Мое тело

Я первая отправилась на съемочную площадку, оставив Эль и Джесси в зоне причесок и макияжа. Девушка всего на несколько лет старше меня, одетая в белый комбинезон, представилась главной по реквизиту.

Она указала на длинный стол, заставленный различными предметами, которые должны были использоваться в видео. «С чего ты хочешь начать?» Я выбрала огромную руку из пенопласта с красными ногтями. Она с гордостью протянула ее мне; она сделала ее сама.

«Ты знаешь, что позже с фермы привезут животных?»

Я к такому не привыкла: к крутым женщинам примерно моего возраста, с энтузиазмом относящимся к своему делу. Мое настроение изменилось. Похоже, этот день будет веселым.

Песня, которую я никогда раньше не слышала, заполнила гигантскую съемочную площадку. Три удара прогремели в воздухе, и раздалась команда: «Everybody get up!»[16 - Все встали!] Оливия улыбнулась мне из-за камеры.

– Просто веселитесь, танцуйте, как хотите! – прокричала Дайан в рупор из темноты за ярко освещенной, чисто белой сценой. Я танцевала нелепо, Меня удивило то, что в этот момент я нравилась себе. Дайан смеялась в свой рупор.

Робин Тик приехал позже. Я позировала на четвереньках в нижнем белье, с красной игрушечной машинкой на изгибе спины. Он не снял солнцезащитные очки и помахал мне и команде, сверкнув улыбкой, когда шел в гримерную.

Время шло. Джесси и Эль присоединились ко мне на сцене вместе с Фарреллом, Робином и T. I. Мы почти не разговаривали, если не считать нескольких быстрых приветственных фраз, сказанных Дайан, музыканты лишь кивнули нам. Они были талантами, мы больше походили на реквизит. Меня это не беспокоило; просто такова моя работа.

Привезли животных, и я держала ягненка на коленях, наблюдая за ним. Робин, смеясь, откинул назад голову, потом сосредоточил свое внимание на Фаррелле и T.I., которые вежливо улыбнулись, но не ответили на его нескрываемый энтузиазм. Его глаза все еще скрывали темные солнцезащитные очки.

Из-за пекла осветительных приборов пластиковые шорты и топы стали матовыми от жары и пота наших тел. Запах алкоголя исходил от Робина, когда он то просто открывал рот, то на самом деле пел. Песня звучала, казалось, в миллионный раз за этот день – одни и те же три такта заполняли комнату в строгой последовательности. Дайан продолжала выкрикивать инструкции в свой рупор. Мы разделись до стрингов телесного цвета для версии без цензуры. Фаррелл и Эль кокетливо ухмыльнулись друг другу. Я надела нелепо высокие белые кроссовки на платформе и танцевала перед остальными актерами.

«Давайте нальем девушкам выпить», – сказал Робин одному из своих помощников, и через несколько минут кто-то уже принес нам красные пластиковые стаканчики, наполовину наполненные льдом и алкоголем. Я сделала несколько глотков, но мне никогда особо не нравилась водка, я и без нее была слишком разгорячена и измотана съемкой. Песня зазвучала снова.

«Hey, hey, hey!»

Джесси посмотрела на меня и покачала головой. «Слишком жарко», – сказала она, проводя рукой по зачесанным назад волосам. Я продолжала кружить по сцене, пытаясь вернуть то веселье, с которым развлекала Оливию и Дайан. Я закатила глаза при виде кривляний знаменитых мужчин, с которыми мы работали.

Весь мир видел, как я закатываю глаза, в завирусившемся окончательном монтаже. Всего за несколько месяцев Blurred Lines привели меня к мировой славе. В первый раз кто-то остановил меня, крикнув: «Эмили?» Я разговаривала по телефону с мамой, переходя дорогу в своем районе. В замешательстве посмотрела на мужчину, изучая его лицо и тщетно пытаясь узнать. «Мне нравится Blurred Lines!» – воскликнул он, широко улыбаясь, перед тем как попросил сделать с ним селфи. Я была потрясена.

Люди в интернете бесконечно обсуждали, являлось ли видео мизогинным. То, как в версии без цензуры мы с моими коллегами-моделями двигались почти голые перед мужчинами-музыкантами, удивляло многих. Журналисты один за другим задавали один и тот же вопрос: «Что вы скажете тем, кто считает видео антифеминистским?»

Мир был потрясен, услышав, что я так не думаю. Я чувствовала себя в безопасности, танцуя полуобнаженной на съемочной площадке, о чем честно сказала им. Я сосредоточилась на своих ощущениях во время съемок, вспоминая, что находилась в компании женщин, которым доверяла и которые мне нравились.

После успеха этого видео я переехала в Нью-Йорк и подписала контракт с агентством, отказавшим мне годом ранее. Я снялась для Sports Illustrated. Было приятно обнаружить, что слава предоставила мне доступ к двум новым источникам дохода: выход в свет, где я могла появиться на мероприятии или поговорить с представителями СМИ, и спонсорские посты в «Инстаграме» – за все это я получала больше, чем за неделю работы моделью до появления клипа.

Но все же я была растеряна: устала говорить о видеоклипе и делиться своими мыслями о нем, всякий раз ощущая явный приступ неприязни, когда имя Робина Тика упоминалось или помещалось рядом с моим. Я была благодарна за взлет моей карьеры, но меня возмущало, что каждое резюме начиналось с указания Blurred Lines, видеоклипа, в котором я согласилась сняться только для того, чтобы заработать немного денег. Я не знала, как совместить мою личность и собственное «я», которые всегда отделяла от своей работы тем, кого мир теперь называл секс-символом. Еще со времени моего обучения в старшей школе моделинг я рассматривала просто как работу, а теперь вдруг он стал мной. Я сломалась. Продолжая пассивно относиться к работе, я соглашалась участвовать в фильмах, что были мне неинтересны, и позировала для брендов, которые считала отстойными.

Следующие пару лет я плыла по течению. Между бесконечными съемками и путешествиями проводила кучу времени в интернете, валялась в постели или напивалась с людьми, которые не представляли для меня никакого интереса. По большинству общепринятых стандартов я должна была чувствовать себя счастливой, ведь достигла того, чего жаждут все начинающие актрисы и модели: прославиться своей красотой и желанностью. «Ты сделала это», – написала мне в «Фейсбуке» подруга, которая много лет назад прокомментировала мою темно-синюю куртку, напомнив мне о том, как мир воспринял мой «успех».

Но я не была просто очередной селебрити; моя известность строилась на сексуальности, что во многих отношениях доставляло удовольствие. Мне казалось очевидным, что самая желанная и привлекательная женщина всегда самая влиятельная везде, точно так же, как модели Victoria’s Secret, которые вышагивали в моем направлении на тех гигантских экранах. Моя жизнь во многом изменилась. Прохожие с энтузиазмом приветствовали меня. Знаменитые мужчины, которые когда-то мне нравились, флиртовали со мной. Красивые женщины вели себя так, словно я была одной их них. Меня фотографировали для журнальных обложек, приглашали на гламурные вечеринки, на которых я и не мечтала присутствовать. Я забыла о тайской еде и одеялах из сетевых магазинов – теперь мне присылали бесконечные коробки бесплатной дизайнерской одежды. Я могла прийти в знаменитые рестораны Нью-Йорка и Лос-Анджелеса и сесть за любой столик. И у меня было больше денег, чем когда-либо могла себе представить: я внесла первый взнос за светлый лофт с гигантским окном и бассейном на крыше всего в нескольких кварталах от моего дома в Районе искусств. И даже смогла дать немного денег родителям.

Но все же я чувствовала, что теряю контроль. Я не выбирала эту жизнь и не понимала, как оказалась в ней и что все происходящее значило для моего будущего. Я ненавидела ходить на кастинги, особенно на телевидение и в кино, где почти всегда нужно что-то читать в присутствии каких-то мужчин, которые, по-моему, были обо мне невысокого мнения. Они уже думают, что я отстой, – говорила себе. – Я для них не больше чем кусок мяса из Лос-Анджелеса. Я не талантлива, я даже не настолько красива. Я почти не репетировала для этих кастингов, лишь просматривала тексты пару раз перед самым началом просмотров, парализованная отвращением к себе. Хотела ли я вообще быть актрисой? И не могла вспомнить, когда это стало моей работой. Я всегда представляла себя человеком, у кого есть идеи и кто принимает решения. Я садилась в машину после одного из этих прослушиваний, ощущала себя никчемной и думала о том, что предпочла бы оказаться на месте тех мужчин, выбирая, кого нанять для моих проектов.

Как-то, много лет спустя, я рассеянно листала «Инстаграм», и в ленте появилась фотография Робина Тика и его гораздо более молодой подруги. Я узнала ее лицо и длинное худощавое тело и вспомнила, что встречала ее много лет назад в Лос-Анджелесе, когда мы обе работали моделями, снимались для электронных каталогов купальников и нижнего белья на отвратительных складах в Альгамбре и Верноне. По сообщению E! News[17 - Сайт новостей о поп-культуре и развлечениях.], она только что родила ребенка. Я просмотрела фотографии, изучая ширину ее улыбки рядом с гипертрофированной мягкостью линии подбородка ее партнера. «Я люблю тебя, отец ребенка!» – гласила подпись.

Перейдя в аккаунт Тика, я удивилась, увидев белый экран. Рядом с его именем было написано: «Пользователь не найден» и «Пока нет публикаций». Меня заблокировали. Я ломала голову, пытаясь понять почему. Сказала ли я что-то журналистам, что могло задеть его? А затем вспомнила кое-что, произошедшее на съемках Blurred Lines, о чем я никогда никому не рассказывала, в чем не позволяла себе признаваться до этого момента, полдесятка лет спустя. Он сделал то, чего не должен был.

Это произошло позже, когда Тик вернулся на съемочную площадку, немного пьяный, чтобы сняться только со мной. Его настроение изменилось: он, казалось, не получал такого же удовольствия, как раньше. Ему не нравилось отсутствие внимания людей, нанятых для создания его видеоклипа.

Теперь существовали только он и я, одни на съемочной площадке. На нем – черный костюм, а на мне – только белые кроссовки и стринги телесного цвета.

Те же три ноты, та же кричащая в рупор Дайан, те же капли пота, то же «Everybody get up!».

Я вновь танцевала как можно более нелепо. Дайан восторженно закричала: «Ты чертовски смешная! Сделай это лицо снова!» Робин надел темные очки и подпевал, его невысказанное раздражение было осязаемо.

Внезапно, словно из ниоткуда, я почувствовала прохладу и чужие руки, обхватившие мою обнаженную грудь сзади. Я инстинктивно отодвинулась, оглядываясь на Тика. Он глупо улыбнулся и попятился, пряча глаза за солнцезащитными очками. Моя голова повернулась к темноте за сценой. Голос Дайан надломился, когда она крикнула мне: «Ты в порядке?» Я кивнула и, возможно, даже улыбнулась в смущении и отчаянии, чтобы преуменьшить важность ситуации. Я пыталась сбросить с себя шок. Скрестив руки на обнаженной груди, я отошла от декорации и теплых огней. В тот момент я впервые почувствовала себя голой. Музыка остановилась. Постояв немного у монитора, я оглядела своих новых друзей. Никто, ни одна из нас, ничего не сказала.

Наконец, Дайан произнесла: «Так, ладно, никаких прикосновений». Она не обратилась ни к кому конкретно, ее рупор теперь свободно висел у нее на бедре. Я выдвинула подбородок вперед и пожала плечами, избегая смотреть в глаза, чувствуя, как жар унижения разливается по моему телу.

Я не отреагировала – не совсем, не так, как должна. Как и ни одна другая женщина. Несмотря на то, сколько нас там было и в какой безопасности я чувствовала себя в их присутствии, мы не могли привлечь Робина Тика к ответственности на съемках его музыкального клипа. В конце концов, мы работали на него. Неловкая пауза закончилась, а затем съемку продолжили.

Когда журналисты спрашивали меня о клипе в течение многих лет, я не позволяла себе думать о руках Робина Тика на своей груди или о смущении, что испытывала, стоя голой перед Дайан. Я защищалась – оберегала атмосферу, которую она пыталась создать на съемочной площадке, и других девушек, которые вполне могли бы стать моими друзьями. И еще мне было стыдно – за то удовольствие, которое, как ни странно, я получала, танцуя обнаженной. Какой влиятельной себя ощущала, как все контролировала. Я задалась вопросом: что могло бы произойти, если бы я закричала Робину Тику в лицо и устроила сцену? Остановили бы съемку? Может, моего звездного часа никогда бы не случилось.

Когда мне было чуть больше двадцати, я не задумывалась о том, что женщины, черпающие свою силу в красоте, на самом деле находились в долгу перед мужчинами, чье желание в первую очередь давало им эту силу. Именно эти мужчины все контролировали, а отнюдь не женщины, которыми восхищался весь мир. Столкнуться с этой реальностью значило признать, насколько в действительности ограничена моя власть – насколько ограничена власть любой женщины, когда она выживает или даже преуспевает в мире как вещь, на которую смотрят.

Одним своим жестом Робин Тик напомнил каждой на площадке, что не мы, женщины, здесь главные. Никакого реального влияния у меня, голой девушки, танцующей в его музыкальном видеоклипе, не было. Я всего лишь нанятая манекенщица.

Мой сын, солнце

Мне было четырнадцать, когда Оуэн впервые изнасиловал меня. Мы лежали на грязном ковре в доме его мамы. Стояло раннее утро, у меня слипались глаза, я чувствовала себя абсолютно вымотанной. Мне хотелось пить, но воды не было. По узким джинсам с грязным шнурком вместо ремня было видно, что Оуэн возбужден. Родителям я сказала, что остаюсь на ночь у подруги, так что я могла не ночевать дома и ходить на вечеринки. Шестнадцатилетний Оуэн уверял, что я должна это сделать. Он представлял себя моим проводником в новую школу и в новый мир. Я верила, что он – мой способ познакомиться с новыми людьми. Только потом я поняла, что у него самого друзей было немного. Из-за моего статуса первокурсницы[18 - Учащаяся первого года обучения в старшей школе, колледже или университете.] он приглашал меня на эти вечеринки.

Я помню его веснушчатую кожу и бледный живот, и как у него пошла кровь из носа, когда он склонился надо мной. «Это Аккутан[19 - Изотретиноин – также известный как 13-цис-ретиноевая кислота. Лекарство, которое в основном используется для лечения угревой болезни тяжелой степени.]», – сказал он. Кровь капала мне на ключицу. Его кровь выглядела такой красной, что казалась ненастоящей и походила на кетчуп. Густая как сироп. Его это не смущало. Я помню, как этот красный цвет смотрелся в его ярко-голубых глазах. Помню его длинные светлые ресницы, как они изящно и медленно подрагивали, когда он подносил руки к носу.

Когда Оуэн узнал мой номер телефона и предложил мне вместе провести выходные, я солгала ему.

«Приехала семья моей мамы, я буду с ними. Извини!» Я молча перечитала текст, перед тем как нажать «Отправить». Совершенно уважительная причина, подумала я, заблокировав телефон в надежде, что он отстанет.

«Ха-ха, – тут же отреагировал он. – Кто зависает со своей семьей все выходные? Мы можем погулять, после того как ты закончишь с ними. В субботу будет крутая вечеринка, куда мы можем пойти. Я подвезу». Это смутило меня. Как я могла быть таким ребенком, чтобы думать, что общение с семьей – это веское оправдание для пропуска вечеринки? Теперь я старшеклассница и должна вести себя соответственно. Кроме того, мне в любом случае не хотелось проводить все выходные с родителями.

«Ладно», – ответила я. Просто потому что не знала, как сказать нет.

Я не чувствовала себя в безопасности с Оуэном, мне всегда не терпелось скорее вернуться домой, лишь бы не оставаться с ним. Но, наверное, дома я тоже не ощущала себя комфортно. Это он казался настоящим миром. Все это происходило в старших классах, это называлось «взросление»: страшное и неуправляемое, как все и говорили. И хотелось оказаться на высоте, доказать, что я готова справиться с этим.

Однажды ночью Оуэн заехал на пустую стоянку и стал целовать меня. Я решила, что должна поцеловать его в ответ, так как он брал меня с собой на несколько вечеринок, поэтому позволила ему пошарить рукой в моих джинсах. Мне хотелось, чтобы кто-нибудь объяснил мне заранее, что я ничего не ему должна. Желательно, чтобы кто-нибудь посоветовал вообще не садиться в его красный фургон. Прекрасно, если бы рядом остановились копы и я бы сказала им, что испытала облегчение при их виде. Я бы хотела, чтобы они не говорили мне, что я оказалась на неверном пути, что я в конечном итоге могу подсесть на наркотики, что я плохая, а вместо этого сказали бы: «Мы беспокоимся о тебе, ты все еще ребенок. Давай мы отвезем тебя домой, это не твоя вина».

Мне бы хотелось, чтобы пару лет спустя, когда я, задыхаясь и всхлипывая, призналась маме, что не девственница, она обняла меня вместо того, чтобы выглядеть разочарованной. Я не стала вдаваться в подробности – Оуэн, ковер, кровь, – а просто сообщила, что у меня был секс. Наша машина остановилась в паре кварталов от дома ее сестры. Я сидела на пассажирском сиденье, все еще недостаточно взрослая, чтобы водить машину. Ткань сиденья буквально раскалилась от соприкосновения с моей спиной. «Мы гадали, но были уверены: не Эмили», – произнесла мама, устремив взгляд в лобовое стекло. Она уже думала о том, как поделится этой новостью с отцом. Я поморщилась. Она выдохнула: «Мы опаздываем на встречу». Мама цокнула языком и вновь завела машину.

Я глубоко вздохнула и кое-как смогла успокоиться. У меня потекло из носа, я прикусила верхнюю губу. Казалось, что из меня вынули все внутренности, я была опустошена. Мое тело стало легким и хрупким, как скорлупа, обреченная разбиться вдребезги, когда дверь в дом моей тети распахнулась и звякнул колокольчик. Я поздоровалась со всей своей большой семьей. Чувствуя прохладную кожу дяди на своей щеке, когда обнимала его, я знала, что они еще более неодобрительно отнесутся ко мне, чем моя мать. Мне было жаль ее; жаль, что я призналась в чем-то таком постыдном, что ей теперь приходилось это скрывать. Хотелось свернуться калачиком и заснуть навсегда, но вместо этого я села в тени тетиного двора и натянула улыбку.

Однажды Оуэн неожиданно появился на пороге дома моих родителей. Я помню, каким оживленным и небрежным он был, когда я открыла нашу входную дверь и он вошел в гостиную. Его окружал ореол драматизма. Его щеки покраснели, а глаза казались остекленевшими.

«Я поругался с отцом», – вздохнув, заявил он, его лицо исказилось.

Мне было неловко, когда мы сидели на деревянной скамейке на задней веранде. Оуэн положил голову мне на колени, и по его носу потекли слезы. Я посмотрела на его профиль, крупные черты лица и красные рубцы на лице. Все в нем казалось свежим и незаживающим, как только что открывшаяся рана. Его веки выглядели практически прозрачными. Я неловко поерзала под тяжестью его головы, не понимая, что делать со своими руками.

Я чувствовала, как мама смотрит на нас, наблюдая через окно своей спальни. В доме царила тишина. Мои родители находились в поле зрения и в то же время вне его. Казалось, каждый понимал, какую роль мне надо сыграть. Я вздохнула и вспомнила, как, по-моему, должна вести себя женщина, утешая мужчину. Может, вспомнился момент из фильма? Я не знала. Мама как-то рассказывала мне о своем парне в старшей школе, Джиме, что он родился в неблагополучной семье и часто спал на диване у нее дома. Что она сделала, когда пришел Джим? Я попыталась воспроизвести эту версию воспоминаний моей матери, ее любовь к Джиму. Я оттолкнула смущение и медленно, очень медленно коснулась кудрей Оуэна.

«Все хорошо, – осторожно произнесла я. – Мне так жаль, Оуэн», – прошептала я с большей уверенностью; жар от его лица согревал мои бедра. Было приятно делать то, чего от меня ждали, но что-то в моем утешении казалось неправильным. Меня выбрали на роль любящей и заботливой девушки, но я не стремилась играть эту роль.

После ухода Оуэна мама сказала мне: «Я никогда не забуду, как ты выглядела, когда его большая голова лежала у тебя на коленях». Она поняла, что стала свидетелем какого-то театрального действа. «Бедный Оуэн», – добавила она.