Отпуск на двоих

– Ты тоже, – сказал он и коснулся пряди волос, которая выбилась из хвоста и теперь свисала на лицо. Коснулся так осторожно, что я едва смогла ощутить это прикосновение, но я все равно почувствовала ползущую вниз по моей шее волну мурашек. – И мне нравится твоя стрижка.

Щеки у меня потеплели. Живот тоже. Кажется, даже ноги нагрелись.

– Ты научился, как пользоваться камерой на телефоне, а я подстриглась, – подытожила я. – Вселенная, трепещи перед нами.

– Радикальные перемены, – согласился Алекс.

– Прямо-таки перерождение.

– Вопрос вот в чем: начала ли ты лучше водить машину?

Я подняла бровь и скрестила на груди руки.

– А ты?

– Он вдохновлен и полон стремления заставить кондиционер работать, – сказал Алекс.

– Он вдохновлен и полон стремления перестать пахнуть, как задница, курящая косяк, – сказала я.

Мы играли в эту игру с тех пор, как съехали с шоссе и углубились в пустыню. В своем посте Скульптор Саша упомянула, что кондиционер в ее автомобиле включается и выключается, как ему заблагорассудится, но полностью утаила тот факт, что, по-видимому, использовала она этот кондиционер только в режиме печки. Пять лет подряд.

– Он вдохновлен и полон стремления прожить достаточно долго, чтобы воочию лицезреть конец людских страданий, – добавила я.

– Этот автомобиль, – заявил Алекс, – не доживет даже до окончательной гибели франшизы «Звездных войн».

– Но кто из нас вообще до этого доживет? – философски спросила я.

Алекс сел за руль, потому что от моего стиля вождения его укачивало. А еще я в качестве водителя повергала его в ужас. Честно говоря, водить мне все равно не нравилось, так что я все равно обычно уступала эту честь ему.

Автомобильное движение в Лос-Анджелесе оказалось непростым испытанием для такого осторожного человека, как Алекс: минут десять мы простояли перед знаком «Стоп», ожидая, когда можно будет свернуть на загруженную дорогу, и все это время стоявшие за нами водители безостановочно жали на клаксоны.

Теперь, впрочем, мы выехали из города, и дела пошли куда лучше. Даже проблемы с кондиционером не так сильно нас беспокоили: мы просто опустили окна, и теперь нас обдувал ветерок с приятным цветочным ароматом. Самой большой проблемой было отсутствие аудиовыхода, из-за которого нам приходилось полагаться исключительно на радио.

– По радио всегда так часто крутили Билли Джоэла? – спросил Алекс, когда мы в третий раз переключили канал только ради того, чтобы в очередной раз попасть на середину песни «Пианист».

– Полагаю, что с самого рассвета времен. Когда пещерный человек сколотил первое радио, по нему уже крутили Билли Джоэла.

– Не знал, что ты так хороша в истории, – с мертвецки серьезным лицом произнес Алекс. – Тебе стоит прочитать лекцию перед моими учениками.

Я фыркнула:

– Алекс, тебе не удастся затащить меня в старшую школу Ист-Линфилда даже с помощью всех тракторов, которые только удастся найти в округе.

– Знаешь, – сказал он, – мне кажется, к этому времени все, кто травил тебя в школе, уже успели выпуститься.

– Но наверняка-то мы сказать не можем, – возразила я. Алекс оглянулся на меня – лицо серьезное, губы плотно сжаты.

– Хочешь, я им надеру задницу?

Я вздохнула.

– Да уже как-то поздно. У всех уже небось есть дети в таких смешных больших детских очках. Не удивлюсь, если большинство из них уже успели удариться в религию. Или создать какую-нибудь странную финансовую пирамиду, включающую в себя продажу блеска для губ.

Алекс не сводил с меня взгляда. Лицо у него покраснело от жаркого солнца.

– Если вдруг передумаешь, то только скажи.

Алекс, конечно, знает о моих трудных годах в Линфилде, но я стараюсь к этим воспоминаниям не возвращаться. Мне гораздо больше нравится та версия Поппи, какой я стала после общения с Алексом, а не та, которой я была в детстве. Потому что эта Поппи знает – мир не такой уж большой и страшный, потому что в этом мире есть Алекс, и в том, что действительно важно, мы с Алексом похожи.

Его опыт школьных лет в старшей школе Вест-Линфилда разительно отличался от моего. Скорее всего, не в последнюю очередь дело в том, что он 1) был невероятно красив; 2) занимался спортом – Алекс играл в двух баскетбольных командах, в школьной и в церковной. Алекс, впрочем, всегда настаивал, что его не трогали в школе, потому что он был достаточно тихим и неразговорчивым, и это помогло ему прослыть крайне таинственным парнем, хотя он был редкостным чудаком.

Может, если бы мои родители не поощряли в своих детях яростный индивидуализм, мне бы повезло больше. Некоторые дети справляются с неприязнью сверстников, адаптируясь к социуму, – так поступили Принс и Паркер, которым всегда неплохо удавалось найти точки пересечения с другими людьми.

А есть идиоты вроде меня, которые абсолютно беспочвенно убеждены: если я буду оставаться сама собой, другие детишки не просто с этим свыкнутся, но и преисполнятся глубочайшего уважения.

А на самом деле для некоторых людей нет ничего более отталкивающего, чем когда кому-то плевать на то, что о нем подумают окружающие. Может, в них говорит обида: я страдал, делал все, как принято, следовал правилам, так почему же тебе можно просто делать что хочешь? Как тебе может быть все равно?

Конечно, в глубине души мне было вовсе не все равно. Мне было очень даже не все равно. Наверное, было бы лучше, если бы я в первый же раз просто заревела в школьном коридоре, а не отмахивалась от оскорблений, чтобы потом плакать в подушку дома. Было бы лучше, если бы, когда меня высмеяли за расклешенный комбинезон, на который мама нашила украшенные вышивкой заплатки, я отказалась его носить, а не продолжала бы гордо выхаживать в нем день за днем, вздернув подбородок. Словно какая-то одиннадцатилетняя Жанна д’Арк, преисполненная решимости умереть за свои джинсы.

Это все к чему: Алекс прекрасно знал, как играть в социальные игры. Мне же часто казалось, что я прочла руководство о поведении в обществе задом наперед. И вероятно, при этом оно горело.

Когда мы были вместе, никаких социальных игр вообще не существовало. Весь остальной мир словно отступал перед моей уверенностью в том, что именно так и должно быть. Словно я никогда и не была той маленькой, одинокой и никем не понятой девочкой. Словно я всегда была именно этой Поппи: той, которую Алекс Нильсен понимал, любил и полностью принимал.

Я долго не хотела, чтобы он узнал о линфилдской Поппи. Мне казалось, что если в наш мир просочится что-то постороннее, что-то разрушительное, то все рухнет. До сих пор помню ту ночь, когда я ему наконец рассказала. Это был последний день нашего третьего курса. Мы тогда ушли с вечеринки и, спотыкаясь, поплелись в общагу Алекса, где обнаружили, что его сосед уже успел уехать на летние каникулы. Так что я одолжила у Алекса рубашку и одеяло и легла спать на пустующей кровати.

У меня лет с восьми, наверное, не было таких ночевок: знаете, когда вы говорите часами, пока не начинают слипаться глаза, и в конце концов ты вырубаешься прямо посередине фразы.

Мы говорили обо всем: в том числе о том, что раньше не осмеливались упоминать. Алекс рассказал, как умерла его мама и как его отец месяцами не вылезал из пижамы, как Алекс делал сэндвичи для младших братьев и учился правильно замешивать детскую молочную смесь.

Мы дружили уже два года, и мне всегда было невероятно весело с Алексом. Но только в ту ночь я почувствовала, как в моем сердце словно открылась какая-то новая дверь, что я коснулась чего-то, чего никогда не касалась раньше.

Потом Алекс спросил меня, что случилось в Линфилде и почему я так боюсь возвращаться домой на лето. Я, наверное, должна была чувствовать себя глупо. После всего, что мне только что рассказал Алекс, мне должно было быть стыдно сотрясать воздух своими ничтожными обидами и горестями. Вот только с Алексом я никогда не чувствовала себя глупой или ничтожной.

Было очень поздно, и ночь близилась к рассвету. В такие часы рассказывать секреты почему-то проще всего.

Так что я рассказала ему все – начиная с седьмого класса.

И историю о чертовых брекетах, и о жвачке, которую Ким Лидлс прилепила мне в волосы, после чего меня подстригли под горшок. Про то, как Ким нанесла добивающий удар, перед всем классом объявив, что любой, кто заговорит со мной, не сможет прийти на ее день рождения. Который, кстати, был аж через пять месяцев, но для моих одноклассников ожидание того стоило: в конце концов, в доме ее родителей был бассейн с водной горкой и кинозал в подвале.

В девятом классе, когда у меня неожиданно выросла грудь, а печать позора стерлась из памяти окружающих, я целых три месяца пользовалась популярностью. Но потом Джейсон Стенли решил неожиданно меня поцеловать. Оскорбленный отсутствием моего интереса, он рассказал всей школе, что это я набросилась на него и отсосала ему в подсобке уборщика.

Вся футбольная команда школы еще с год звала меня Порно-Поппи. Никто не хотел со мной дружить. А потом случился десятый класс, и тут дела пошли хуже всего.

Началось все неплохо, потому что младший из моих старших братьев уже заканчивал школу и напоследок возжелал поделиться со мной своими друзьями из театрального кружка. Но длилось мое счастье недолго – примерно до того момента, как я устроила на свой день рождения ночевку, где быстро выяснилось: все считают, что мои родители – это полнейший позор. Я же, в свою очередь, осознала, что мои друзья не так уж сильно мне и нравятся.

Я рассказала Алексу, как горячо я люблю свою семью и как я чувствую постоянную потребность их защищать. Я рассказала и о том, что, несмотря на это, иногда я чувствую себя одинокой даже дома. У них всех есть кто-то, кто им дороже всего. Мама и папа. Паркер и Принс. Даже хаски у нас живут парами, а наш терьер проводит большую часть дня, свернувшись на солнышке вместе с кошкой. До того как я познакомилась с Алексом, мои родные были единственными людьми, с которыми я чувствовала связь. Но и тут я ощущала себя лишней. Как будто я была лишним винтиком в наборе мебели из Икеа, который положили в комплект только для того, чтобы заставить тебя нервно гадать: что же именно ты собрал неправильно?..

И все, чем я занималась с тех самых пор, как выпустилась из школы, – это пыталась сбежать от этого чувства. Пыталась перестать быть этим человеком.