещанных графом девице Леони Крон. Окинув взглядом комнату, он сразу понял, в каком положении находится графиня. Неужели он опоздал? И, как человек, способный, когда нужно, быть вежливым и терпеливым, он подробно объяснил дело ошеломленной графине… Ведь это почерк ее мужа, не правда ли? Таким образом, вся история выясняется: граф увлекся девушкой, соблазнил ее этой распиской, потом отделался от нее. Буш даже не скрыл от графини, что юридически и в виду пятнадцатилетней давности она не обязана платить. Но он только поверенный своей клиентки и знает, что она решилась обратиться в суд и поднять ужаснейший скандал, если ей не заплатят. Графиня, побледнев, как полотно, пораженная в сердце этим воскресшим прошлым, выразила удивление, что к ней вздумали обратиться так поздно; но он тотчас рассказал целую историю: расписка была потеряна, потом случайно отыскалась на дне сундука, И когда она, наконец, решительно отказалась платить, он учтиво ретировался, обещая зайти со своей клиенткой – не завтра, потому что по воскресеньям ее не отпускают со службы, но в понедельник или вторник.

В понедельник, после ужасного события с Алисой, когда ее привезли в бреду, графиня Бовилье, обливаясь слезами, забыла и думать об этом неприличном господине с его ужасной историей. Наконец, когда Алиса заснула и мать присела подле нее, разбитая, раздавленная под гнетом всех этих несчастий, Буш снова явился, на этот раз в сопровождении Леониды.

– Вот моя клиентка, сударыня; надо покончить с этим делом.

Увидев эту девушку в ярких лохмотьях, с жесткими черными волосами, падавшими на лоб, с широким и рыхлым лицом, с печатью глубокого падения на всей фигуре, изъеденной десятилетним распутством – графиня содрогнулась. ее женская гордость возмутилась после десяти лет прощения и забвения. Так вот для каких зверей граф изменял ей!

– Нужно кончить, – настаивал Буш, – моя клиентка очень занята, ее ждут в улице Фейдо.

– В улице Фейдо, – машинально повторила графиня.

– Да, она там… в одном доме.

Графиня дрожащими руками затворила альков. Алиса в бреду пошевелилась на кровати. Лишь бы она заснула, лишь бы она не видела, не слышала этого!

Буш снова пустился в объяснения.

– Поймите, сударыня… Эта девица поручила мне свое дело, я только ее поверенный. Поэтому я и хотел, чтобы она сама объяснила свою претензию. Говорите же, Леонида.

Девушка, еще не свыкшаяся с ролью, которую он ей навязывал, с беспокойством взглянула на графиню своими большими боязливыми, как у побитой собаки, глазами. Но надежда получить тысячу франков, обещанные Бушем, придала ей духу. И она заговорила своим хриплым, осипшим от алкоголя голосом, тогда как он снова вытащил и развертывал расписку графа.

– Да, эту бумагу выдал мне Шарль… Я была дочь каретника, рогоносца Крона, как его называли, вы знаете, сударыня?.. Тогда г. Шарль вечно гонялся за мной и приставал ко мне с гадостями. Мне это не нравилось. В молодости ведь ничего не понимаешь и не думаешь о стариках… Тогда он выдал мне эту бумагу…

Стоя, точно на горячих угольях, графиня молча слушала, как вдруг из алькова раздался стон.

– Молчите! – сказала она со страдальческим жестом.

Но Леонида закусила удила.

– Это не честно отказываться от платы, соблазнив честную девушку… Да, сударыня, ваш г. Шарль вор. Так говорили все женщины, которым я рассказывала эту историю… Он должен был заплатить.

– Молчите, молчите! – крикнула графиня с бешенством, подняв обе руки, точно угрожая раздавить ее, если она не замолкнет..

Леонида струсила и заслонила лицо локтем, инстинктивным движением девушки, привыкшей получать оплеухи. Воцарилось ужасное молчание, прерываемое только слабым стоном, тихими всхлипываниями, доносившимися из алькова.

– Что же вам нужно? – начала графиня, дрожа и понизив голос.

Тут вмешался Буш.